Елена Скульская представляет и рекомендует три фильма из российской программы PÖFF-XXIV. Все три размывают границы между документальным и игровым кино, все три, по мнению автора, точно попадают в болевые точки времени, все три призывают к состраданию, на которое сегодня далеко не у всех есть силы.
Андрей Платонов написал свой роман «Котлован» в 1930-м году. Там герои рыли огромную яму для «общепролетарского дома» будущего счастья. Спустя девяносто лет Андрей Грязев создал документальный фильм, состоящий из ютьюб-видеороликов, свободно гуляющих по интернет-пространству, и, назвав свою картину тоже «Котлованом», послал некий метафорический, сюрреалистический, иронический привет классику.
В предисловии к «Котловану» Платонова Иосиф Бродский писал: «Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай - тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда...»
В райском тупике, в который приглашает нас Грязев, раздается коллективный вой, обращенный к небесам. По-прежнему роют котлованы по всей необъятной стране. Зачем? – Никто не знает, не помнит. В котлованы набирается вода, в жару люди плавают и тонут, зимой вода замерзает, дети проваливаются под лед и гибнут. Ограждения разваливаются, оступишься – и ты уже в котловане, из которого не выбраться. Ты уже в Раю. И оттуда, из Рая, кричат несчастные (к которым автор относится не без трагической иронии), просят президента страны помочь им выкарабкаться из ямы, из беды, из нищеты, из несправедливости. И один из персонажей говорит: «Мы стоим к вам на коленях». А просьба-то его состоит в том, чтобы зажгли на улице второй фонарь, а то ведь горит всего один, а надо бы два, вот и «стоим к вам на коленях».
И вместе с ним встает перед нами в ветхой гоголевской шинелишке, налегке, вся русская литература, заступающаяся за маленького человека. И вспоминается лукавая встреча Маши Мироновой с императрицей из «Капитанской дочки» Пушкина (лукавая, поскольку Маша прекрасно понимает, кто перед ней, но подыгрывает государыне, которой угодно быть в этот момент обычной дамой). И оказывается – в случае с Машей – стоит со всей страстью рассказать первому лицу государства всю правду, как справедливость восторжествует. Чем не пример? Когда бы Пушкин посмотрел фильм Андрея Грязева, усмехнулся бы.
Варлам Шаламов, автор гениальных «Колымских рассказов», большую часть жизни проведший в лагерях, не дождался ни славы, ни благополучия. То есть слава пришла, но посмертно. А умирал он страшно: на свободе к нему вернулись лагерные привычки – простыни и пододеяльники он срывал, комкал и прятал под матрас, полотенце завязывал на шее. Его не признавали на родине, но на Западе ему стали присуждать премии, и это могло быть опасно для одряхлевшей советской власти, интерес к нему и его сочинениям мог вырасти до громадных размеров, и от Шаламова нужно было избавиться, изолировать. И великого писателя наспех запихнули в интернат для психохроников, где он и умер в 1982 году.
Фильм молодого режиссера Дмитрия Рудакова, мне кажется, как бы воспроизводит один из предсмертных кошмаров Шаламова: в доме престарелых ему запрещают писать стихи (он их писал до последнего дня жизни). В этом доме всё выглядит реальным и ирреальным одновременно – в комнате два старика, ждущие какого-то загадочного человека, какого-то, можно сказать, «Годо», который должен решить их судьбу; тут не только вязь Беккета, но и Кафки; эти старики в чем-то виноваты или не виноваты, но процесс над ними не закончен. И напоследок их может ждать ужасное решение. Появляется Шаламов (Александр Рязанцев), сопровождаемый неким наставником-начальником; тот впихивает в Шаламова еду так, что писатель захлебывается, но не смеет даже утереться, старики стоят по стойке смирно, Шаламов снимает с начальника пальто и наливает ему в походную тарелку какое-то темное пойло, может быть, суп, и наставник ест.
Чудятся ли Шаламову запертые навсегда двери, побои, свист бича? Это его наставник-мучитель-следователь куражится над ним? Или сама смерть призывает к смирению и безумию? С шеи его срывают полотенце, самого его привязывают ремнем к каталке и увозят со скрипом из пространства человеческого существования.
А «сентенция» здесь - слово совсем не случайное: в одном из рассказов, посвященном, кстати, вдове Осипа Мандельштама, гениального поэта, умершего на лагерной пересылке от голода, лирический герой Шаламова выкрикивает: «сентенция!», еще не понимая значения этого забытого и не нужного в лагерном обиходе слова, но слово уже расцвело в его мозгу знаком выздоровления, воскрешения, возвращения к человеческому облику.
Режиссер ввел в пространство фильма двух молодых людей, собирающих книгу Шаламова, ищущих его рассказы, которые он прятал у тех, кому верил. Наверное, такие персонажи нужны для просветов в безнадежном отчаянии картины. Замечу в заключение, что книга из серии «Жизнь замечательных людей» о Шаламове – самая короткая из виденных мною. Потому что жить ему фактически не дали. Но не смогли отнять ни стихи, ни великую прозу.
Игровой фильм Ивана И. Твердовского создан так, чтобы у зрителя было постоянное ощущение документальности происходящего. Но, собственно говоря, это и есть почти документ: актеры играют людей, которые были заложниками восемнадцать лет назад, когда террористы захватили в Москве Театральный центр на Дубровке, где шел мюзикл «Норд-Ост». И снималась картина в зале, где ничего не изменилось, только испорченные кресла отнесли на склад, поставили новые. И снова эти люди — выжившие заложники – оказались запертыми в ненавистном пространстве, но по собственной воле: они забаррикадировались от директора центра и его администратора, чтобы вспомнить всё до конца, чтобы сознаться в своем страхе и бессилии: две главные героини (Наталья Павленкова, Ольга Лапшина) организовали вечер памяти, вечер скорби.
Одна из них ушла в монастырь после теракта: в момент захвата она выпрыгнула из окна в туалете, оставив в зале сына, и сын погиб; дочь ненавидит ее, выталкивает из дома, проклинает, обзывает, но героине хочется еще и еще раз подставить дочери вторую щеку для удара, она надеется, что униженность и смиренность принесут ей, в конце концов, облегчение. Ее подруга потеряла в зале мужа и дочь, но как-то притерпелась к одиночеству, тоске, поддерживает себя простеньким бытом, жаркой котлет, заведенным распорядком дня.
Мудрость фильма, томительная, медлительная красота его в том, что реконструкция событий происходит только на словах, просто людям подносят микрофон к лицу, и человек говорит, как бы даже удивляясь своим воспоминаниям, словно и сейчас не верит, что всё произошло именно с ним, что он мог погибнуть, а вот живет же восемнадцать лет с непосильным грузом: вдыхал газ, слышал автоматные очереди, видел, как целились в одного, промахнулись и попали в живот девушке, истекшей кровью.
В финале одна из героинь идет по кладбищу – на всех надгробных камнях есть портреты – в овальных рамках фотографии умерших. То есть на фотографиях люди еще живые, только остановлены пулей, катастрофой, аварией, трагедией. Трагедией «Норд-Оста» или какой-нибудь другой, например, нынешней пандемией и мучительным страхом – заразиться, заболеть, оказаться в реанимации, и вдруг именно тебя не подключат к аппарату ИВЛ, а если и подключат, то легкие могут быть уже поражены безнадежно, и предстоит задыхаться.
Кто-то с бесшабашной лихостью ведет себя так, будто ничего в мире не изменилось, а кто-то месяцами не выходит из дома, держит социальную дистанцию, носит маску, моет руки по пятьдесят раз в день, но абсолютной гарантии нет, невозможно полностью отгородиться от мира...