/nginx/o/2018/07/17/10417819t1h1eea.jpg)
/nginx/o/2018/07/17/10417819t1h1eea.jpg)
Каждый год Союз писателей Эстонии отправляет литераторов в творческие поездки по маленьким, удаленным от столицы городкам и поселкам – в библиотеки (всегда, кстати, очень аккуратные и ухоженные), где непременно есть клуб активистов, фанатов – чтение во многих местах остается чуть ли не единственным доступным видом отдыха и развлечения.
Я очень люблю эти поездки – с ночевками в маленьких туристических домиках посреди густого и черного в ноябре леса, где на лавках лежат кабаньи шкуры, где время по вечерам замедляет ход и разговоры с коллегами обретают те задушевность и откровенность, которые почти исключены в суматошном Таллинне.
Мне повезло в нынешних путешествиях быть в одной группе с Трийн Соометс, чьи утонченно-лирические стихи полны философских парадоксов: сквозь каждую ее строчку просвечивает романтическая иерархия ценностей – превыше всего есть поэзия, от всего остального, в конце концов, можно и отказаться.
На примирительные рассуждения о свободе слова и отсутствии цензуры реакция порой бывала очень резкой: «Есть еще на свете интеллигенция, способная отличить красоту от грязи!»
С нами был Адам Куллен (или на английский манер Каллен – Adam Cullen), американец, который переводит эстонскую поэзию и прозу на английский язык; таких людей в мире всего пять; Адам, приехав из США, поступил сначала в Петербургский университет, но потом услышал однажды эстонскую речь, влюбился в этот язык, переехал в Эстонию, где живет уже тринадцать лет. О своей уникальной деятельности и судьбе говорит очень скромно: «Я, вероятно, ленивый человек, поэтому я беру чужие произведения, где уже всё сделано и придумано, а мне остается только перевести».
Сейчас он так основательно вжился в эстонский язык, что не только переводит, но и пишет стихи на эстонском. И еще мне выпала удача познакомиться с Каарелом Б. Вяльямяэ — очень интересным поэтом и редким по нынешним временам человеком, исповедующим исключительно добро и терпимость, легким при этом и остроумным; он свое доброе отношение ко всему в мире никому не навязывает и не взывает постоянно к совести собеседника. Он сказал, кстати, что не ставит поэзию (как большинство пишущих) выше семейных ценностей: его трое детей имеют право в любой момент зайти к нему в кабинет и обсудить свои важные детские дела.
Словом, компания была прекрасная, а вот встречи с читателями иногда требовали внимательной расшифровки. Например, в одном крохотном поселке вошли в зал вместе с учительницей прелестные старшеклассницы, сели в первый ряд и стали, по указанию учительницы, не поднимая голов, усердно вязать: они считали петли, подсказывали, помогали друг другу, мотки шерсти падали на пол, за ними нагибались, потом спицы продолжали тихо постукивать. И возникло такое ощущение, что мы все перенеслись на пару веков назад, когда женщине вовсе не обязательно следовало овладеть грамотой, ее призванием было рукоделие – сучить нитку, ткать, вязать, прясть, а еще – работать и работать по дому.
Вспомнились мне и знаменитые вязальщицы Французской революции, которые занимали первые места на скамейках перед гильотиной, приходили заранее и в ожидании приятного, волнующего зрелища казни вязали. Они были любимицами Робеспьера…
Подобных странностей, которые я не сразу смогла разгадать, было довольно много. В частности, читатели говорили о том, что хочется внимать красивым словам, речам возвышенным, а не обыденным и грубым. К моему изумлению, к неприличной, нецензурной лексике были отнесены выражения совершенно нейтральные, спокойно расположившиеся в бытовом обиходе, охотно употребляемые и в разговоре с детьми. Но на примирительные рассуждения о свободе слова и отсутствии цензуры реакция порой бывала очень резкой: «Есть еще на свете интеллигенция, способная отличить красоту от грязи!»
Может быть, всё дело в том, что сама жизнь стала слишком жестокой и грубой, стала очень трудной, особенно в местах, откуда бежит молодежь, где нет никакой работы, где окончательно загублено сельское хозяйство, где перед людьми стоит реальная угроза голода и холода, и нет выхода, нет спасения от бедности и бед, и вот пусть хотя бы поэзия дает возможность забыться и почувствовать дуновение сказочного разрешения всех неразрешимых проблем?! А девочки с вязанием, может быть, просто знают, что никаких других нарядов, кроме тех, что они свяжут себе сами, у них никогда не будет, да и заработать они смогут после школы только вязанием – на продажу, и нужно это умение довести до автоматизма, до рефлекса, не прерываясь ни на минуту – уж во всяком случае не для слушания стихов, которыми сыт не будешь?!
Недавно на экраны вышел документальный фильм «Год, полный драмы» Марты Пульк. В нем снялась Алисия-Элизабет Евтюкова – девушка из крохотной Валги, из бедной семьи (предел мечтаний – работа в магазине Maxima). Съемочная группа предложила ей зарплату зрителя – в течение года Алисия-Элизабет должна была посмотреть все премьеры всех эстонских театров. Фильм прекрасно сделан.
Но и лукаво.
Задумывался он, вероятно, как история «Пигмалиона» Бернарда Шоу, где профессор Хиггинс превращает невежественную продавщицу цветов в исполненную внутреннего и внешнего достоинства леди. А получилась история о Золушке, которая заведомо имела право на «прекрасного принца» и, конечно же, его получила – поступила на актерское отделение Вильяндиской академии культуры. На место Евтюковой претендовали многие; чтобы участвовать в кастинге, нужно было быть совершенно неосведомленным зрителем – никогда не посещать театр, не интересоваться искусством, но отбором кандидатов занимались сведущие, изощренные в театральном деле люди – Хенрик Кальмет, Пааво Пийк и Пауль Пийк: уверена, они сразу разглядели в девушке абсолютную естественность, радость «общения» с камерой, готовность сыграть саму себя с подкупающей откровенностью и душевной распахнутостью.
То есть это не совсем документальный фильм, он отчасти и игровой (вообще сейчас по какой-то странной синусоиде мировой кинематограф настолько качнулся в сторону жизни, что многие художественные картины кажутся документальными и наоборот). Золушка из «Года, полного драмы» расцветала, играя свою первую главную роль; с самого начала, благодаря природному таланту, она уже как бы была замужем за «Принцем» – без разбега попала в актерскую профессию.
И вот давайте прикинем: много ли шансов у школьниц, вяжущих свитера в маленьком поселке, попасть в чудесную сказочную полосу везения Алисии-Элизабет? Много ли шансов у них стать пусть не актрисами, но продавщицами Maxima, и значит – переехать в город, охваченный сетью таких магазинов?
Шансы – ничтожны. Жизнь впереди – вполне беспросветна, если не выбраться из нее методом барона Мюнхгаузена, вытащив самого себя за волосы.
И знаете, люди, успевшие пожить при советской власти, говорили нам в маленьких библиотеках, что в колхозах им было лучше, чем теперь, что им там всегда бы помогли — мешком ли картошки или дровами на зиму. Слушая их, я с горечью думала, что они сейчас стремятся обратно в Ад, когда у рачительного крестьянина было отнято всё, когда забота о родной земле оборачивалась если не раскулачиванием и высылкой, то бесправием. Трудно представить себе большее издевательство над сельской жизнью, чем насильственная коллективизация. Но поможет ли эта правда (да они прекрасно знают ее!) нищим несчастным людям, пришедшим за минимальным утешением и развлечением на встречу с писателями?
Я постараюсь удержаться от дилетантских рассуждений о том, как нам надо обустроить сельское хозяйство. Но я вижу, что оно погублено. И погублены люди, обреченные жить в маленьких селениях. И никакой патриотизм не подвигнет людей покупать эстонскую клубнику и эстонские огурцы, если они будут по-прежнему заведомо дороже привозных. А если подобный покупательский патриотизм и проявляется, то результаты его оседают в карманах нескольких предпринимателей, а не простых крестьян, выращивающих свою клубнику, огурцы или картофель.
Конечно, писатели продолжат ездить в библиотеки и по возможности будут сеять разумное, доброе и вечное, как и деятели театра и кино, но ведь кто-то же должен сеять не в метафорическом, а в прямом смысле слова, и этот сеятель должен жить не впроголодь, а достойно, сытно и увлеченно. Что для этого нужно сделать – отвечать не мне и не моим коллегам по писательскому цеху… Но и нам было стыдно смотреть в глаза людям, потерявшим веру в нормальную жизнь и не имеющим уже сил и запаса времени, чтобы сбежать из родных и любимых мест.