Российский актер, сыгравший Сталина в «Утомленных солнцем 2», митрополита Алексия в «Орде» и Бориса Годунова в одноименном фильме Владимира Мирзоева, стал гостем кинофестиваля «Темные ночи».
Максим Суханов: власть – радиоактивная территория
В Таллинн Максим Суханов приехал с новым фильмом, в котором сыграл главную роль: «Сквозь черное стекло» Константина Лопушанского – бьющая по нервам, очень достоевская кинопритча о слепой девушке из интерната, которой некий олигарх предлагает вернуть зрение, но с одним условием: девушка выйдет за него замуж.
Суханов играет как раз олигарха Острового, человека страшного, алчного, гордящегося «зверем внутри». Это уже второй совместный фильм Лопушанского и Суханова. Первый, «Роль», показывали на «Темных ночах» шесть лет назад – и тогда Суханов получил приз фестиваля за лучшее исполнение мужской роли: он блестяще сыграл эмигрировавшего из России после Октябрьской революции актера, который решает вернуться на родину, полностью перевоплотиться в сгинувшего в Сибири красноармейского командира и раствориться в этом образе без остатка.
«Я не хотел бы говорить о "загадке истории"»
– В фильме «Сквозь черное стекло» вы играете олигарха, который не без основания считает себя царем и думает править страной. Вы отталкивались от реальных наблюдений или от своих представлений об олигархах?
– Ты так или иначе всегда отталкиваешься от предполагаемых обстоятельств, в которых живешь. Поток информации, который идет с разных территорий жизни, в тебе остается. Константин Сергеевич сказал мне об этой роли и дал ознакомиться с материалом за год до начала съемок, у меня если и были сомнения, то чисто рабочего характера, связанные с какими-то нюансами, а в принципе я сразу согласился работать, – и весь этот год, пока мы вели разные разговоры, я, естественно, фокус внимания сосредоточивал на такого рода людях, их проявлениях, их жизненной позиции.
– Может быть, я наивный человек, но мне кажется, что звероподобные бандиты вроде Острового сегодня до такой власти уже не доходят...
– Большинство – да, но есть исключения. Это и случайность судьбы, и еще животные инстинкты этих людей – они чуют, как им выжить и продолжить существование. Нам интересно подчеркнуть разные проявления Острового в самых горячих точках драматургии роли. Конечно, тема могла предполагать и другого персонажа – гораздо более умного и изощренного в цинизме и во зле. Но тот персонаж, который у меня получался, как ни странно, более склонен к рефлексиям, связанным с опасностями, с тем, что его, как он говорит, могут грохнуть. У изощренного и умного персонажа рефлексии было бы, как ни парадоксально, меньше. Холод ужаса у Острового куда сильнее.
– Для вас точка отсчета драматического спектакля или фильма – режиссер. С Константином Лопушанским вы делаете уже второе кино. Чем он вас как режиссер берет?
– Это сложно вербализовать... Я вообще проникаюсь, когда Константин Сергеевич о чем-то рассказывает. Я знаю, что всё, что он делает, неслучайно и в итоге будет высказыванием художника, а не просто ремесленника. Работа в «Роли» и «Сквозь черное стекло» доставляла мне удовольствие. А еще в наше время та серьезность, с которой он подходит к работе, подкупает.
– В «Роли» вы сыграли актера-эмигранта, который перевоплощается в погибшего красного командира, играет его не на сцене, а в жизни. Что вы думаете об идее сыграть чужую жизнь как высшей точке актерского существования?
– Знаете, я бы не рассматривал такое желание персонажа вне контекста, в котором он живет. Годы после революции – время психопатическое, люди, которые жили тогда, просыпаясь утром и выходя на улицу, постоянно были готовы к тому, что их именно что грохнут. И непонятно, кто грохнет. Жизнь на острие ножа. Революционные обстоятельства, я думаю, тесно связаны с желанием такого вот полного перевоплощения, работающего на еще большее обострение ситуации – как люди, долго живущие в стрессе, за точкой невозврата стремятся свой стресс усугубить. Что в «Роли» и происходит. Хотя, конечно, всё это подкреплено и теориями Евреинова, всячески радевшего за то, чтобы жизнь была как сцена и наоборот. Одно подкармливало другое.
– «Роль» заканчивается довольно загадочно: голос за кадром говорит, что герой понял загадку русской истории. Вы к этой загадке как-то приблизились?
– Я бы вообще не хотел говорить о какой-то «загадке истории». Я понимаю, что спиральная история России связана с постоянными потрясениями, и об этом очень горько рассуждать. Слово «загадка» предполагает сказочность, какой-то контекст необычности, а я тут ничего необычного не вижу. Порок перехода из тотального рабства, душевного прежде всего, еще не изжит, на мой взгляд. Должно пройти много времени, чтобы во всех слоях общества начало по чуть-чуть возобладать ощущение ответственности и свободы. Такое не случается по щелчку. Другое дело, что и стремление от головы до низа должно быть именно таким. Но процесс это очень медленный и – абсурдно-трагический.
«Даже если бы за звания доплачивали миллионы, играть в эту игру не надо»
– Если я верно понял «Сквозь черное стекло», это фильм в том числе о том, что за какой-то гранью зло не может исправиться, даже если в его жизнь приходит любовь. Перед Островым вопроса «тварь я дрожащая или право имею» не стоит – он царь, он, по сути, Антихрист. И сделать с ним героиня ничего не может. Вы говорили как-то, что вы не революционер. Но тут возникает вопрос: если не революцией, то как еще бороться? И бороться ли?..
– Это большой вопрос, связанный с индивидуальным решением. Способы есть разные, и все они отталкиваются от предполагаемых обстоятельств. Когда негатив зашкаливает, конечно, ты ищешь способы не то что противостоять – просто спасти микропространство свое и своей семьи. Но невозможно здесь и сейчас принять одно-единственное решение и ему следовать. Всё быстро меняется, особенно в наше время, и отталкиваться нужно, мне кажется, от этих перемен. Тем более когда перемены от тебя не очень зависят. У каждого есть свои жизненные принципы, свои границы, и чем более искренне себя ведешь, тем правильнее поступаешь для своего душевного здоровья. Я надеюсь, что человек все-таки склонен вычищать из своей жизни поступки компромиссные – и больше совершать поступков, после которых не чувствуешь себя скотиной. Исходя из этого и нужно принимать решения, какими бы ущербными они ни были для твоей работы, твоих финансов...
– Какие границы есть у вас?
– Сидя здесь с вами, я могу фантазировать что угодно. Но тем и ужасны – и прекрасны – обстоятельства, что их нельзя предугадать.
– Я тогда так спрошу: вы себя когда-нибудь удивляли в этом плане?
– Нет, не могу сказать.
– Даже когда отказались от званий народного и заслуженного артиста РФ, назвав их «подачкой со стороны власти»?
– Это было очень естественно. Я еще в училище думал, что звания – большая глупость, и не понимал, зачем людям, которые занимаются искусством, играть в игры со званиями из области так или иначе военной риторики. Я всё время об этом говорил. Мне по сей день предлагают звание, теперь за него еще и доплачивают, но, вы понимаете, даже если пойти на эту глупость – мол, бог с ним, я авантюрно соглашусь, – тем самым я поддержу традицию военной страны. А такой факт в биографии иметь не хотелось бы. Мне совершенно не близки ни военная идеология, ни всё то, что было связано с социализмом. Иногда говорят: «Ты что, хочешь быть не как все?..» Но дело ведь не в этом, а в том, что это большая глупость! «Многие так делают» – не аргумент. Мало ли что делают многие. Должно быть свое мнение по этим поводам. Даже если бы за звания доплачивали миллионы, играть в эту игру не надо. Такая позиция сохраняет тебя больше, чем обратный поступок.
– У вас есть какие-то чувства к власти?
– Про власть я бы сказал следующее: территория власти, особенно тяготеющей к абсолютной, – радиоактивная. И когда люди выбирают кого-то, кто им близок, они, любя этого человека, должны ограничивать его во времени пребывания на этой радиоактивной территории. Ради его и своего блага! Иначе он начнет болеть, и мы все знаем, чем это кончается. Это должно переноситься на все сферы. Дело даже не в том, что глаз замыливается: каким бы прекрасным человек ни был, он начинает путать берега, перестает ощущать себя равным с теми, кто его выбрал и чьими жизнями он будет распоряжаться. Когда время пребывания на посту ограничено, забыть об этом сложнее. Любое увеличение срока, как мне кажется, разлагает человека.
– Вы дважды Сталин российского кино – в «Детях Арбата» и в «Утомленных солнцем 2». Никита Михалков как-то рассказал, что когда снимался эпизод со Сталиным на его даче, вас загримировали, вы вышли во двор – и вся съемочная группа встала. Это, сказал Михалков, был какой-то инстинкт...
– Такое было, но Никита Сергеевич умеет это рассказывать и превратил эту историю в сказочную. Ну да, кто-то встал, но я не помню, все ли встали. Кто-то встал от того, что «ё-моё, какой грим»... Точно не все встали, потому что вошел Господь Бог.
– Сейчас, как я понимаю, линия партии состоит в том, что «Сталин был сложный, время было сложное»...
– Что значит «время было сложное»? Всё, что было навязано этим человеком и иже с ним, и делает время сложным. Оно было таким не потому, что прилетели инопланетяне или была рыночная депрессия. Нет, это было уничтожение собственного народа – уж не знаю, из-за страха или болезни в этом человеке, который всё сделал, чтобы остаться единовластным. Для него ведь не стоял вопрос, с кем нужно разделаться: если он видел в ком-то угрозу, говорить о том, что жертва сделала хорошего или плохого, уже не имело смысла. При Сталине была организованная система, в которой все институты государства работали на идеологию. Ведь что такое идеология? Замена закона, то, во имя чего можно нарушать закон, и это будет приемлемо и правильно. Это порочная философия, я считаю. Такой властитель – большое несчастье.
Возвращаясь к рабскому душевному состоянию... Я как-то посмотрел фильм о Сергее Павловиче Королеве, главном конструкторе, он же тоже сидел. Дочь Королева рассказывала о том, как он еле-еле выжил, а потом ее спросили об отношении к Сталину. И вот она, человек образованный и душевно развитый, говорит: при чем тут Сталин? Сталин был хороший, это его окружение было плохим... Такой наив может оправдываться только рабской психологией. Как можно всерьез говорить о том, что мудрый добрый хороший человек окружил себя сплошь мерзавцами?..
«В покаянии патриотизма больше, чем в отстаивании своего величия»
– Вы в свое время критически высказались об идее «объединения духовности нации» – когда на щит берут святого Владимира, ставят памятники Ивану Грозному и так далее. При этом вы сыграли в «Орде» митрополита Алексия, которого тоже можно назвать воплощением духовности нации. У вас проблема с «духовностью» или с «нацией»?
– В истории с митрополитом для меня важно то, что красной линией проходит его ответственность за души и за жизни всех, кого он оставил, скажем так, в тылу. Что касается духовности нации... Для меня слово «нация» не из тех, которые я часто хотел бы употреблять. Я еще в школе ощущал себя космополитом. Есть те, кто склонен создавать границы между общинами, а я стою на том, что границы надо размывать, и люди, занимающиеся искусством, отвечают за это как никто. Размывание границ ни в коем случае не убивает культуру одной нации в ущерб другой, наоборот, такой мультикультурализм дает культуре дыхание. Когда люди варятся в одном котле очень долго, старая кровь сама себя уничтожает.
Что до духа, я думаю, его мы чувствуем тем острее, чем больше усилий прикладывается к просвещению, когда факты истории не скрываются, а наоборот. Тут важно, может быть, покаяние за поступки, совершавшиеся, когда мы еще не жили, но к которым имеем отношение, потому что принадлежим к той же нации. В покаянии, мне кажется, больше патриотизма, чем в гордом отстаивании своего величия.
– Вы работаете в труппе Театра им. Вахтангова, но заняты всего в двух спектаклях – «Ветер шумит в тополях» и «Женитьба Фигаро». Оба спектакля идут много лет. Если можно спросить – почему так?
– «Фигаро» снимают тоже, последний спектакль будет в декабре, так что у меня остается одна постановка... Спросить можно, но я не смогу ответить. Видимо, тут комплекс причин, связанных с художественной политикой театра. Я даже не знаю, какова стратегия построения репертуара и есть ли она. Но, да, шесть лет у меня нет ролей – мы не можем сойтись в том, чтобы сделать спектакль с режиссером, с которым мне было бы интересно, мои предложения остаются без ответа, предложения руководства я не могу принять по эстетическим принципам. Так оно и происходит.
– Это грустно.
– Да, когда ты себя чувствуешь в силах, когда тебе есть что сказать, а шесть лет длится простой – это невесело. Но зато находится что-то еще: кинопроекты, больше времени для чтения... Как-то катится жизнь. В кино последний год был урожайный. Я снялся в фильме Насти Пальчиковой, она сценарист, это ее режиссерский дебют о Саратове 1990-х. У Валеры Тодоровского в фильме «Гипноз». У Ренаты Литвиновой в фантастической сказке. В комедии «Волшебник». Еще в картине «Последний вдох» – это история о спортсменке, которая занималась подводным плаванием, ее играет Виктория Исакова, а я играю человека, владеющего нетрадиционными методами восстановления воли.
– Какие книги в последнее время произвели на вас впечатление?
– Оказалось, я пропустил роман Стругацких «Град обреченный», потрясающий совершенно, я прочел его с огромным удовольствием. Также интересен мне был роман Горенштейна «Место». Вообще, когда есть время, я всегда сажусь и читаю...