/nginx/o/2023/02/10/15132215t1h4c6a.jpg)
В минувшие выходные исполнилось 80 лет одному из самых известных в Эстонии хирургов, который за полвека прооперировал около четырех тысяч пациентов. Это были сложные операции, целью которых являлось восстановление кровоснабжения сердца. Кроме того, у него полно красочных историй, которые можно вспомнить по случаю знаменательного события, пишет Postimees.
Наверное, все началось с туберкулеза. А до того - с диска для метания.
В 12 лет Тоомас Суллинг стал чемпионом Эстонии среди юниоров по метанию диска. Он даже не знает, почему ему захотелось поставить рекорд СССР среди юных дискоболов. Но он мечтал связать свою жизнь со спортом.
Однако судьба распорядилась иначе: в школе он трижды упал на правое колено. Последнее падение с каменной лестницы оказалось настолько серьезным, что при ходьбе ему пришлось использовать палку. В итоге врачи диагностировали туберкулез коленного сустава.
На три с половиной года Суллинг, по сути, стал лежачим больным. Когда, находясь на лечении в санатории, он стал думать, кем ему теперь быть, возникла идея выучиться на врача.
Это он и сделал. Суллинг написал первую в СССР докторскую работу по коронографии – исследовании коронарных артерий сердца – и стал одним из основных создателей коронарной хирургии, то есть хирургии восстановления кровоснабжения сердца в Эстонии.
- До сих пор не было, по крайней мере, я не замечал. Иногда давление чуть поднимается, и тогда сердце начинает биться быстрее, но других проблем нет. К сожалению, в последнее время ограничивают движение возникшие в результате перенесенного в детстве туберкулеза коленного сустава изменения, которые не позволяют бегать. Трудно и ходить со скандинавскими палками.
- Если сделать в колено укол, в принципе, могу ходить хорошо.
- Основным, как я считаю, является то, что мне нравится заниматься спортом. Нравилось с детства и осталось на всю жизнь. Теперь, когда скандинавской ходьбой заниматься в том же объеме, что и раньше, не удается, нужно переориентироваться на плавание, чтобы давать физическую нагрузку на руки. Раньше я ходил в Ныммеский спортивный центр потягать палки, но жена сказала, мол, слушай, не нужно, вдруг давление подскочит. (Улыбается). Она кардиолог. Недавно ездил в отпуск в Доминиканскую Республику, там много плавал – приятно было.
Физическая нагрузка – это номер один в плане профилактики болезней. Питание тоже очень важно. Раньше я очень любил сладкие булочки со взбитыми сливками, а теперь забыл о них. Там много сахара, а он откладывается под кожей. По утрам, когда жена занималась делами, а мне было нечего делать, начал варить кашу – уже несколько десятилетий варю.
- Я не эксперт, чтобы об этом говорить. Но почему мужчины идут в хирурги? Все просто: вы же не поставите мужчину и женщину вместе бежать стометровку. Кардиохирургия по физической и моральной нагрузке примерно то же самое, и я считаю, что она больше подходит мужчинам, чем женщинам. Но сейчас возникла тенденция, что мужчины не хотят становиться кардиохирургами. Я не знаю, по каким причинам. Сейчас кардиохирургами становятся женщины, и они большие молодцы: точные, аккуратные и со всем справляются. Но у этого есть своя цена, которая для женщин выше, чем для мужчин.
Жена моего коллеги Рейна Теэсалу как-то сказала, что да, она на одном уровне с Рейном, но свои способности может использовать только час или два. А если нужно работать четыре или пять часов, то на равных с Рейном она уже играть не сможет.
И еще одно: напряжение оставляет следы. Около 15 лет назад в Америке начали призывать женщин становиться кардиохирургами. Я был на одном таком собрании, где одна женщина-кардиохирург, прошу прощения, была явной антирекламой такому призыву. Она была… как сказать… она выглядела намного старше, чем была на самом деле. Я считаю, что это контрпропаганда.
- Это очень правильно. Хотя некоторые мужчины переживают смерть пациента пару недель, какое-то время не могут работать. Я видел такое у своих коллег. И у меня бывало такое, что пациент умирал. Было много случаев, когда я проигрывал, и они до сих пор в памяти.
Обычно хирург проигрывает там, где пытается использовать последнюю попытку в тяжелой ситуации – вдруг удастся спасти. Но тогда потеря не остается так глубоко в сердце. Мне больше всего нравились именно внеплановые операции, которые часто оказывались такими, где терять было нечего. В большинстве случаев боролись за то, чтобы инфаркт не оказался слишком обширным, или успевали до того, как инфаркт вообще произошел. Помню, как я начинал в коронарной хирургии и как-то простоял у операционного стола 23 часа, но все-таки потерял пациента. Детали той операции я до сих пор помню хорошо.
Я думаю, в случае проигрыша лучше всего сразу же, на следующий день или через день провести какую-то простую операцию, которая принесет облегчение. И ты сможешь забыть о гибели предыдущего пациента.
- Можно сказать, да! Что ты смог, что справился. Иногда кто-то из коллег говорил мне, мол, ой, что ты оперируешь, все равно пациента потеряешь. Но если получится, это хороший стимул на будущее, а, во-вторых, это очень снимает усталость – уж очень сильные положительные эмоции. И сам учишься лучше оценивать ситуацию.
- Да, был. Половина моего времени ушла на заказ оснащения, поскольку в советское время на родине практически ничего не было. Все можно было достать только за валюту. Основным вопросом являлось, как получить из Москвы немного валюты, чтобы вообще проводить операции. Например, в Москве через знакомых я узнал, что стоит организовать международную конференцию, на которой выступили бы и иностранцы. Вместе с конференцией должны были организовать выставку. На привезенное на выставку можно было попросить денег и купить это. Такой вариант я использовал много раз. Потом, конечно, была еще большая борьба, поскольку если Москва выделяла на республику деньги, их хотели получить все. Много было ерунды!
- Да, советские иглы ни на что не годились. Они были очень толстые и ужасные. Не подходили даже для того, чтобы зашивать крупные аорты. Венгерские иглы были немного лучше, но совсем чуть-чуть.
Когда начали делать больше операций, я выполнил все критерии, чтобы поехать на стажировку за границу. В 1975 году на шесть месяцев попал в Хельсинки. Там я попал под трамвай… но выжил. (Смеется.) Грохот был сильный, к счастью, меня отбросило в сторону, а не на рельсы. Очнулся, когда мне шили лицо. Потом меня еще два раза оперировали в Хельсинки: открывали грудину, ключица была раздроблена. Когда уезжал из Хельсинки, Пекка Харьола, который в Скандинавии был первым, кто начал делать коронарные операции, подарил мне две коробки игл. Мы их очень экономили. Сейчас хирург во время операции использует десяток игл.
Около двух сотен операций тогда сделали благодаря тому, что советская военная промышленность должна была что-то сделать и для медицины. Один крупный военный завод взялся сделать оксигенаторы, так называемые искусственные легкие, которые нам приходилось покупать за валюту. Там на заводе был один молодой татарин, который изобрел прибор. К сожалению, в производство прибор не попал. Очень умный парень! У него уже тогда был электромобиль.
Когда во второй половине 1980-х годов я начал оперировать финнов, на полученные деньги мы могли купить уже все, что было нужно. В плане оснащения мы на 10-15 лет опережали всех остальных в Эстонии.
- Абсолютно! Но и в повседневной работе должны быть хорошие средства. Если есть хорошие средства, работать намного проще. Когда я начинал, у нас не было ничего. Например, клемма аорты - их производили в Советском Союзе - постоянно соскальзывала с аорты. Я еще при опытах на собаках понял, что эти клеммы не держат. В университетской мастерской мужики поставили шуруп прямо на клемму, чтобы напряжение распределялось равномерно. Так я смог подкручивать, хотя это было очень неудобно. Но ведь работало!
И российский аппарат искусственного кровообращения был ужасным. Его мы в мастерской тоже переделали, поскольку осложнения, если они возникали во время операции, были связаны именно с этим аппаратом. В действительности связаны и до сих пор. Поэтому за 20 лет до прекращения карьеры хирурга я оперировал только на работающем сердце, вообще не использовал искусственное кровообращение. Так удалось избежать множества осложнений.
На самом деле операция на работающем сердце не такая сложная. Хотя большая часть хирургов не приветствуют операции на работающем сердце, поскольку не могут научиться этому. 85 процентов хирургов в мире используют искусственное кровообращение. Например, в Скандинавии и Америке только 10-15 процентов операций делают при работающем сердце. У нас этот процент – 60-80. Если искусственного кровообращения нет, проблем сразу меньше.
- Да, это так. Я только окончил третий курс в Тартуском университете, когда услышал, что наши хирурги стажируются в Москве. Они говорили, что в Москве такая библиотека! В Эстонии не было ни одного журнала по кардиологии из-за рубежа, ни одного. Но попасть в московскую библиотеку было очень сложно, поскольку туда пытались попасть со всего СССР все, кто хотел что-то прочесть. Профессор Артур Линкберг, у которого была сильная команда по сосудистой хирургии, – я и сам в нее входил – сказал проректору по научной работе, что у него есть один парень, которому тоже нужно ехать в Москву. Я участвовал в конкурсе среди студентов по сосудистой хирургии, все получилось, поэтому мне было, что показать. Тогда проректор написал бумагу, мол, просим познакомить молодого научного сотрудника с зарубежными публикациями.
Я поехал в Москву и предъявил в библиотеке эту бумагу. Там можно было одновременно заказать пять журналов, но на руки я получил их только на следующий день. Я там пробыл месяц. Места, где жить, у меня не было, но коллеги организовали общежитие, в котором жили врачи, проходившие дополнительное обучение, мне дали матрас, который я стелил на ночь под столом и спал. В эстонском представительстве в Москве я спал и под роялем, когда других мест для ночлега у меня не было.
Я пытался читать все. В сосудистой хирургии я немного разбирался, но когда читал о сердце, не мог ничего понять. Коронарная хирургия только начинала развиваться. Статей было мало, и часто там ограничивались лишь описанием пары операций, при которых один или два пациента обычно умирали. Но мне это было интересно, было здорово. Один пациент же выжил!
Когда я вернулся домой, Линкберг спросил, чем я буду заниматься. Я сказал, что коронарной хирургией. (Улыбается.) Остальные стали надо мной смеяться. Но Линкберг сказал: отлично, пробуй.
Я начал проводить опытные операции на собаках при работающем сердце, но все летело в тартарары. Собаки выдерживали три минуты, и сердце останавливалось. Зарезали около 15 собак, все умерли. Это очень меня расстроило. Думал, ай, ничего из этого не выйдет.
- Ни одна. Они и не могли выжить, потому что мы делали острые опыты. Это…
- Да.
- Нет, других вариантов не было. Мы не могли проводить такие опыты на людях.
- Сейчас об этом не может быть и речи! Защитники животных очень строгие. Слава богу! Но тогда этого не было. Нанимал в Ленинграде ловцов собак, которые привозили мне их из Пскова. И таллиннские живодеры нам помогали. Там была такая своеобразная компания, бомжи, один из них был единственным выжившим военачальником бывшей Эстонской армии. Поначалу привозили собак по объявлениям в газетах. Хозяева собак получали за это какие-то деньги.
- Я от московского чтения стал таким умным, что увидел, что коронарные больные собой представляют и как их обследуют. Выяснил две вещи: должна быть нормальная диагностика, нужно укоренить зондирование сердца, чтобы мы могли сделать картинку, увидеть, что происходит внутри артерий, а второе – операция, как таковая.
Вместе с двумя другими студентами – Виллу Мёльдером и Яаком Маароозом – начал в рентген-лаборатории делать коронографию – картинку кровяных сосудов сердца. Это была работа с переменным риском. Ночью привозили собак на рентген, проводили опыты. Линкберг об этом знал, но никто ничего не говорил. Так научились получать снимки кровеносных сосудов сердца.
После я выторговал у Линкберга возможность еще раз съездить в Москву почитать. Там искал, как избежать остановки сердца, когда перекрываем коронарные артерии и кровообращение падает. Нашел одну методику, которая помогла. Тренировались на собаках.
После окончания университета взял тему перекрытие коронарных артерий, по которой написал кандидатскую работу. Думал, что делать дальше. В Советском Союзе было два места, где занимались коронарной хирургией: одно в Сибири, а второе в Ленинграде. Сначала поехал в Сибирь, но там все было на очень низком уровне. Тогда отправился в Ленинград к Василию Колесову. В том же 1964 году, когда я закончил университет, он провел первую операцию. На работающем сердце. Технически это было очень сложно, поскольку сердце бьется в то время, когда ты должен шить 1,5-2-миллиметровые сосуды. Колесов был единственным в мире, кто проводил коронарные операции. Мне повезло, что попал туда, и мне разрешили это смотреть.
- Колесов оперировал без снимка, без коронографии. У него была своя методика. Когда делают ЭКГ, с другой стороны прикрепляют шесть электродов, а он прикреплял 108. Но каждый раз у его пациента во время операции случался инфаркт. Многие Колесова терпеть не могли, особенно в Москве. Общество кардиохирургов Советского Союза потом запретило проведение таких операций, но он их все равно проводил. Правда, ему не так-то просто было получить пациентов, поскольку никто не верил в такие операции – боялись.
В 1968 году Колесов сказал, мол, смотри, я смог купить рентген-аппарат Siemens, но никто не умеет делать на нем снимки. В Эстонии был такой же аппарат, правда, более миниатюрный – для обследования вымени на коровьей ферме Сельхозакадемии. Мы с Линкбергом спросили, можем ли мы использовать его для коронографии собак. Получили разрешение.
Я сказал Колесову, что умею делать снимки, но только на собаках. Но если он мне доверяет, то я с удовольствием приду на помощь. Смелый был! Он сказал: ладно, когда аппарат подключат, он меня позовет. После этого я еще серьезнее тренировался на коровьей ферме.
На коронографии я собрал новый материал, на основании которого быстро мог написать докторскую работу. Но для этого мне нужно было собрать по всей Эстонии сотню больных. Я был как таксист.
- Обычно в воскресенье вечером я ехал на своем «Москвиче» в Ленинград с тремя-четырьмя пациентами. Утром прибывали на место. В течение недели успевал сделать им зондирование, а в пятницу вместе с ними возвращался назад. Это длилось около полугода. Важно было поставить диагноз.
Затем в игру снова вступал слепой случай. Часто жаловался, – у меня докторская степень, имел право голоса – что нам в Эстонии тоже нужен такой рентген-аппарат. Когда в 1974 году мы начали оперировать, Арнольд Кооп (будущий ректор ТГУ) был министром. Кооп сказал: Суллинг, пишите заявление, завтра я еду в Москву, в Верховный совет, там соберутся люди, от которых все зависит, попробуем. Я быстро поехал в Тарту, заранее еще позвонил, чтобы приготовили документы. Получил их и на следующий день вернулся в Таллинн. Отнес документы Коопу домой, он поехал в аэропорт. И через год мы получили рентген.
Но он стоил огромных денег! Многие были на меня злы, поскольку в республике дрались за каждые пару сотен долларов, а тот аппарат стоит полмиллиона золотых рублей – это было очень дорогое удовольствие. Снимаю шляпу перед Коопом! Да, многие его ругают, но он сделал и много хорошего. Мне потом пришлось его оперировать, и тогда он откровенно рассказал, что у него была нелегкая жизнь, КГБ его сильно контролировал.
- Мы боялись. Должны были быть крайне осторожными. Сейчас за 12 часов мы можем сделать три операции. Тогда у нас не было никакого опыта: только тот, что мы приобрели на собаках. Я, конечно, видел такие операции в Москве и Ленинграде, но когда только смотришь, это совсем другое.
Но когда мы делали первые операции, нас не пустили даже в операционную. Делали их в палате.
- Да, в обычной палате. Тогда Маарьямыйзаский корпус только построили. Палата была полностью пустой, но там было очень сложно, убийственно. Не хватало даже воздуха. Приходилось открывать окна. Людей же тогда на операциях было много. Но у нас были очень хорошие медсестры, которые все подготавливали. Когда через полгода закончился ремонт больницы, мы получили возможность оперировать в операционной.
- Если не ошибаюсь, при 12 первых операциях, которые мы сделали на работающем сердце, мы потеряли двух больных. Думаю, что это немного. Из первой сотни пациентов, мы потеряли шесть-семь. У всех, кто начинал делать такие операции, поначалу были потери. Позже процент потерь на таких операциях стал даже меньше одного. Чаще всего мы теряем, если инфаркт уже случился. В случае острого инфаркта часто не знаешь, сколько сердца осталось, а сколько уже потеряно.
- Я не знаю, не особо, но в России ты считался крутым парнем, если стал лауреатом премии СССР. Это до сих пор считается честью.
- Сначала познакомились в мавзолее с Лениным, потом должна была пройти торжественная церемония, но выяснилось, что ее не будет. Просто всучили в Кремле медаль, а еще дали немного денег. Праздник мы устроили сами, пошли в грузинский ресторан "Арагви" на улице Горького.
- Да. Мы знали, что нечто такое существует, но наши станции крови тогда еще не проверяли кровь на чистоту так, как это делали финны. Попались. Но причиной стало не только это. Второй причиной стало то, что финские частные клиники терпеть нас не могли. Мы были конкурентами. Их можно понять, они же беспокоились о своем куске хлеба. Они растрезвонили об этом случае.
Часть финнов считала, что это позор, что житель Финляндии едет в Советский Союз на операцию. Но были и те, кто говорил, что это здорово: вы режете сердца, хотя говорят, что в Эстонии ничего не умеют.
- Почувствовал, что поскольку количество операций сократилось, – оперировать становилось все тяжелее – теряю как хирург свое чутье. Понял, что если буду делать меньше ста операций в год, это уже будет не то. Хватит! Ставлю точку. Ну и что, что в последние два года перед завершением у меня не было ни одного летального случая.
- Роботы есть, с ними можно работать, но сейчас они с людьми не конкурируют. Эти приборы слишком дороги. Если я не ошибаюсь, то один робот, при помощи которого можно делать операцию на сердце, стоит от семи до десяти миллионов евро. Я также считаю, что это опасно. Поскольку если с пациентом что-то случится, – а случиться может всегда – нужно быстро открыть грудную клетку. Это очень опасно! Я не считаю это правильным.
- Это нормальный вопрос, вы рассуждаете очень правильно. Нужно прогнозировать, ради чего ты оперируешь. Для того чтобы просто спасти жизнь или ты видишь, что человек сможет и дальше жить? Но мы не боги, мы не знаем точно, как и когда.
Когда ко мне пришел 91-летний пациент, я подумал, что надо мной шутят. Но потом увидел, что этого больного можно оперировать. После операции мне ставили в упрек, что я резал такого старого человека, транжирил деньги. Но он прожил еще девять лет! Сам я был доволен, начальство – нет.
Нужно оценивать ситуацию и помнить, что возраст – это не цифра. Некоторые 80-летние выглядят, как шестидесятилетние, и наоборот – потрепанный, пьет, курит. К каждому пациенту нужно иметь индивидуальный подход.
- Я не настолько умный. (Смеется.)
- Нужно жить нормальной жизнью. Двигаться, нормально есть и сохранять позитивное отношение к жизни.
- Да. Это нехорошо, если человек огорчается, он все время на нервах и в напряжении. Если это длится долгие годы, это влияет и на сердце. Это я знаю по опыту своих пациентов, заработавших заболевания сердца.
И курение вредит. Тот, кто 20 лет выкуривал по пачке в день, конечно, является кандидатом на операцию на сердце. Также сердцу вредит частое и обильное возлияние. Я сам несколько раз говорил, что пьяниц не оперирую. Зачем мне видеть, как он вскоре сопьется?