Жесть и огурцы - грустный спектакль

"Мы увидим небо в алмазах". Фото: Сийм Вахур

Может быть, и правда, нас всё это ждет: развалины цивилизации, гибель природы, холодные бункеры с солеными огурцами, которыми мы будем закусывать сохраненную водку и напиваться, чтобы забыть об ужасе несбывшегося? Размышляет Елена Скульская о новой постановке Городского театра.

В 1896 году, когда была закончена пьеса «Дядя Ваня», англичане уже изобрели промышленный способ изготовления гофрированных жестяных консервных банок для нужд армии. Это новшество принципиально решило проблему продовольственного снабжения воюющего контингента. И именно в такие банки весь спектакль закатывают огурцы трудолюбивый и несчастный Ваня (Симо Андре Кадасту), Соня (Кристийн Ряэгель) и экономка (Анника Рохтвяли).

Они работают на неком продовольственном складе фермы, напоминающем бункер; крохотное оконце под потолком распахнуто в хлев, откуда доносится то мычание коровы, то хрюканье свиньи. Есть ли за пределами этого склада-бункера какая-то жизнь – трудно сказать, поэтому выкрик Вани о том, что он мог бы стать Достоевским или Шопенгауэром (да кто они такие? кому здесь известны эти странные и лишние имена, здесь, где заготовляют огурцы и другие соленья?!), живи он разумно и правильно, кажется проявлением явного помешательства, впрочем, как и просьба профессора Серебрякова (Райн Саммул), обращенная к жене, –  найти томик Батюшкова (Елена – Сандра Уусберг). Дважды просит он Батюшкова, в спектакле использованы и стихи поэта, но какого черта здесь нужен Батюшков? Полубезумной представляется и забота доктора Астрова (Каспар Вельберг) о лесах, о деградации флоры и фауны в этом краю.

Пьеса Чехова написана о бездарном профессоре Серебрякове, исследующем искусство, в котором он ничего не смыслит, и о несчастных людях, обслуживающих этого научного трутня своей изнурительной и бесконечной работой. Но я ни разу не видела спектакля, в котором эта изнурительная работа была бы не привычным символом (актеры обычно склоняются над грудой бумаг и щелкают костяшками счетов), а реальным трудом – однообразным, скучным, тягостным, конвейерным, лишенным проблеска одухотворенности. И именно сейчас, когда каждый из нас заперт в своем крохотном пространстве безопасности, эту грустную и бессмысленную работу показал спектакль знаменитого латвийского режиссера Мары Кимеле и удивительного латвийского же сценографа Рейниса Суханова, назвавших спектакль просто «Ваня».

Можно сказать, что действие спектакля перенесено в наши дни, но можно и не говорить этого. Просто люди Чехова (как большинство людей в любые времена) заточены в тюрьму своего беспросветного существования, помещены в дурную бесконечность. Они все делают совсем не то, что хотят! Они хотят есть, но вечно ходят голодные, они отказываются выпить, но напиваются, они жаждут любви, но не умеют ее обретать (блистательна сцена между Ваней и Еленой, когда они оказываются на крохотном пространстве полудиванчика; Ване ничего не стоит хотя бы прикоснуться к любимой женщине, объясняясь ей в своих чувствах, но он умудряется так сложить и вывихнуть свое тело, сделать жест столь недоразвитым, что соприкосновение становится невозможным).

Елена готова откликнуться на мужской призыв, исходящий из всего облика харизматичного и эротичного Астрова, но, даже и заметив этот женский призыв, Астров все-таки хоть и замедляет свой воодушевленный рассказ о лесах, флоре и фауне, но возвращается к нему, как к своей основной страсти. Эта сцена выстроена с ювелирной точностью, строится на ускорении и замедлении речи, на сексуальном подтексте синтаксиса и невозможности выскочить из заданного на всю жизнь параграфа жизни неким учителем, которого не существует.

Сцена из спектакля. Фото: Сийм Вахур

Профессора Серебрякова никто не воспринимает всерьез давным-давно, трудно поверить, что Соня и Ваня когда-то по ночам переписывали его бессмысленные и бездарные статьи (а вот будь они хотя бы и талантливыми, они кому-то нужны?!), но он все-таки проводит собрания коллектива на ферме, во время которых экономка сначала громко забивает крышки консервов, затем, получив замечание (как бывает на всех собраниях всех коллективов), смиренно переходит к тихой работе – прикрепляет к банкам ярлыки.

Соня, влюбленная в Астрова, не столько даже хочет взаимности, сколько всеми силами старается остаться в неопределенном положении, в неизвестности, ибо только неизвестность в ее случае сулит надежду. У нее была мечта – заведомо неисполнимая – об Астрове. Теперь, узнав по настоянию Елены правду: Астров (как и ожидалось) ее не любит, она, чтобы не погибнуть, придумывает новую несбыточную мечту о голосах ангелов и о небе в алмазах, о том, что, не изведав радости в земной жизни, они (мы?) насладятся покоем, милосердием и лаской в загробной жизни.

Но о каком небе вообще может идти речь на этом складе-бункере? Обычного, достижимого для взгляда звездного неба никто здесь не видел. У Чехова есть пора сенокоса, есть воспоминание о рынке, куда возили продавать продукты, есть намек хоть на какую-то жизнь с запахами, цветами, вкусами, ветрами, солнцем. Это все у нас (у героев спектакля) отнято раз и навсегда, шум мотоцикла или машины может раздаться, но на мгновение. Спектакль мне чем-то напомнил «Затворников Альтоны» Жана-Поля Сартра, где запертый в комнате человек уверен, что мир за стенами давно погиб, и остались одни развалины.

Может быть, и правда, нас всё это ждет: развалины цивилизации, гибель природы, холодные бункеры с солеными огурцами, которыми будем закусывать сохраненную водку и напиваться, чтобы забыть об ужасе несбывшегося?

В самом центре этого подвала-бункера-склада с самого начала спектакля стоит пианино в тщательной упаковке, упаковку разрывает Елена и играет, но вскоре Серебряков запретит музыку, музыка мешает. Музыка всегда всем мешает! Потому что «надо дело делать!» – закатывать огурцы. Но Елена и Соня все-таки осторожно, безмолвно взбираются по нотному стану пальчиками, стоя напротив друг друга, а потом Соня одна пытается подобрать столь же безмолвно мелодию дождя за стенами, подыграть маленьким капелькам жизни, просачивающимся в ее застенки.

Это грустный спектакль о нас с вами. Я думаю, что настоящее искусство всегда про тебя, про то, что именно ты переживаешь здесь и сейчас. И думаю, что настоящее искусство именно грустное.

Городской театр всегда был очень тесно связан с Чеховым, сейчас родилась еще одна история любви с автором, история, которая рассказывается грустно и горько, шепотом.

Зрители сидят в масках, но музыка, в которой отказано героям – спектакль – не дает нам задохнуться.