Останови сейчас на улице жителя бывшего Советского Союза и спроси «А вам знакомо имя Севы Новгородцева?» - в абсолютном большинстве случаев мы получим положительный ответ. Легенда когда-то полуподпольного радиоэфира сегодня, к счастью, жив и здоров и рассказывает в интервью Rus.Postimees о своем советском и антисоветском прошлом.
- Первый диск-жокей вел себя очень скромно, потому что нельзя было привлекать к себе внимание. Это я из Советского Союза интуитивно вывез ощущение корпоративной системы. Потому что всякая большая социалистическая организация движется по наезженным рельсам и в сторону не отходит никуда. Все мои нововведения могли быть неправильно поняты или вообще запрещены. Поэтому я сочинял свои скромные шутки, но они должны были по диск-жокейскому правилу помещаться в длину вступления к песне. Потому что я хотел не разглагольствования в эфире, а чтобы, как на пиратской станции, музыка шла плотно одна за другой, а диск-жокей успевал бы только сказать, что ему надо, во вступлении.
Но умения у меня такого наработано еще не было, музыку я не знал до такой степени, как диджеи, потому что они ее играли каждый день и по несколько раз. Поэтому я замерял секундомером вступление музыкальное, решал для себя, где у меня будет вход, где будет выход, в соответствии с текстом, который я писал. Вот типичный такой пример. Предположим, в сценарии написано: 33 секунды вступления. Значит, ты вступаешь в четыре секунды, в 32 заканчиваешь. Но у меня и текст был написан, конечно, как раз на эту длину, а секунда с одного конца и с другого конца нужна была технически, чтобы успеть махнуть звукотехнику, студио-менеджеру, чтобы он в это время успел дать команду или чтобы завел пластинку.
Дело в том, что тогда я не был допущен к аппаратуре, то есть сидел в отдельной студии – в советской студии на Пятницкой, за стеклом. А в аппаратной было три человека. Сидел человек на пульте, замерял и регулировал громкость, продюсер, скорее всего, какой-то англичанин, и еще один студио-менеджер, который непосредственно диск заводил. А диски эти заводились на совершенно огромных вертаках, у которых было, как у дорогой техники, свойство крутиться в обратную сторону. Поэтому они находили точную точку начала композиции, откручивали назад четверть оборота и ставили это на stand by. Поэтому я им давал команду рукой - и пошло.
Сейчас это делается совершенно автоматически, поскольку все радиостанции играют в цифровом виде и достаточно нажатия кнопки, чтобы музыка началась именно в этот момент. В 1977 году, когда я начинал, диски были виниловые, и моя команда проходила через две стадии, через две фазы. Это примерно все равно, как на уроке вождения инструктор говорит: «Тормозите». И ученик понимает, что ему надо тормозить, сигнал из головы идет к ноге, и тогда он нажимает тормоз. Вот в таких условиях я начинал. Но потом, через несколько лет, когда я уже был авторитетом, мне удалось добиться разрешения проучиться день у каких-то людей, и меня допустили к студии на всемирной службе, куда ходили только профессионалы из большого Би-би-си делать свои программы для заграницы. У нас были люди, которые делали для каких-то арабских стран, но англичане - это настоящие диджеи.
И они меня туда стали допускать, и я постепенно всю эту динамику организации музыки и слова взял на себя. Настоящим диджеем я стал уже через какое-то количество лет.
- Коротко не расскажешь. История начинается в 1947 году. Мой отец – заместитель начальника Балтийского пароходства, фактически управляющий флотом. Потому что начальник был всегда партийный, а замы делали настоящую работу. Он капитан дальнего плавания, уважаемый человек. Идет судно под названием «Печенга» из Германии. Как я потом уже выяснил через энтузиастов, которые эту историю расследовали, он вез особо ценный груз – что-то такое, полученное из Германии по репарации, типа коллекции роялей для генералов или что-нибудь в этом духе.
На вахте второй помощник Аскалонов, у него ночная вахта – с четырех утра до восьми. А корабль оборудован по старомодному стандарту. Гирокомпасов еще нет. У него стоит магнитный компас. Магнитный компас, как мы знаем из романа «Пятнадцатилетний капитан», всегда врет. Но перед выходом в большие рейсы этот компас проверяют и выверяют его поправку, то есть знают точно, насколько он врет. И эту поправку нужно к нарисованному курсу на карте с плюсом добавлять, с минусом отнимать. Скажем, вам нужен курс 215, а компас врет на +10. Значит, вам надо по компасу идти 225.
Короче говоря, этот помощник Аскалонов, видимо, в четыре часа недоспал, может быть, или выпивал до этого. Он поправку внес не с тем знаком. Поэтому вместо +15 он поставил –15. Получилась разница в 30 градусов. И думали, что плывем туда, а плывем совсем в другую сторону. Судно село на мель, это было на Балтике. И все, авария. Отец руководил спасательными операциями, буксиром и прочим. Разыгрался шторм, и судно стало колотиться о камни. Пришлось все эти дорогие грузы, все эти рояли выбросить за борт, потому что надо было облегчать судно. Спасать нужно было команду. На стоявший рядом спасательный буксир люди по шаткому трапику стали переходить. Одна тетка, буфетчица, видимо, толстая, неповоротливая, поскользнулась, упала за борт и утонула. Судно спасти не удалось.
Русский контингент в Эстонии – это в лучшем случае техническая интеллигенция вроде нашей семьи, хотя отец из приличной семьи, но не аристократ. Там, в основном, была всякая солдатня, офицеры, «Рыбкин и контора». В общем, публика такая от которой надо держаться подальше, что эстонцы и делали.
Наш советский справедливый суд был суров и точен. У меня в архиве есть все документы этого суда, распечатанные на третьей папиросной бумажке, там еле-еле читается. На скамье подсудимых три человека: капитан по фамилии Бушин, в скобках написано «из дворян», второй помощник Аскалонов и мой отец, Борис Иосифович Левенштейн. Его тоже посадили на всякий случай на скамью подсудимых. Но он не стал брать адвоката и на суде защищал себя сам. В результате приговор суда такой: капитану Бушину из дворян за несоответствие и якобы нахождение в пьяном виде, но, скорее всего, ему это придумали, присудить расстрел – все буквы через пропуск – с полной конфискацией имущества. Аскалонову, второму штурману, 15 лет. А отца оправдали, поскольку вообще не нашли никаких ошибок в его действиях.
Но отец, вместо того чтобы тихо удалиться с суда, подошел к этому капитану, которого он знал, они, все морячки, крепко дружили. И сказал ему: «Валентин, не вешай носа, мы тебя в обиду не дадим». И обнял его. И что вы думаете? В то страшное время запуганные советские люди, моряки, не сдрейфили, а написали письмо, под которым поставили двести подписей, и отправили его первому секретарю Ленинградского обкома партии Швернику, с тем чтобы расстрел отменить. Шверник действительно подписал изменить приговор, капитану дали 25 лет вместо расстрела.
Но товарищи, которые недополучили эти рояли, восприняли эту акцию балтийских моряков как антисоветскую, как выпад против родного правительства. И они разгромили всю эту группу подписантов. Моего отца уволили с работы, выгнали из партии, у него была блестящая беспорочная карьера – кавалер всех орденов, каких только можно. С ним случился нервный срыв, он попал в психиатрическую больницу на полтора месяца, а когда вышел, то морячки-друзья его пытались устроить где-то на Балтике – сначала в Риге. Но он в Риге поработал три месяца, и там что-то не сложилось. А потом ему нашли место главного диспетчера в Таллинне. И вот туда мы в мае 1949 года на самолете «Дуглас» и переехали. Я еще помню, как в Ленинграде мы вошли на летное поле: стоял этот «Дуглас» – хвост внизу, нос наверху. Он же под углом. Вошли туда без всякой проверки, без ничего, сели на кресла, по-моему, даже не пристегивались тогда. В общем, через 40 минут были в Таллинне. И отец начал карьеру там снова. Поэтому я со второго класса учился в Эстонии в русской школе №22.
В общем, мы попали в совершенно другую страну, в другую республику, где все было совсем не так, как мы привыкли. Многое по своей культуре и цивилизованности поражало. Например, можно было прийти в идеально чистое кафе, где за столиком с чашечками кофе сидели седые эстонские дамы в буклях, тщательно ухоженные, и в течение трех или четырех часов могли что-то там такое обсуждать. У эстонских мужчин тогда была такая мода – они очень любили ходить в гражданских флотских фуражках, какие носят яхтсмены или в какой щеголял Остап Бендер в кино, и в руке у них непременно был портфель. При встрече со знакомыми дамами или еще с кем-то они эту кепку приподнимали. В общем, культура была такая, что мы просто дивились – они какие-то люди были с луны.
Русский контингент в Эстонии – это в лучшем случае техническая интеллигенция вроде нашей семьи, хотя отец из приличной семьи, но не аристократ. Там, в основном, была всякая солдатня, офицеры, «Рыбкин и контора». В общем, публика такая от которой надо держаться подальше, что эстонцы и делали. Они нас ни в свою культуру, ни в свое общество абсолютно не пускали. Потом уже, много лет спустя, я понял, что вырос в эмиграции, потому что рядом был параллельный другой язык, который я хоть и учил, но знал неважно. Я работал с эстонцами на кораблях, но это все равно рабочий класс, с ними особенно не задружишь.
Следующее поколение – моя младшая сестра. Она училась с пяти лет в Таллиннском хореографическом училище. Потом как балерину ее забраковали в 12 лет – какие-то пропорции не те выросли. Но за это время она научилась по общему курсу фортепиано ловко клавиши перебирать, и они ее оставили как уже музыкальную студентку. Она бегло говорила по-эстонски и вошла в эту среду, пусть и не полностью, но, по крайней мере, она в хореографическом училище давала уроки, а потом уже, переехав в Ленинград, играла в театрах и в балетных труппах. А жизнь закончила сестра моя в Лондоне, где играла в национальном балете все репетиции и все уроки тоже свою какую-то импровизированную балетную музыку.
- Я его знал очень поверхностно. Честно говоря, был у меня там друг – эстонец, гитарист по джазовой стезе, так что я с эстонцами общался, но все равно ни дружбы, ни тесного общения не получилось. Меня это тяготило. Закончив школу, я попытался оттуда смыться как можно скорее и уехал в Ленинград учиться.
- Да, но Довлатов намного позже приехал. Он был там в 1960-е годы. Я же застал 1950 год. При мне Сталин умирал и так далее. Это совсем другой период. Мы застали Эстонию тепленькую, из-под буржуазных или из-под фашистских захватчиков.
Маленький пример. Мне 14 лет, 1954 год. Живем мы бедновато. Мальчику нужен костюм. Чтобы купить материю и сшить – об этом даже речи быть не может. Мы пошли к портному с отцовским старым костюмом. Это называлось перелицевать. Сейчас этого уже никто не делает. Портной этот костюм распарывал, материю клал другой стороной на выкройке, уменьшал выкройку под мальчика, все сшивал вместе, и мальчик получался в новом костюме. Материя, может быть, не такая уже крепкая, но, по крайней мере, выглядит как новая, потому что его перелицевали – другим лицом наверх поставили. Поскольку я был мальчик любознательный, то я у портного спросил, сколько он зарабатывает. Портной посмотрел на меня холодным взором, потому что невежливо, конечно, такие вопросы задавать, и сказал: «Молодой человек, я всегда хорошо зарабатывал в эстонское время, в немецкое время, и в русское время». Он дал мне тогда понять, что все сейчас происходящее суть временное явление.
- Я как человек, поработавший в советской системе, прекрасно понимаю, что у всякой советской структуры есть функция. Если эта функция военная или полувоенная, то она связана с наградами, со званиями, с продвижением по службе, и она должна давать результат, соответствующий ее профилю. Другими словами, если бы у КГБ не было Севы Новгородцева, его надо было изобрести. Я для них был полный подарок. Я не знаю, сколько на мне диссертаций защитилось и сколько получили люди звезд на разоблачение этого отщепенца. Я, в свою очередь, им точно так же признателен, потому что у нас был странный симбиоз. Они меня разоблачали, но при этом делали мне такую рекламу, которую ни за миллионы, ни за миллиарды было бы не купить, поэтому произошло то, что произошло, аудитория выросла до приблизительно подсчитанных 25 миллионов. Все это стало знаковым историческим явлением, конечно, в рамках одного-двух поколений, потому что пройдет время, и это будут вспоминать как пифагоровы штаны.
- Формула в наше время была такая: мы едем не куда, а откуда. Ехали из Советского Союза, потому что нечем было дышать.
После джазовой карьеры, загубленной худсоветами Ленконцерта и поп-карьеры – я был руководителем «Добрых молодцев», – загубленной уже в Росконцерте Министерством культуры РСФСР, я уже с седыми волосами натерпелся столько, что не хотел я там находиться просто. Несмотря на то что я уезжать в принципе не собирался, жена меня все-таки уговорила, потому что у нас была сложная внутренняя обстановка: мы были разведены. Для отъезда мы снова женились.
Я рассчитывал, что иностранное полувраждебное окружение нашу семью сплотит. В общем, из этого ничего не получилось. Мы в конце концов через пять лет, в 1982 году, уже расстались совершенно. Я хотел бы сказать, что я ехал с легким сердцем просто искать приключений. Как выходишь на яхте в открытый океан, ветер тебя несет, в парус тебе дует – и плывешь себе, неизвестно куда и как, и где ты пристанешь.
Моя эмиграция – это была цепь невероятных совпадений, каких-то поворотов, экивоков и так далее. В общем, мне, конечно, дико повезло.
- Есть такое английское выражение: top down или down up. Это все откуда идет? В России с монархических времен привыкли, что царь-батюшка сверху какие-то реформы делает. Потом революция все это опрокинула, и вроде бы должны были править крестьяне и рабочие, но большевики опять захватили власть, устроили диктатуру, вывернув наизнанку весь революционный идеализм народа, устроили страшную резню и бойню как бы беспрестанно промывая мозги, но опять вертикаль ушла наверх. И такая уже стойкая привычка у народа образовалась, что с этим ничего невозможно было сделать.
Есть у Райкина старый-старый скетч. Как он говорит: «Я иду, стоит цистерна с бензином. Кран открыт, и оттуда бензин на землю прямо вытекает. Два часа стоял, но никто не пошевелился, никто ничего не сделал. Так весь бензин и вытек». Понимаете? Это просто иллюстрация того, как все говорили, что на лестнице грязно, а чего они ремонт нам не сделают. Это совершенно противно психологии западного человека, потому что, если западный человек видит грязь, он идет и ее сам убирает, или если ему надо покрасить, то он покрасит.
Мы уже, прожив в Лондоне достаточное количество времени, эту психологию переняли. В Болгарии, например, у нас тут есть дикое озеро. В сезон приходят рыбачки и, конечно, пивные бутылки свои оставят. Мы с супругой ходим, все это собираем в мешки и выкидываем. Почему? Потому что мы привыкли уже по-новому жить. Не какой-то дядя должен спустить нам свободу и демократию, а мы ее сами делаем своими руками. Из-за этого ничего не получилось, потому что народ в массе своей не был готов своими руками кропотливо, терпеливо выстраивать все структуры снизу, делать это в рамках закона, а не переходить никакие рамки, уважать друг друга и так далее.
Я вам еще один пример приведу. Когда Би-би-си начиналось в 1946 году, нам спустили хартию такую: «Вы можете критиковать идеологию, вы можете критиковать политику, но личности вы критиковать не имеете права». А какой был основной закон российской журналистики после 1990 года? Одно обзывательство: да он такой, да он сякой. Это все было совершенно безответственно. Это то, чего западные журналисты никогда себе не позволяют, потому что они в ответе за свое слово. Там есть судебная система сдерживания, всяких litigation, судебных процессов и так далее. Так что народ привык за базар отвечать, что называется.
У нас этого долго не было. Только сейчас уже силовики вводят это в привычном нам советском кагэбэшном порядке. Но свобода провалилась, потому что она была не востребована. Народ не знал, чего с ней делать. Как пел Высоцкий: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?» Так оно и случилось.
- Есть такая эстрадная хохма 1940-х годов, которую я переделал под себя. Что такое идеальный радиоведущий или журналист? Радиожурналист должен быть умным, находчивым, обаятельным, образованным, остроумным и еще какие-то качества. Если человек умный, разумный, обаятельный, образованный и находчивый, то он в журналисты никогда не пойдет. Нам повезло в наше время, потому что в журналистику нужда закинула людей из других профессий. Би-би-си не могли набирать журналистов, потому что они все были в советской системе, поэтому на Би-би-си работали люди абсолютно всех каких-то профилей. У нас был врач, у нас был инженер по напряженному железобетону, мастер спорта по легкой атлетике, люди из музеев.
- Да. Я был бывший штурман и саксофонист. Были какие-то кандидаты технических наук. Но это были люди с судьбой, с опытом и с профессиональными знаниями, поэтому можно было прийти проконсультироваться на практически любые темы: к доктору прийти и показать болячку и так далее. Но это очень обогатило выпуск всей редакции. Эти годы с 1979-го по 1990-й – золотой период Русской службы, когда она могла быть интеллектуальным, моральным и философским лидером. Это была организация, которую можно было уважать, слушать, верить и любить. Как сказал Новгородцев: «Сегодняшнее Би-би-си можно слушать, можно ему верить, можно отчасти даже уважать, но любить это дело невозможно». Этот период прошел.
Главное, что тут принцип тот же, как раньше был в киноинституте, когда брали на режиссерский факультет. После школы людей не брали. Нужно было, чтобы человек имел профессию, опыт работы в этой профессии и какой-то жизненный опыт. Тогда он приходил в режиссуру с виденьем жизни. Как, скажем, с «Калиной красной» Шукшин вошел. Говорят, что он ворвался в киноискусство как танк. Когда Ромм принимал его в свой класс, он ему стал задавать вопросы: «Читал ты это или это?» Он говорит: «Я ничего этого не читал». Ромм спрашивает: «Кем вы работаете?» – «Учителем в школе. Надо дров нарубить и подвезти, чтобы дети не замерзли, надо еды достать». И Ромм его принял тут же в режиссуру, и мы знаем, что получилось.
Этот принцип я бы применял к журналистике и сегодня, но, конечно, все пошло по заезженным рельсам. Сейчас всех, от дипломатов до журналистов, учат в институтах по методичке. Они, конечно, знают, что можно, а чего нельзя, где это все взять, но личностей выковать из этих людей еще не успели. У них нет ни морального, ни философского, ни житейского опыта, никакой нет платформы, поэтому вся наша отечественная журналистика – это как оловянные солдатики из коробки. Редко-редко когда кто-нибудь чем-нибудь выделяется. У меня в какой-то Полтаве, я не помню, пришла девушка интервью брать очередное, совсем никакое.
Я ей тогда говорю: «Зачем же вы пошли в журналистику? Там работают только профессиональные подлецы». Она говорит: «Я в журналистику пошла, чтобы у таких людей, как вы, интервью брать». То есть отшила хорошо. Молодец.
- Да, Маргарет Тэтчер на глупые вопросы не отвечала, а отвечала и говорила то, что ей надо было сказать. Она человек с двумя высшими образованиями, одно из них юридическое. Английская юриспруденция – это не хухры-мухры, это не заучивание кодекса. Она всегда была тщательно подготовлена. Когда она приехала в Советский Союз, на нее выпустили каких-то наших четырех якобы зубров журналистики. Она, не повышая голоса, не нарушая покрытой лаком затейливой прически, их раздолбала и разложила на все лопатки, что от них ничего не осталось.
- Да, на молекулы. Тут все поняли, что к чему и какого класса работают люди в правительстве. У меня во время длинных интервью была задача – из журналистики сделать какую-то малую радиолитературу. Мне нужно было, чтобы из интервью получилась хотя бы полупьеса, если не пьеса целиком. И этот «Севаоборот» – слово, существовавшее с 1977 по 2006 год, – длился 55 минут. Это была первая русскоязычная передача вообще в истории в эфире без сценария. Англичане, конечно, долго чесали в затылке, прежде чем мне дать зеленый свет. Поначалу я весь ход мыслей, как бы сценарную канву, записывал на все равно бумаге, но потом научился все это держать в голове через несколько лет, и просто голова воспаленно слегка гудела, и я всегда передачи заканчивал с сильно порозовевшим лицом.
Там у нас много было нововведений. Поскольку мы начинали в 1987 году, когда Горбачев уничтожал наши все эти заповедники, виноградники, борясь с алкоголизмом, то по моему запросу начальство пошло нам навстречу и разрешило создать в студии атмосферу джентльменского клуба. А именно – мы попивали вино, красное вино. Поскольку разрешение нам дали, то на первую передачу на тележке из ресторана привезли бокалы по нашему запросу, потому что нам нужен был звуковой эффект, и две бутылки красного вина. Я говорю: «Мы заказывали только одну». На что мне резонно ответили: «А в аппаратной что, люди будут на вас смотреть?»
Потом со временем все эти продюсеры, лишние люди отпали, и в аппаратной очень часто сидел один человек. Мы свою бутылку выпивали, потому что нас было четыре человека – три ведущих и один гость, а иногда два. Когда мы выходили в аппаратную, то техник с виноватым лицом говорил: «Извините, всю бутылку не осилил». Тогда мы забирали эти полбутылки, несли их наверх и отдавали ночнику, чтобы он свою ночную смену с субботы на воскресенье хоть как-то немного скрасил для себя.
Эта передача длилась 19 лет, и в лучших своих образцах, конечно, она осталась неподражаемой, потому что все журналистские нитки и все эти винтики и гаечки, которые видны сейчас даже у лучших отечественных интервьюеров вроде Вдудя, нам удавалось спрятать. Это была беседа почти друзей. Все темы перетекали незаметно одна в другую, появлялась откуда-то музыка, которая очень, кстати, была иллюстративной. Но все это жонглирование мне приходилось производить в голове, а мой принцип был такой – два шара в руках, три в воздухе.
- Да.
- Нет, планов нет. Я живу как викторианская женщина. Викторианская дама была заинтересована в том мужчине, который ею интересовался. Поэтому, куда меня зовут – туда и еду. Мы сейчас в Киев поедем. 22-го у меня там в клубе Caribbean концерт. Так и живу.
- Из-за размера Эстонии, ее влияния на европейские события никакого мнения вообще нет. Но когда оттуда кто-то приезжает, то все приятно удивлены, что президент, оказывается, женщина, что она хорошо говорит по-английски и выражает нордический уравновешенный, взвешенный взгляд на происходящие события. Потому что эстонцы, как известно, под большим шведским влиянием находились триста лет, и это шведское мышление их не полностью оставило. Я не знаю, что сейчас происходит, но в Эстонии традиции уравновешенного политиканства, мне кажется, сильны до сих пор.