О герое спектакля «Они пришли в полночь», поставленном в Линнатеатре Дианой Леэсалу, долгое время знали немногие. Имя Ханса Ахима Литтена (1903-1938) могло затеряться в бесконечных списках жертв нацизма, если бы британскому сценаристу и режиссеру Марку Хэйхёрсту не довелось прочесть изданную на английском языке еще до Второй мировой войны книгу матери Ханса, Ирмгард Литтен, «Когда не осталось слез. Борьба одной матери против Гитлера».
Марк Хэйхёрст написал сценарий художественного-документального телефильма «Человек, который перешел дорогу Гитлеру»; картина была показана по Би-би-си в 2011 году, а затем театральный продюсер Марк Гушер предложил Хэйхёрсту по мотивам фильма написать пьесу «Taken At Midnight» (букв. «Уведен в полночь), премьера которой состоялась в 2014 году в лондонском театре «Ройял Хэймаркет», а затем пьеса разошлась по всему англоговорящему миру.
Драматург, следуя за своим героем по дороге невыносимых страданий, которые пришлось перенести Хансу Литтену за пять лет пребывания в концлагерях, ездил в Зоннебург, Лихтенберг и Дахау. «Увиденное взорвало мой мозг», - записал в свой дневник Хэйхёрст после поездки.
Постановка Дианы Леэсалу преследует ту же цель: взорвать мозг зрителя, вызвать в нем ужас и отвращение к нацизму и догадку о том, что опасность не миновала: спустя 75 лет после окончания Второй мировой войны человеконенавистническая философия и практика периодически воскресают в тех или иных частях земного шара.
Плодоносить еще способно чрево, которое вынашивало гада, - предупреждал Бертольт Брехт в финале «Карьеры Артуро Уи», и эти слова никак не устарели.
Но цель пьесы и спектакля – не только взорвать зрительские мозги, но и заставить их работать: думать, анализировать, делать выводы.
Эстетика пьесы может показаться слишком простой для Линнатеатра, сильная сторона труппы которого - свободное владение утонченным и глубоким психологическим реализмом. Хэйхёрст пользуется другими приемами: он обращается в первую очередь к зрительскому ratio; не настаивает на необходимости слишком уж углубляться во внутренний мир персонажей. Его палитра иная: он пользуется крупными и броскими, и притом абсолютно верными красками. По стилистике «Taken At Midnight» - типичная современная западная пьеса, с четко расставленными акцентами, внутренне очень логичная и непротиворечивая. Воздействие на зрителя ведется через его разум и историческую память и через наглядный ужас издевательств над людьми, сцены пыток решены в постановке Дианы Леэсалу предельно натуралистично: потоки крови, железные цепи, которыми узников - Ханса Литтена (Прийт Пиус) и его товарищей по антифашистской борьбе и по заключению – Эриха Мюзама (Калью Орро) и Карла фон Оссецки (Арго Аадли) - подвешивают к потолку, вытягивая и ломая им суставы.
Конечно, это все театр – но временами все же забываешь, что ты в театре, а жестокий натурализм игры на чувствах зрителя с жуткой убедительностью дополняется хроникальными кадрами: сожжение нацистами книг «неугодных» авторов под музыку Бетховена, и – когда действие переносится в Дахау – кадрами, запечатлевших узников концлагеря, изможденных, иссохших – и хотя ты знаешь эти кадры и не раз видел их на телевизионном экране, невозможно без слез следить за глазами детей, вплотную подошедших к колючей проволоке, за их глазами, в которых уже ничего не осталось, кроме отчаяния и безнадежности.
Все трое борцов с нацизмом были арестованы (официальная формулировка: «задержаны, чтобы защитить их от справедливой ненависти германского народа») не в полночь, а утром 28 февраля 1933 года, сразу после поджога рейхстага; прекрасный повод для того, чтобы разделаться с политическими противниками.
Но полночь, вынесенная в заглавие пьесы, - прекрасная и точная метафора. После прихода Гитлера к власти Германия погрузилась в беспросветную тьму, в навязанный ей сон разума, который длится до тех пор, пока длится мрак. Манипулировать сознанием нации удается только, образно говоря, во мраке и тумане; упыри и нацисты не выносят и боятся яркого света.
Юрист Ханс Литтен в 1931 году вызвал на уголовный процесс в качестве свидетеля Адольфа Гитлера – и буквально размазал его по стенке, бросив уничтожающе яркий луч света на нацистскую идеологию и практику.
Судили четырех членов 33-го отряда SA, которые явились в танцевальный клуб, где собиралась молодежь социалистических и вообще левых взглядов, и зарезали трех человек. Литтен и прежде выступал на процессах по обвинению коричневорубашечников в терроре и насилию, но на этот раз он решил, что сам нацистский лидер должен появиться на суде, чтобы лично ответить за насилие своих приверженцев. Фюреру этот процесс был крайне некстати: НСДАП, пытаясь завоевать голоса не только люмпенов, но и «среднего класса», к тому времени позиционировала себя как нормальную правоконсервативную партию национального толка и уверяла, что ее цель – вывести Германию из разрухи и позора, к которым привели ее победители в Первой мировой войне. Литтен хотел связать Гитлера с преступностью и дать понять обывателям, чтo, отдавая свои голоса нацистам, они приведут к власти бандитов и убийц.
Гитлер в своих речах умел только атаковать и, гипнотически воздействуя на толпу, подчинять ее своей воле. Защищаться он не привык и не умел. Литтен припер его к стенке и заставил лжесвидетельствовать. Фюрер утверждал, что SA (Sturmabteilung) - всего-навсего спортивная организация, и буква S в ее аббревиатуре обозначает вовсе не Sturm, а Sport. Путался в показаниях. Начинал истерически вопить.
Литтен спросил, почему его партия призывает к свержению государственного строя, Гитлер полностью потерял самообладание: «Это утверждение не может быть доказано ничем!» прокричал фюрер, и лицо его стало багрово красным.
Тогда юрист привел его же слова, опубликованные примерно за полгода до процесса:
«Национал-социалисты не считают международные соглашения законными, тем более, что нам их навязали… Выступая против них, мы совершаем революцию… Когда мы придем к власти, мы непременно создадим новый Государственный суд, в задачи которого войдет сведение счетов с виновниками преступных событий ноября 1918 года. И тогда покатятся головы…»
И добавил: «Если это не так, то зачем ваша партия широко распространила брошюру д-ра Йозефа Геббельса, который обещал, что движение «совершит революцию» и «погонит парламент до дьявола», используя «немецкие кулаки».
Упыри и нацисты вершат свои дела во мраке. Литтен рассек этот мрак лучом света.
Гитлер был взбешен и унижен. Диктаторы, как нам известно на примерах не одной Германии, очень часто мелочны и мстительны. Литтена он счел личным врагом – и твердо решил после прихода к власти разделаться с ним.
Но почему в таком случае и после войны о Литтене знали в основном только в Германии?
Ханс Ахим Литтен по понятным причинам не был знаком с Рэем Брэдбери. Но был именно таким человеком, о котором сказано в эпиграфе к «451 по Фаренгейту»: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек».
Во время холодной войны для Запада он был слишком левым, а для коммунистического лагеря слишком независимым. Он защищал на процессах интересы коммунистов и социал-демократов и не раз говорил, что враждуя между собой, они совершают непоправимую ошибку. Сталина терпеть не мог и иронизировал над руководством Компартии Германии за то, что оно с немецкой педантичностью выполняет указания Кремля. Сам не состоял ни в какой партии: «Два человека – это слишком много для моей вечерники», - говорил он.
Если бы не Марк Хэйхёрст, мы с вами не узнали бы об одном из трагических героев ХХ века.
У Прийта Пиуса, играющего в Линнатеатре Литтена, сложная и – если позволительно так сказать – невыигрышная роль.
Литтен здесь – герой античной трагедии. Все, что предшествовало его страданиям и мукам, свершилось до начала действия. Он сделал свой выбор, остается верен себе во всех испытаниях – и неуклонно движется к гибели, которая – как ему известно – неизбежна.
Процесс, в котором он одержал блестящую моральную победу над Гитлером, в построении спектакля предшествует финалу. Триумф героя – и сразу за ним известие о его гибели.
Гитлера на сцене нет. Мы слышим только его голос. Истерический, лающий. Процесс – это воспоминание героя. Чуть раньше Литтен задает себе вопрос: что заставило его бросить вызов нацизму: отвага или гордыня? Дилемма для трагического героя.
Трагический герой может сомневаться в себе, но сомнение ничуть не снижает его образ, напротив: он (как и Мюзам и Оссецки) – человек мыслящий, а, следовательно, и рассуждающий. Анализирующий. Все трое сохраняют и в концлагере трезвость и достоинство мысли, несмотря на все унижения. Им достает воли иронизировать, шутить, спорить: физически они лишены свободы, но свободу думать отнять у них невозможно. У героев-мучеников все предопределено, но они могут рефлексировать, отвоевывая этим в страшном мире хоть какой уголок для свободной и творческой мысли.
А страшный мир действительно страшен. С первой же сцены, где штурмовик, дородный, налитой грубой силой и злобой, оценивающе смотрит на арестованного Литтена и издевательски медленно снимает с него шляпу и примеряет на себе. В этом жесте – столько угрозы!
Или сцена в концлагере Зонненбург, где штурмовики кидают заключенным серые заскорузлые одеяла с пятнами засохшей крови.
Три героя обречены. Они знают, что трагедия не оставляет им никакой надежды: осталось только выкрикнуть то, что ты обязан донести до мира и что сказать можешь ты один, больше некому. А затем – уйти из жизни. Не быть казненным палачами тогда, когда им это придет в голову, а когда ты решишься на это. И одержишь свою последнюю победу над ними.
Мюзам (Калью Орро), окровавленный, избиваемый штурмовиками, начинает над ними издеваться, отпускает в их адрес грубые и непристойные шутки (такие, которые доступны пониманию этих скотов в коричневой униформе) – и в конце концов добивается своего: штурмовик, не вытерпев оскорблений, стреляет в узника.
Литтен покончил с собой в концлагере Дахау. Его держали там в «еврейском бараке», где жизнь была особенно невыносимой. (Отец Литтена, профессор права и некоторое время ректор Кёнигсбергского университета, в годы Первой мировой войны был офицером, награжден Железным крестом; по рождению он был евреем, но перешел в лютеранство, сам Ханс в юности присоединился к еврейской молодежной группе и выучил иврит, но вообще-то был атеистом. Мать Ханса, Ирмгард Литтен, была чистокровной немкой; но по «нюрнбергским расовым законам» Ханса можно было считать евреем.)
Самоубийство трагического героя - по канонам античной трагедии не бегство, не слабость, а победа: ведь выхода нет, и последняя воля человека – самому решать, когда он покинет этот мир.
(Третий узник, писатель и публицист Карл фон Оссецки, которого Арго Аадли рисует физически слабым, изможденным, но сохранившим ясность взгляда и чувство юмора человеком, в 1936 году стал лауреатом Нобелевской премии мира. В решении Нобелевского комитета было сказано: «Деятельность Оссецки характеризуется «горячей любовью к свободе мысли, верой в необходимость свободного соревнования во всех областях духовной жизни, широким мировоззрением, уважением к ценностям других народов и доминирующей над всем этим идеей мира». Сам лауреат к тому времени был болен туберкулезом и находился в тюремной больнице. Нацистские власти требовали, чтобы он отказался от премии, но не добились своего. Уже безнадежно больного, Карла перевели в гражданскую больницу, где он вскоре и умер.)
Второй центральный образ постановки – мать героя Ирмгард Литтен в прекрасном исполнении Ану Ламп. Если судьба Ханса – трагедия в чистом виде, то путь Ирмгард в спектакле пролегает между драмой и трагедией. В драме борются, потому что есть надежда выпутаться из беды. Борьба в трагедии бескорыстна, герой знает, что погибнет, но отстаивает свободу своей воли.
Ирмгард ради спасения сына готова своротить горы. (В реальности она добилась аудиенций у трех очень высокопоставленных чиновников и у влиятельного в нацистской Германии внука свергнутого кайзера, принца Вильгельма Прусского; в пьесе эти исторические лица заменены одним собирательным образом – гестаповским офицером доктором Конрадом, и этот персонаж здесь – воплощение Зла. Не примитивного, а по-своему утонченного, с трудом распознаваемого. Именно таким играет его – на мой взгляд безупречно! – Индрек Ояри.)
Тяжкая (со стороны Ирмгард) и издевательски жестокая (со стороны Конрада) игра между ними начинается с первой встречи. Ирмгард выбрасывает вверх руку в нацистском приветствии: она пришла в гестапо хлопотать за сына и вынуждена принимать здешние правила. Д-р Конрад салютует в ответ после краткой, но многозначительной паузы, и как-то небрежно, с подтекстом: мол, мы с вами умные люди и понимаем, что все эти ритуалы – для толпы, для быдла. Гестаповец подчеркнуто любезен с Ирмгард, и она начинает испытывать некоторое смущение от собственной напористости; Конрад, собственно говоря, ничего утешительного ей не сообщает, но ловко подает дело так, что перевод Ханса из Зонненбурга, где охрану несли коричневорубашечники, в Лихтенберг, вроде бы «более спокойный» лагерь - первый шаг по пути облегчения его участи. (И в самом деле, там он мог получать посылки от матери, работал в местной библиотеке, переплетал книги; Ирмгард, догадываясь, что дело неладно, намеревалась передать ему зашитую в куртку ампулу с цианистым калием, но поняла, что одежды будут проверять и обнаружат запах синильной кислоты.
В сцене, где Ирмгард случайно (так ей кажется) встречает в парке прогуливающегося там Конрада, тот, сменивший черную форму на щегольской летний цивильный костюм, подчеркнуто любезен, угощает даму мороженым, убеждает, что в выходной он совсем иной человек, чем в служебной обстановке. Конечно, это игра. Сытого кота с излишне оптимистичной мышью. Когда Ирмгард в последний раз приходит в гестапо хлопотать о свидании с сыном в Дахау, Конрад сбрасывает маску любезности. «Я ненавижу вашего сына за тот процесс!» - признается он.
Литтен едва не лишил Конрада самой дорогой иллюзии: смотреть на фюрера снизу вверх, обожая его как существо высшего порядка. Едва не свел с пьедестала. Конрад видел, каким жалким и растоптанным выходил Гитлер из зала суда, машинально комкая в руке перчатку. Перчатка упала. Охранник бросился поднимать, но фюрер остановил его, сам поднял перчатку и улыбнулся. И поколебленная было вера в Великого Вождя вернулась к Конраду.
Вот здесь возникает одна из тех проблем, к которым хочет привлечь внимание Хэйхёрст. И, разумеется, театр хочет того же. Иррациональное, возникающее из мрака, чарует людей именно своей иррациональностью. Но тут есть и оборотная сторона. Люди, слишком доверяющие своему опыту и рассудку, порою отказываются признавать реальность, так как она не укладывается в их представление о мире и человеке.
Ирмгард привлекает к хлопотам за сына английского дипломата лорда Клиффорда Аллена (Тынн Ламп). Британец известен как пацифист и борец за права человека; в Первую мировую войну он отказался от призыва в армию, отсидел срок в тюрьме; после войны выступал со статьями, критикующих победителей за то, что они возложили на Германию ответственность за войну, которую хотели все участвовавшие в ней страны. Аллен приезжает в Германию по приглашению Гитлера, встречается с ним – и совершенно очарован фюрером. Аллен готов сделать, что может, для Литтена, но отказывается верить в то, какие муки выпали на долю узника. «Может быть, вы несколько преувеличиваете?» - с истинно британской корректностью осведомляется он.
Мы не можем понять истинные масштабы Зла, пока не столкнемся с ним.
А ведь оно никуда не делось. Оно таится в самых разных местах. Но сегодняшний политкорректный мир так же плохо подготовлен к необходимости распознать Зло и противостоять ему, как те государства и политики, которые в канун Второй мировой войны решали свои проблемы, умиротворяли нацизм и думали, что минует их чаша сия.
Пьеса Хэйхёрста и постановка Леэсалу напоминают нам об этом. Вот только поймем ли? Или снова спросим: «А не преувеличиваете ли вы?»
Читайте нас в Telegram! Чтобы найти наш канал, в строке поиска введите ruspostimees или просто перейдите по ссылке!