Прекрасная проза, которой не повезло в переводе

Фото: Обложка книги.

Роман Матса Траата «Страх и желание», опубликованный в 1993 году издательством «Купар», на русский язык переведен более чем четверть века спустя. С огромным опозданием. Потому что будь временная дистанция между выходом оригинала и переводом меньше, он бы мог привлечь пристальное внимание русского читателя: начало 1990-х было как раз таким временем, когда в литературе и искусстве вышли из-под спуда темы, которых прежде никак нельзя было касаться. После восстановления независимости потребовался год-другой, чтобы осмыслить прошлое. Сейчас интересы читателей иные.

Матс Траат обратился к хронотопу, который до сих пор остается в художественном плане малоисследованным; к нему обращался разве что Яан Круусвалл в своей драме «Тихая волость», но она была написана и поставлена еще в подцензурное время, в конце 1980-х.

Время действия «Страха и желания» - 1946 год, место действия - эстонское село; мартовская депортация еще впереди, репрессии пока что «точечные». В романе их жертвой становится хуторянин Синимаа, вся вина которого в том, что в прошлом он был деревенским констеблем, и «в суровый край» высылают невинного, в общем-то, человека (пока его одного, жена остается на хуторе).  

Не дело литературы – искать правых и виноватых

Такова завязка романа, выдержанного в свойственной замечательному эстонскому писателю тональности «фаталистического натурализма». Траат рассказывает о трагических событиях sine ira et studio, без гнева и пристрастия: поиски правых и виноватых – не дело литературы, тем более, что в такие переломные для общества и переламывающие кости людям, попавшим под колесо истории, эпохи вообще возможно ли найти абсолютно правых и абсолютно виноватых?. Одного из персонажей романа, лесного брата Лео, писатель наделяет такими мыслями: «В человеке господствуют хаос и смута…. Освобождение есть отрешение от зла и ненависти». И далее, обращаясь к сыну любимой женщины (рожденному от другого мужчины), Лео произносит пророческие слова о будущем: «Здесь у нас многопартийная Эстония, партии очерняют друг друга и дерутся за место у государственного пирога… Ты сможешь выбирать, в какую из них вступить, или послать их всех вместе взятых к черту».

Понятно, что 23-летнему лесному брату в самый разгар беспощадной борьбы, в ходе которой обе стороны совершали много жестокостей, такие слова вряд ли пришли бы в голову. Но в 1993-м, когда эйфория от обретения собственного государства еще кружила головы и вызывала идеалистический восторг, писатель видел далеко вперед – и считал нужным сказать об этом.

Центральный образ романа – молодая женщина по имени Вальве; образ бесспорно символический: вокруг Вальве – трое мужчин. Ее муж, волостной парторг Агу, бывший боец Эстонского корпуса Красной Армии, после ранения не очень годный к крестьянскому труду и назначенный новой властью на ответственную должность. Человек простой, он старается не задумываться над такими вещами, как правда и справедливость: если есть разнарядка на ссылку в Сибирь «классово чуждого» соседа, значит, так тому и быть. При этом Агу не испытывает по отношению к Синимаа ни злобы, ни сострадания: «будто бывшего констебля ждала невинная прогулка в город».

Другой мужчина – лектор из райкома Пиллер, партфункционер довольно заметного ранга; он привлекает уже успевшую разлюбить недотепистого супруга Вальве своей необычностью для сельских мест: человек городской, ухоженный, он «казался мужественным человеком, глаз на нем отдыхал». «Я мимо тебя не пройду, - думает Вальве. – Ночью, когда светит луна. У тебя нежная кожа».

Пиллеру тоже даны очень важные, исчерпывающе характеризующие время действия романа, мысли: «Обманывать себя можно по-разному, обман тоже помогает жить, но мы отсюда никуда не выскочим, горизонт закрыт, мы зажаты. И у некоторых страх превозмогает рассудок».

Сквозь ужас эпохи

Жизнь превращена в существование в постоянном страхе. И в ожидании того, что подспудно копящаяся злоба прорвется. Причем озлоблены все. Хуторяне, для которых власть – безусловно чужая, они не понимают её, не понимают, зачем всех сгоняют в клуб на собрание, посвященное предстоящим выборам в Верховный совет, и городской лектор донимает их словами вроде бы понятными, на родном языке, гладкими, но пустыми и ненужными.

И тем не менее спавшая доселе, но вдруг - возможно, как раз под воздействием изнурительного страха, ведь сквозь него просто необходимо прорваться естественному, не стесненному чувству – пробудившаяся чувственность Вальве толкает ее в объятия Пиллера. Простите, наоборот: именно женщина требовательно и безоговорочно заключает мужчину в свои объятия. Здесь срабатывает даже не столько привлекательность мужчины, сколько заключенная в женщине биологическая программа, тем более, что Агу не оправдал надежд: когда расквартированные поблизости советские солдаты мародерствовали, он боялся что-то предпринять, и это наполнило Вальве презрением: «Я выходила замуж за мужественного человека, а он оказался маменькиным сынком».

И Лео вытесняет в ее жизни Пиллера потому, что и тот не оправдывает надежд: слишком много в этом функционере начетничества, казенного и выморочного восприятия жизни. А в ситуации страха и желания женщина ищет мужчину, максимально достойного для того, чтобы с ним реализовать ту самую биологическую программу, которая – и только она – может продолжить род. И народ.

Оригинальное название романа “Hirm ja iha”(почему-то в выходных данных его нет, хотя есть напечатанное латиницей имя автора). Iha – не просто «желание», на русский язык это слово переводится как страсть, влечение, вожделение, в оригинале оно носит откровенно плотскую, эротичную окраску – и эротические сцены в романе написаны ярко, сильно, чувственное начало торжествует. Над страхом, пронизывающим всё остальное в жизни.

Автор в названии романа явно противопоставил два начала; страх пригибает человека к земле, делает его беспомощным; страсть, влечение заставляет хоть на минуту забыть о страхе. А этой минуты бывает достаточно, чтобы сохранить род.

Глубина, сила и искренность повествования бесспорны. Бесспорна и его пластическая выразительность, кинематографичность. Право же, удивительно, что эстонские кинематографисты избрали для экранизации якобы повествующую о том же времени, что и Траат, бредятину неуемной активистки ЛГБТ-движения Софьи Оксанен «Очищение», а не роман одного из крупнейших эстонских писателей нашего времени. Впрочем, пусть это останется на их совести.

Утрачено в переводе

К сожалению, до русскоязычного читателя роман дошел в совершенно постыдном виде. Вроде бы над текстом перевода трудились три дамы: непосредственно перекладывавшая прозу Траата на «язык родных осин» Людмила Симагина, литредактор Людмила Глушковская и корректор Алла Маловерьян, а «дитя» вышло из-под их заботливых рук не то, что без глазу, но вообще каким-то косноязычным инвалидом, жертвой всех мыслимых хворей.

Как известно, переводчику следует не только знать язык оригинала, но и безукоризненно владеть тем языком, на который он переводит. Обладать полноценным словарным запасом. Понимать, что калькировать грамматические и синтаксические конструкции – гиблое дело: результат всегда бывает неуклюжим, тяжеловесным и читатель непременно запнется.

Язык перевода таков, что черт ногу сломит, разбираясь в запутанных многословных конструкциях:

«Агу вместе со снабженцем и заместителем председателя исполкома побывал в одном хуторе за получением там норм поставок по говядине». (Получается, что хутор устанавливает нормы, а не выполняет их).«Когда Вальве, придя с работы, сновала на кухне с приготовлением еды между обеденным столом и плитой» (Наверно все-таки, «готовя еду, сновала между обеденным столом и плитой?». «В парткоме тебе отрубят как молотом: вражеская агентура повсюду!» (Молотом все же не рубят. И что именно отрубят бедняге Агу?) «На кухонном столе громко тикал старый будильник. Поскольку он был сломан, его положили на стол плашмя, циферблатом вниз. Старлей взял будильник, долго и задумчиво рассматривал его белый, чистый, исправно работающий циферблат – повернулся было уйти». (Если сломан, то почему он тикал? И циферблат – это пластина, на которую нанесены цифры, как он сам по себе работает?).

Иной раз переводчица просто не понимает, что сама же творит: «Во время гражданской республики здесь было построено новое школьное здание». Что это за такая «гражданская республика»? В советский период довоенную Эстонию называли буржуазной республикой, kodanlik vabariik, переводчица не смогла различить понятия «буржуазная» и «гражданская».

Или: «На что вы здесь в волости – все эти кайтселийтчики, милиционеры и парторги?» (Одновременно с милиционерами и парторгами кайтселийтчики никак не могли существовать!)

Время от времени возникает ощущение, что русским языком Симагина владеет, как бы помягче сказать, очень приблизительно:

«…сквозь оторванный рукав которого просвечивали клочья рубахи» (Если рукав оторван, то сквозь него ничего уже не просвечивает, другое дело, если рваный.)

«…он сел за стол, уставившись грустно задумчивым взглядом в одну точку. Она была к нему спиной, скорей, правда, боком…» (К чему относится «грустно» - к взгляду или к задумчивости? И как точка была к нему спиной?)

«Лесные братья грабят магазины и даже перевозное кино». (Есть такое хорошее слово: кинопередвижка. Можно: передвижное кино. Но не «перевозное».)

«Мы всего лишь мелкие пешки на большом столе». (Как известно, в эстонском языке и стол, и (шахматная) доска – laud. Но пешки-то на доске!)

«Сегодня Прохору уже нечего было предложить на обмен, и с голыми руками он не посмел явиться к… лейтенанту». (Так надел бы рукавицы? Или все-таки не с голыми, а с пустыми руками?)

Переводчику необходимо чувство языка. Без него вполне серьезная фраза может быть переведена так, что обрастет комическим или даже фривольным смысловым оттенком: «Боюсь, что многие из нас гораздо раньше увидят свой конец». Или возникнут непредвиденные анатомические открытия: «Вальве приложила ухо к груди мужчины, сердце было к стене».

И даже трагизм момента бывает убит неуклюжим построением фразы:

«..он вынул бутылку ликера, поставив ее на стол с глухим стуком, который, очевидно, был услышан и борцом за свободу в подвале». (За свободу в подвале тоже можно бороться, но не кажется ли вам, что это как-то мелко?)

Беда в том, что черпать подобные примеры эстетической и языковой глухоты можно бесконечно. Книгу эту издательство «Русская энциклопедия» выпустило в серии «Мир перевода – мир диалога». А надо бы в серии «Энциклопедия переводческих ляпов».

Единственное светлое пятно – обложка работы Веры Станишевской. Но как сообщила художница, она не делала эту графику специально для книги, просто так получилось.