/nginx/o/2020/03/09/12996788t1h6947.jpg)
По сценической площадке развешаны тела. Трое ожидают своей участи: петли уже накинуты, но ноги все еще касаются табуретов. Остальные четырнадцать, судя по их состоянию, качаются в петлях уже давно. В программке к спектаклю Небольшого драматического театра из Петербурга «Король Лир» тоже 14 действующих лиц. Случайное совпадение? Вряд ли!
Еще до того, как начнется трагедия, на сцене появятся двое молодцов: один взъерошенный и явно туго соображающий, другой гибкий, расхлябанный; он уцепится за один из трупов и попытается покачаться на нем. Это – непутевые сыновья Глостера: законный Эдгар (Андрей Бодренков) и незаконный Эдмонд (Даниил Шигапов).
Лев Эренбург работал над постановкой «Короля Лира» почти пять лет. За это время всё яснее становилось, что современный мир то ли застыл над пропастью, то ли раскачивается над ней; почва уходит из-под ног, как табурет из-под ног приговоренного к казни, абсурд превращается в чистой воды реализм. И – что всего вернее говорит о безнадежности земного существования – деградация общества и индивидов идет семимильными шагами, те, кто стоят во главе государств, великих или малых, не имеет значения, пигмейски малы по сравнению с масштабами вызовов, которые бросает вырвавшееся из-под контроля Время.
Ставя сегодня шекспировские великие трагедии, режиссер обязан задать себе вопрос, насколько соотносится с грандиозностью их образов и страстей современный социум и современный человек. Помню, года полтора назад крупнейший в России и один из крупнейших в мире шекспировед Алексей Вадимович Бартошевич, приехавший на премьеру «Короля Лира» в THEATRUM’e, говорил, что сегодня мы не имеем права на Шекспира. Точнее – на то, чтобы делать вид, будто величие его драматургии можно без поправок проецировать на сегодняшний день.
Лев Эренбург подошел к «Королю Лиру», сочинив для постановки особый театральный язык, в котором шокирующая своей откровенностью архаичность приемов подчеркивает абсолютную современность режиссерского высказывания. Режиссер моделирует на сцене эстетику дошекспировского английского театра с его грубостью и избыточной кровавостью. Ту самую эстетику, которую начинающий драматург театра «Глобус» вынужден был принять (а может – издевательски спародировал все ее переборы) в «Тите Андронике» и от которой всё еще оставался несвободен в «Генрихе VI». Но очень скоро мастер Уильям догадался, что необязательно заваливать сцену трупами для усиления драматического эффекта, что принцип Бритвы Оккама применим и к театральному делу, и здесь он звучит так: «Не следует умножать количество убийств сверх необходимого для развития действия». Потому что трагизм – в чем-то ином. И не в последнюю очередь – в ужасе и протесте, которые возникают в мыслящем человеке, когда он сталкивается с вывихнутым веком.
Гиньоль, кровавый трагифарс, театр жестокости, что угодно, только не трагедия в классическом понимании слова – вот жанр постановки Небольшого драматического театра. Лев Эренбург следует совету Гамлета «держать зеркало перед природой» - и мы видим в этом зеркале правдивое и честное отражение современности (с поправкой на то, что художник видит мир обобщенно, концентрированно и метафорически). Театр заставляет нас убедиться, что права на трагедию мы лишены, так как дошли до той стадии, когда трагедия неактуальна; трагических героев нет, масштаб не тот! Когда все безнадежно, нет сил и желания ужасаться, нет материала для потрясений, остается одно: по возможности отнестись к происходящему с иронией и юмором. Юмор, правда, оказывается площадным и висельным, но что поделать, если другого нет?
Лир (Евгений Карпов), с виду еще вполне крепкий и молодцеватый мужик младшего пенсионного возраста, явно страдает болезнью Альцгеймера в ранней стадии. Он забывает слова, никак не может закончить монолог: «Мы разделили край на три…». А на что – три? Дочери (Гонерилья – Татьяна Колганова; Регана – Ольга Альбанова; Корделия – Мария Семенова) мало чем различаются; разве что Регана не расстается с комнатной собачкой. «Испытание дочерней любви» здесь совсем не то, что у Шекспира: клясться в любви каждый может, а ты делом докажи, что можешь достойно заменить отца в деле управления государством. Для того, чтобы получить свою часть королевства, каждая должна выбить табуретку из-под ног приговоренного «вольнодумца».
Гонерилья выполняет задание сразу, хотя без рвения, Регана соглашается после того, как отец грозится отобрать у нее собачку. Корделия артачится, отец обманывает ее, обещает помиловать осужденного, заставляет дочь обнять висельника и сам выбивает из-под него табурет; Корделия некоторое время раскачивается вместе с несчастным, а затем, опомнившись, залепляет отцу пощечину. Тот приходит в бешенство. Срывает с нее свадебное платье, кричит: «Мое!», зовет жениха Корделии, Герцога Бургундского (Андрей Бодренков), чтобы плюнуть ему в лицо. (Тот сдерживается, уговаривая себя: «Терпи, Бургундия!»).
«Молоко Бургундии с лозой французской» за Корделию не спорят. Король Французский (Вадим Сквирский) тут вообще ни при чем. Это дряхлый, разбитый параличом и выживший из ума старец, который прибыл в Британию с дружеским визитом, должен возвращаться, но никак не может найти дорогу к Дувру. Корделия бросается в его объятия как в последнее прибежище, а глава дружественной державы не соображает, что к чему и каким образом он оказался запасным женихом.
Здесь каждая актерская работа – неожиданность. Поначалу – шокирующая. Затем – убеждающая, что в этом мире иначе быть не может, и «переформатирование» каждого образа произведено с хирургической точностью.
Начиная с Шута; здесь он – женщина (Шута играет Татьяна Рябоконь); этот Шут не пытается донести до сознания своего короля горькую правду, он (она) щадит Лира и явно влюблена в него. А для Лира Шут – всего-навсего сопровождающее лицо с медицинским образованием (Шут не расстается с докторским саквояжиком), которое можно шпынять, напоминать ему о его убогой внешности, но без которого не обойтись. (Кент – Сергей Уманов здесь превращен в «фонового» персонажа.)
/nginx/o/2020/03/09/12996789t1h6297.jpg)
Шекспировский Эдмонд – демонический сверхчеловек, интеллектуал, успешно освободившийся от «химеры, именуемой совестью» (помните, чьи это слова?), убежденный в том, что мир несправедлив и несовершенен, и знающий, как сделать его лучше – в свою пользу. Свои интриги он просчитывает на несколько шагов вперед, как классный шахматист. Но это все прекрасно действовало лишь в том трагическом мире, который создавал в своих шедеврах начала XVII века стратфордский гений. Нынче мерзавцы обтрепались, скукожились, они по-прежнему опасны, но из титанов Мирового Зла превратились в мелких пакостников. Персонажу Даниила Шигапова монолог Эдмонда: «Природа, ты одна – моя богиня» явно не по плечу; его Эдмонд игрок примитивный, действует спонтанно, но ему везет. Он даже вряд ли собирался предать отца, просто так обернулись обстоятельства.
Герцог Альбанский (Вадим Сквирский) – вообще не из Шекспира, а из пьесы Дюрренматта «Ромул Великий», только у швейцарского драматурга последний римский император был фанатичным куроводом, а властитель трети древней Британии – столь же фанатичный голубятник. За неимением инкубатора он согревает снесенное голубкой яйцо во рту; знаки свыше ему подает голубь-дутыш, естественным для этих шумных и очень неопрятных птиц способом.
Гонерилья у Татьяны Колгановой – женщина, все еще не избавившаяся от комплекса неполноценности. Он, конечно, видит, что никудышный муж-голубятник никакой не правитель, все придется делать самой, но ноги подкашиваются, трон (крашеный в белое предмет мебели высотой с барный табурет) для нее слишком высок, ее подсаживает лакей Освальд (Дмитрий Честнов), которому приходится давать госпоже сеанс психотренинга. «Скажите: Я королева! Громче!» - требует психотерапевт, и Гонерилья, наконец, преодолевает скованность.
Регана (в рогатой кике, заимствованной, вероятно, из «Снегурочки» Островского и потрясающе сидящей на голове британской герцогини) плотоядна, аппетит к жизни бьет через край; если у Гонерильи одно желание – властвовать (хотя Эдмонд сумел дать ей то, на что не был способен анемичный супруг, и в Гонерилье проснулось либидо), то героине Ольги Альбановой подавай сразу всё: и власть, и секс, и поэтическое вдохновение, позволяющее сочинять обращение к нации, и возможность удовлетворять самые жестокие инстинкты. Сцена ослепления Глостера у Эренбурга решена совсем иначе, чем в пьесе; глаза ему выкалывает сама Регана; слуги, которого такой садизм возмутил, и он убил Герцога Корнуэльского, здесь нет; ослепленный Глостер (Кирилл Семин), размахивая чем-то острым (возможно, обеденным ножом), нечаянно убивает герцога.
Сам же властитель Корнуолла (Александр Белоусов) - явный садист; в сцене с Эдмондом он появляется в мясницком фартуке и с чьей-то отрубленной рукой, которую несет, как трофей. Вероятно, только что из пыточной! Отрубленная рука невзначай напомнила мне «черную комедию» Мартина Мак-Донаха «Безрукий из Спокена» - и думаю, что не случайно: кровавая клоунада, без которой безбашенный ирландец не обходится ни в одной своей пьесе, естественным образом входит в эстетическое пространство постановки Льва Эренбурга. И точно так же узнаваемым знаком сегодняшнего дня оказалась сцена с эпидемией чумы – придуманная явно до того, как землю охватил коронавирус, но так точно дополнившая картину мира и уместившаяся в пространстве спектакля.
Причем все в здешнем пространстве на грани фола, включая юмор ниже пояса, включающий в себя физиологические подробности, но ничто не переходит эту грань. Мы втянуты в мощное силовое поле очень простой внешне и очень сложно сконструированной постановки, в которой все подчинено жестокой и искренней философии мудрого и безжалостного (каким и положено быть врачу) режиссера. По первому образованию Эренбург врач, и он врачует зрительское сознание сильными – часто шокирующими – средствами. Но других сегодня нет.
Финал спектакля решен в стиле «убей их всех». Если Шекспиру достаточно было спровадить к праотцам семерых персонажей, включая безымянного слугу Реганы, то Эренбург этим не довольствуется, убирая со сцены всех и каждого.
Корделия с самого начала казалась мне не светлым ангелом, пострадавшим за то, что с комсомольским задором резала в лицо отцу-маразматику правду, а куда более сложным персонажем. Не могла она так уж далеко уйти от сестер, это только в сказках двое сыновей умные (т.е. бессовестные эгоисты), а третий дурак (т.е. честный и добрый). Или две сестры – стервы, а третья – гений чистой красоты. Сочинители народных сказок были хорошими людьми, но в генетике не соображали.
Не забудьте и еще одно обстоятельство. Шекспир был британский патриот и государственник. Он понимал, что любая ступень на лестнице власти может быть гнилой, и даже не одна, а несколько (см. в «Гамлете»: «прогнило что-то в королевстве Датском»), но верил в необходимость самой лестницы. Это сегодня мы убеждаемся, что не прогнившую ступень надо искать днем с огнем, и то неизвестно, найдешь ли. Шекспир сострадал Корделии, но – она привела на землю Британии чужое войско. И потому обречена.
Корделия (Мария Семенова), вернувшаяся в Британию во главе французской армии, уже не та девушка, которая отказалась вешать осужденного вольнодумца. Обстоятельства изменились; она стала настоящей валькирией, готовой рубить и колоть. С остервенением она всаживает в раненых противников свой меч – и гибнет от руки недобитого «Британского рекрута», который перерезает ей горло.
В финале на сцене остается живописная груда трупов и горстка случайно уцелевших персонажей (Герцог Альбанский, Эдгар, Кент). Герцогу по тексту положено «вывесть край из горя и позора», а может, чем черт не шутит, даже поднять страну с колен. Он не хочет брать на себя ответственность, но тут голубь-дутыш роняет на щеку Герцогу увесистую каплю, тот проникается сознанием своей исторической миссии и клянется, что при его правлении не будет пролита ни одна капля крови. Но тут у одного кровь идет из носа, у другого открылась рана, и Герцог, окончательно спятивший от такого когнитивного диссонанса, убивает несчастных.
Затем, то ли раскаявшись, то ли поняв, что трупами править – не то, что живыми, он, упрятав за щеку очередное голубиное яйцо, собирается вешаться. Малодушничает, медлит, бормочет про себя строки из шекспировского Сонета 130: «А тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток». Наконец, под музыку “Army Dreamers” повисает, ставя точку в вакханалии убийств. Но нет, это только многоточие. Из открытого рта мертвеца появляется клювик голубя. Птица мира над апофеозом войны? Горький и ироничный финал!