Светлана Алексиевич: «И в этот момент я гладила белье»

Светлана Алексиевич. Фото: Tairo Lutter

"Когда вы хотите описать время, то берите ситуации, где человек обострен, обнажен, а не блаженствует, открыв сеть аптек", - советует лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич, выступившая сегодня в Таллинне.

- Мне всегда кажется, что какие-то мелкие детали точнее характеризуют человека, чем крупные мазки… Иван Бунин узнал о присуждении ему Нобелевской премии, когда был в кинотеатре и, наверное, обрадовался, что не согласился на предложение Дмитрия Мережковского (он тоже был вероятным кандидатом) в любом случае разделить деньги пополам. Иосиф Бродский узнал о присуждении премии в баре и сказал что вот, мол, и кончилась свобода, кончилась частная жизнь. Как узнали вы о награждении, что делали в этот момент, что сказали или подумали?

- Мне позвонила секретарь академии и сообщила о том, что я стала лауреатом. Я воскликнула, что этого не может быть. Я вообще как-то всегда мыслила мимо премий, последняя о них узнавала, но... всегда с интересом… И, знаете, она тоже спросила, что я сейчас делаю? А в это время девушка, которая помогает мне по хозяйству, уехала в отпуск в Болгарию, и я стояла и гладила белье. Я так и ответила: вы сейчас рассмеетесь, я глажу, и мы засмеялись вместе.

- Почему-то многие кинематографисты считают, что ваши тексты не защищены авторским правом и их можно совершенно беззастенчиво присваивать и использовать. Например, в «Цитадели» Никиты Михалкова взят эпизод из вашей книги, где умирающий в военном госпитале просит юную санитарку обнажить грудь, ему хочется перед смертью вспомнить свою жену, которую он давно не видел и уже не увидит. У вас это очень трепетно и целомудренно написано: юная девушка выбегает из палаты; у Михалкова довольно неубедительно она выполняет просьбу. Но как бы там ни было, а это ваша история, как и истории из нашумевшей «Дылды», и из сериала «Чернобыль».

- Знаете, с «Чернобылем» как раз все разрешилось относительно благополучно. Американцы, заключив со мной контракт на использование «Чернобыльской молитвы», со свойственным им высокомерием в титрах меня не обозначили. Но когда режиссер, швед по национальности, вернулся домой, то ему устроили настоящую обструкцию, потом поднялась мировая общественность, об этом много писали, словом, пришлось авторам сериала исправлять титры. В других же случаях я сама не считаю нужным тратить время на отстаивание своих прав. Ну, я не сержусь на молодого создателя «Дылды», он как бы оттолкнулся от моей книги, ее мотивов, да, взял один эпизод... А вот Михалкову-то должно быть стыдно! Я полагаю, что весь его фильм не стоил того эпизода, который он у меня беззастенчиво украл...

- После завершения цикла книг о человеке времен утопии и ее разрушения, вы решили написать о любви, о поисках счастья и о смерти. Расскажите, пожалуйста, о новых замыслах.

- Я задумалась: вокруг чего крутится вся человеческая жизнь? Вокруг любви и смерти. Я думала об этом и в прошлых книгах, но там было слишком много свидетельств времени, а тут я хотела рассказать просто о человеке, который стремится к счастью.

После развала империи.

Возникает частная жизнь. И это не то, что когда-то клеймилось как обывательщина и мещанство. Нет, это желание человека выйти из истории в космос. Быть не членом какой-то группы, партии, сообщества, а отдельным человеком. И как этот отдельный человек представляет счастье?

- Ясно, что новая книга еще в работе, но какие-то открытия уже есть. Как же понимает этот человек счастье?

- У молодых людей есть несколько приоритетов. Во-первых, самореализация. Не на примитивном уровне – дом, машина, отпуск, а потребность пройти своим путем, каким бы особенным он ни был. Во-вторых, осознание себя в мире – экология. Я никогда не забуду, как весной была в Лондоне, куда приехала Грета Тунберг; толпы молодых людей устраивали демонстрации. Я хотела рассмотреть их лица, поговорить с ними. И я поняла, что они живут в новой истории – экологической истории. Права человека для них, в каком-то смысле, пройденный этап, они хотят отстаивать права животных, права природы. Кто-то едет на каникулах волонтером спасать редких птиц, пингвинов, вымирающие виды.

Мне все это очень близко, потому что я столкнулась с этой проблемой во время работы над «Чернобыльской молитвой», это было для меня интеллектуальным прорывом, выходом в другой мир, о котором наша литература еще не писала.

- А тема старости и смерти?

- Достаточно пройтись по европейским городам, увидеть аккуратных старичков и старушек, которые, взявшись за руки, гуляют по парку или сидят в кафе и целуются, чтобы понять: цивилизация подарила нам дополнительные 20, а то и 30 лет жизни. Как их провести? Многие люди постсоветского пространства совершенно не знают, что с этими годами делать. Ну, заниматься внуками, ну, крутить банки с соленьями на даче. А еще? А еще, – говорят мои герои, – чувство свободы. Ты не обязан бежать на работу, ходить в форме, кому-то подчиняться. Одна моя героиня сказала: я могу теперь выкрасить волосы в красный цвет, всё равно я превратилась в невидимку; я была красивой женщиной, мужчины обращали на меня внимание, а после сорока я для них перестала существовать, и я могу жить так, как хочу.

- А крохотные пенсии не мешают жить так, как хочется?

- О, многие находят очень успешные выходы из ситуации. Недавно записывала двух подруг: одна овдовела, вторая была одинока, они съехались, живут в одной квартире, а вторую сдают и на эти деньги путешествуют. Кто-то подрабатывает: например, выгуливает собаку богатого человека, кто-то востребован в профессии, скажем, архитектор получает частные заказы… Тут важна не только материальная составляющая, а умение перейти какую-то черту и почувствовать себя новым человеком.

Как соединить «Бориса Годунова» с «Временем секонд хэнд»

- Вы недавно были в Штутгарте, где была поставлена очень интересная опера, в которой ваша книга «Время секонд хэнд» была соединена с «Борисом Годуновым» Пушкина. Теперь мы с вами беседуем в зале Vaba Lava, поскольку вы сочли возможным принять приглашение и приехать на премьеру спектакля, поставленного Никитой Кобелевым по той же книге «Время секонд хэнд». Вы очень редко посещаете спектакли по вашим произведениям, но сделали для Эстонии исключение. Почему?

- Весь большой проект «Человек перехода» на Свободной сцене курирует мой товарищ Мариус Ивашкявичус, мы сдружились, когда он писал для Александра Сокурова пьесу по «Цинковым мальчикам», я просто не могла ему отказать...

- Вы работаете в очень сложном жанре. Мы можем вспомнить Софью Федорченко, но она создавала такие крохотные зарисовки, можем вспомнить «Блокадную книгу» Даниила Гранина и Алеся Адамовича, но у них множество авторских комментариев к эпизодам, у вас другой метод перехода жизни в художественное пространство. Можете ли вы об этом рассказать?

- Я руководствуюсь интуицией. Как композитор, который что-то выбирает из всего звучащего мира… Знаете, я никогда не хотела писать беллетристику, но мне не хотелось писать и так, как писали мои учителя. Адамович и Гранин сопровождают свои страшные, поразительные рассказы ненужными, на мой взгляд, писательскими комментариями. (Как история о блокадном мальчике, который ведет дневник, пишет, как последовательно умирают все родные, а рядом живет благополучная соседка, у который водится даже мясо, котлеты, доносятся запахи; и вот на последней странице дневника мальчик стоит над половинкой котлетки и раздумывает, можно ли ее украсть… Если бы украл, то прожил бы еще несколько дней, и это не нуждается в комментариях! А авторы «Блокадной книги снабжают эту поразительную историю собственными пространными рассуждениями).

Я думаю по-другому. Когда я писала «У войны не женское лицо», я приходила к женщинам, которые были на войне, и просто разговаривала с ними. Я искала людей потрясенных, а не просто несомых биологическим потоком. И мне, как и вы говорили, нужны были детали.

Я пишу историю души. Я, скажем, пишу о женщине, которая под Сталинградом, где было столько убитых, ехала на машине и была счастлива, когда под колесами трещали немецкие черепа. Эта деталь трагедии. Сейчас, спустя семьдесят лет, это звучит ужасно, но это литература, опыт души. У этой женщины всех близких сожгли фашисты.

Или я спрашиваю: а что ты взяла с собой на фронт? А она отвечает: я взяла с собой на фронт чемодан конфет. А еще одна говорит, что ей было ужасно интересно посмотреть, как летят пули, и она все время высовывалась из-за бруствера, пока командир не столкнул ее на дно окопа.

Так начинается искусство.

Или вот командир поворачивается к девушке-ефрейтору и просит снять шапку; падают волосы, а мужчины давно женщин не видели, и они любуются. Или как одна санитарка с поля боя пытается кого-то вытащить, тащит, тащит, что-то живое, она думает, что человек, а оказывается – огромная рыба. Она мне говорит: я так орала матом, я даже не знала, что умею так материться!

А однажды я спросила: «Что самое страшное на войне?» А моя собеседница ответила: «Ты, дурочка, наверное, думаешь, что страшно умереть. Нет, к смерти мы привыкли. А вот проходить всю войну в длинных мужских трусах – это было страшно! Мы вечерами разденемся, посмотрим друг на друга — трусы до колен, и хохочем. И всю войну без того, что называется средствами личной гигиены, женской гигиены. У мужчин рубашки воровали, рвали, траву использовали для личной гигиены...»

- В детстве наше с вами поколение играло в войну, а вы пишете, что с детства ее ненавидели. Как же так?

- Я выросла в деревне, а там все иначе. Кругом одни старики и женщины. Мальчик подрастет до тринадцати лет, уже считается мужчиной. Вот старики и женщины сидят и рассказывают о партизанах.

- Да, я помню, как в вашей книге партизанка, чтобы спасти отряд, вынуждена была утопить своего ребенка, который мог своим криком выдать расположение отряда.

- Это приземленная, а не та красивая война, о которой рассказывают летчицы. Я сама видела красивую войну, когда была в Афганистане… Техника, трассы снарядов… Черная сторона искусства, когда надо и об этой красоте сказать, но так, чтобы никому эта красота не полюбилась.

Голоса проигравших

- Вернемся к вашей книге «Время секонд хэнд». Вы первая осмыслили опыт людей, которые не сумели воспользоваться свободой.

- Это была трудная книга. Не на что было опереться. Никто не писал о развале такой империи. Весь слаженный цельный мир как бы распался на атомы, трудно собрать воедино.

- Герои этой книги условно разделены на два лагеря: одни хотят в прошлое, другие в неизведанное будущее, но практически нет таких, которые были бы довольны настоящим.

- Когда вы хотите описать время, то берите ситуации, где человек обострен, обнажен, а не блаженствует, открыв сеть аптек. Как у Толстого сказано о счастливых и несчастливых семьях. Несчастливые семьи не похожи друг на друга, берите несчастных. Вот жили люди в идеях времени, и вот люди расстаются с этими идеями и с этим временем. Сначала я даже хотела написать рассказы самоубийц на развалах империи, часть этих рассказов вошла в книгу...         

Помните наши кухни, разговоры? А потом стали говорить уже не о столько о книгах, а о кофемолках. И стеснялись, хотя это нормально – купить кофемолку, устраивать быт. Я, скажем, прихожу к своей подруге, она купила стиральную машину и виновато мне показывает… Чувствует себя виноватой, поскольку еще недавно было важно стоять за томиком Ахматовой, а теперь вот стиральная машина… Но важно и книги читать, и жить нормально...

- Ваша писательская судьба состоит не только из череды чествований, но был и суд – реальный суд за книгу «Цинковые мальчики», вас обвиняли в том, что вы оклеветали солдат, совершавших подвиги на Афганской войне.

- На суде были матери погибших солдат. И была такая показательная история: во время написания книги я встречалась с женщиной, у которой погиб единственный сын. В крошечной девятиметровой комнатке стоял гроб, и мать никак не могла, причитая, понять, как ее двухметровый сын уместился в обычном гробу (наверное, там было не тело, а куски мяса), и она рассказывала мне свою историю: «Хотела я родить мужчину, которого буду любить всю жизнь и который будет меня любить всю жизнь!» И она кричала мне: «Напиши всю правду, напиши, что он был столяр, и они вместо того, чтобы учить его стрелять, посылали его дачи начальству строить и чинить, а потом отправили необученного на фронт, он и погиб в первые недели!»

Да и брать его не имели права, он был единственный кормилец, но вероятно, кто-то дал взятку, спас своего сына, а этого послали на убой И вдруг она в суде! Она говорит: «Мой сын - герой, а ты сделала из него убийцу!». А через много лет я ее встречаю на улице Минска, она бросается ко мне и говорит: «Прости меня!»

На суде был еще поразительный штрих: один священник произнес фразу: «Матери, там, в Афганистане, другие матери тоже плачут!» – так с него стали крест срывать…

Я у всех матерей спрашивала: но вы ведь мне это рассказывали, я ведь ничего не выдумала. А они: да, сами рассказывали, а писать-то нужно, как положено!

- Вот эта потребность не только писать, но и говорить так, как положено, отвращает вас от людей «окультуренных»?

- Окультуренные, как вы сказали, люди произносят тексты вторичные, в них нет открытия искусства, а спустишься чуть ниже и обнаруживаешь невероятную правду изумления, потрясения, осознания, вслед за этой правдой я и иду всю жизнь.

Премьера «Время секонд хэнд» на сцене Vaba Lava в Таллинне состоится 8 февраля, затем спектакли пройдут 12, 18 и 19 февраля, 16 и 17 марта. Режиссер Никита Кобелев, художник Ирина Корина, видеохудожник Элизабет Кешишева. В ролях: Керсти Крейсманн (Театр Драмы), Симеони Сундья, Лаура Петрсон (Угала) и Клаудия Тийтсмаа (Угала).

Спектакль входит в кураторскую программу 2020/2021 «Человек перехода». В центре внимания события 1989–2019 в странах Балтии и соседних России, Белоруссии и Украине. Куратор – литовский драматург Мариус Ивашкявичус.

Спектакли идут на эстонском языке с русскими субтитрами.