Писатель Алексей Цветков: политкорректность имеет очень мало общего с моралью

Алексей Цветков. Фото: Анна Голицына

Как политическая корректность стала лицемерным кодексом на рабочем месте, почему ее распространение оказывает негативное влияние на культурное наследие и какое место в этой истории отведено свободе слова. Русский поэт, писатель, критик и переводчик Алексей Цветков, с 1975 года живущий в США, в интервью Rus.Postimees поделился мнением на тему политкорректности.

— В 2018 году году организация More in Common опубликовала исследование о политкорректности. Опрос с участием 8000 респондентов показал: около 80% из них считают, что «политическая корректность является проблемой в Америке». Это выборка из людей разного возраста, уровня образования, финансового достатка, этнической принадлежности и политических убеждений. Как вы считаете, откуда взялись эти цифры? Общество устало?

— Общество, безусловно, устало, по крайней мере та часть общества, в которой я нахожу себя. Хотя, я бы отметил, что причины тут смешанные. Одни, с моей точки зрения, достойны уважения и внимания, другие — нет. Мой собственный протест мотивирован совершенно иначе, чем, скажем, протест большинства электората президента США Дональда Трампа.

Я впервые столкнулся с политкорректностью, живя в США, когда сам этот термин не имел широкого распространения, и мое первоначальное впечатление было скорее положительным. Я не вижу ничего дурного в том, что дискриминация людей по признакам, которые они большей частью имеют от рождения и которые они обычно не в состоянии изменить, отвергается обществом. Я воспринял это просто как часть общепринятой морали. Но оказалось, что это не совсем так — для многих это было и остается лицемерным соблюдением кодекса, предписанного на рабочем месте, а за его пределами уже необязательного.

Даже с толикой лицемерия можно было смириться: в конце концов, как известно, это дань, которую порок платит добродетели. Со временем такие нормы укореняются в морали и могут стать инстинктивными. Но в данном случае произошло нечто другое: нормы усиливались и умножались многократно, они выплескивались за пределы официальной жизни. Сегодня это вылилось в культуру виктимности и взаимной нетерпимости социальных групп. С моралью это имеет очень мало общего: из собственной жертвенной эксклюзивности категорического императива не выстроишь.

— Социологи Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Меннинг говорят, что культура жертвенности в первую очередь набирает обороты в университетах США и Великобритании. Почему политкорректность радикализируется именно в научных кругах?

— Я бы не обрушивался на научные круги как таковые. Естественные науки здесь изначально не при чем, а социальные в английском языке обозначаются другим термином. В университетах очагами, генерирующими новые обороты политкорректности, являются в основном социальные дисциплины, многие из которых, на мой взгляд, паразитируют именно на этой виктимности. Это, конечно, связано еще и с тем, что значительная часть академический общественности, как и вообще людей с высшим образованием и научными степенями, придерживается убеждений, которые принято именовать левыми.

— Как вы относитесь к проникновению политкорректности в язык и искусство? Вам, как писателю, в своих работах с ней приходится считаться?

— Вот это действительно настоящая катастрофа. Потому что если воспринимать искусство с позиций виктимности и культурной эксклюзивности и быть последовательным, большая часть всего нашего культурного наследия подлежит осуждению. Примеры лежат на поверхности. Ветхий Завет содержит некоторые расхожие сюжеты, которые мы находим у шумеров и аккадцев. Значит ли это, что его авторы должны быть заклеймлены как культурные экспроприаторы? Вся классическая русская литература уходит корнями во французскую и немецкую. Следует ли ее за это вычеркнуть из истории? Золотой фонд европейской культуры создан пресловутыми мертвыми белыми мужчинами. Стало быть, ее надо отвергнуть?

Вся мировая культура основана на том, что сегодня именуют культурной апроприацией, без взаимного обмена ее не существует, разве что где-то еще в амазонских джунглях. Люди, не понимающие истории, меряют прошлое сегодняшними однодневными шаблонами, полагая их вечными, и полностью это прошлое перелицовывают. Критерием «годности» в искусстве становится то, «кем» и «о чем» создано произведение, а не «как», что было важно тысячелетиями.

И еще один трагический аспект текущего переворота: он полностью отрицает роль юмора в культуре, как высокой, так и низкой. Когда ты уверен, что на твоей стороне абсолютная правота, тебе смеяться незачем, и никому другому ты не позволишь. Мы ведь обыкновенно смеемся над недостатками — чужими, если мы немного глупее, своими, если мы умнее. В обществе, где о любых недостатках фактически запрещено упоминать, смеху нет места.

Лично мне все это пока повредило минимально, но я-то никогда не был в центре американской литературной жизни. Не говоря уже о том, что поэт я достаточно эзотерический и на широкие площади не выплескиваюсь. Но и в российской культурной среде нарастает чувство духоты. У людей все больше принципов, не подлежащих не то что осуждению...обсуждению.

— Вы застали время, когда одной из ведущих ценностей западного общества была свобода слова. Сейчас ей на смену пришла идея социальной справедливости: перед тем, как озвучить свое мнение, нужно крепко подумать, не заденет ли оно чьих-то чувств. Лично вам какая из этих двух идей ближе?

— Да, именно в этом средоточие катастрофы. Каждый день список фактически запрещенных к обсуждению проблем становится длиннее. И неважно, что эти запреты в странах Запада не подкреплены законодательством, они от этого не слабее. Для меня симптоматичен случай, когда американский журнал с солидной репутацией The New York Review of Books уволил только что назначенного главного редактора после того, как он опубликовал попытку апологии автора, который стал мишенью #metoo. Здесь даже не играет роли, насколько заслуженными были обвинения. Просто журнал дает знать, что некоторые темы не подлежат дискуссии. После этого я прекратил свою подписку.

Тут надо понять, что мы кладем реальную свободу слова на чашу весов против чьей-то идеи социальной справедливости, и равновесия тут никакого быть не может. Не говоря уже о том, что социальная справедливость — это недостижимый идеал, тогда как свобода слова — простая дихотомия, да или нет, и ее отсутствие исключает возможность обсуждения навязываемых идеалов.

— Есть точка зрения, способная уязвить представителя меньшинства, а есть ее последствия — травля в соцсетях, например. Или, того хуже, травля в реальной жизни. Мне эти истории напоминают средневековую охоту на ведьм.

— Травля в сетях сама по себе способна довести до отчаяния, но тут рушатся репутации и карьеры в отсутствие любой возможности оправдаться. Мне это напоминает процессы «разоружения перед партией» в СССР в 30-е годы прошлого века. И параллель усугубляется тем, что у обвиняемых, как свидетельствует вышеупомянутый казус с журналом, изначально нет способа ни оправдаться, ни представить хотя бы минимальные аргументы в свое оправдание. После окончания Второй мировой войны западное общество проделало большой путь в сторону либерализации и взаимной толерантности. По мне это и есть путь к справедливости, хотя я не закрываю глаз на проблемы имущественного неравенства. Сегодня мы видим откат от этого идеала и пародию на прогресс.

— Оскорбляются верующие, представители ЛГБТ, феминистки, темнокожие. Жаловаться — означает иметь символический капитал. Мнение, отличное от леволиберального дискурса, должно быть наказуемо. Куда, на ваш взгляд, должна развиться эта идея в здоровом обществе будущего?

— Можно рассматривать это как капитал, но очень скоро настанет время, когда его негде будет обналичить: предъявлять претензии и счета можно лишь до известного времени, пока у обвиняемых есть чем платить. Хуже всего, что это уже стена лицемерия общества, которое само никому не платит дани. Я не очень оптимистичен в отношении здорового общества будущего. Само оно никогда не наступит, потому что такой закон в историю не встроен, а тот путь, по которому общество сейчас следует, ведет совсем в другую сторону. Мы, может быть, спохватимся, когда потеряем слишком много для успешной реставрации. А может и не спохватимся и просто забудем, что потеряли.