:format(webp)/nginx/o/2020/11/23/13491441t1h3e30.jpg)
В конкурсной программе дебютных фильмов на PÖFF состоялась мировая премьера картины «Сентенция» самого молодого из режиссеров – участников фестиваля, 26-летнего россиянина Дмитрия Рудакова. В России фильм еще не показывали. «Первый российский показ пройдет 10 декабря в Выборге, на фестивале "Окно в Европу". Дай бог, чтобы этот фестиваль еще состоялся!» - осторожно заметил режиссер.
Сюжет «Сентенции» в пересказе теряет слишком много; молодой режиссер мыслит исключительно кинематографическими категориями. Главное: визуальный ряд; диалог здесь очень точный. И скупой: слов минимум, а в последние 15 минут с экрана не слышно ни слова, только свист плети и тяжелое дыхание избиваемого, страшно худого и изможденного старика. Он падает и вновь, упираясь руками в стену, встает. Его плоть почти мертва, но высокая мощь духа живет.
Герой картины – великий русский писатель и великий страдалец Варлам Шаламов (1907–1982). Он дважды был арестован: в 1929 году – за принадлежность к антисталинской «левой оппозиции», вышел на свободу через три года – и в 1937 году, во время «большого террора», когда гребли всех подчистую, был арестован вновь и 16 лет провел на Колыме, в самых нечеловеческих условиях. После выхода на свободу работал над «Колымскими рассказами», которые при жизни автора в СССР не печатались; Шаламову удалось опубликовать только свои стихи. Здоровье его было подорвано еще в лагерях; в 1979 году его поместили в дом престарелых.
В то время о нем уже знал весь мир, неопубликованные официально «Колымские рассказы» ходили в «самиздатовских» списках и были – против воли автора! – изданы за границей, в эмигрантских журналах «Посев» (ФРГ) и «Новый журнал» (США). И, как сказано в воспоминаниях о нем, «к плачевному состоянию, в котором оказался писатель, стали проявлять интерес журналисты, в том числе западные, и можно было видеть, как фоторепортёр делает эффектный постановочный снимок, а за этим наблюдает вероятно приставленная КГБ сиделка». Чтобы окончательно изолировать Шаламова от посетителей, его перевели в психоневрологическую лечебницу; пока писателя перевозили – в январе, в нижнем белье: даже пижаму, выданную в доме престарелых, отобрали – он простудился и вскоре умер.
Проза Шаламова совершенно непохожа на все то, что написано о ГУЛАГе, и тем более непохожа на произведения Солженицына. После выхода «Одного дня Ивана Денисовича» Шаламов написал автору: «Блатарей в Вашем лагере нет! Не таскают к следователю. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Работают в тепле. Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время!»
Там, где все увидели неприкрытую правду о лагерях, Шаламов с его колымским опытом обнаружил приукрашивание реальности. В «Колымских рассказах» он писал: «Ужасно видеть лагерь, и ни одному человеку в мире не надо знать лагерей. Лагерный опыт — целиком отрицательный до единой минуты. Человек становится только хуже. И не может быть иначе. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть».
Понятно, почему журналы, в том числе «Новый мир» Твардовского, отвергали такую прозу.
В фильме Дмитрия Рудакова сам Шаламов и двое мужчин, стремящихся сохранить его творчество для людей, восстанавливают тексты писателя. Перенесший инфаркт, говорящий с трудом, практически слепой писатель работает с добровольным помощником, корректирует свои стихи…
Мировая премьера «Сентенции» состоялась бы на PÖFF в любом случае. Но вполне могло случиться так, что она прошла бы без участия автора – и тогда не было бы и нашей беседы.
- Дмитрий, представляя зрителям ваш фильм, Тийна Локк сказала, что вы и пиар-менеджер Полина Демина буквально с боем прорывались через границу, чтобы попасть в Таллинн.
- Да. Прямого авиационного и железнодорожного сообщения между Россией и Эстонией сейчас нет, и мы решили, что быстрее всего доберемся на машине, через Санкт-Петербург, Ивангород и Нарву. Но оказалось, что для пересечения границы с российской стороны необходимо находиться в каких-то списках, о чем нас не известили. Мы-то как раз опасались проблем на эстонской границе, но там все прошло как по маслу; в посольстве Эстонии в Москве нам за пару дней сделали визы, у нас было ходатайство от вашего Министерства культуры, подписанное канцлером. А вот на российской границе заявили, что «не видят оснований нас выпускать». И Полина за восемь часов сделала невозможное: подняла всех, кто способен был помочь, на ноги; наш Минкульт за какие-то три часа составил и прислал бумагу, на оформление которой обычно уходит несколько дней. И еще ваш фестиваль помог нам пересечь границу, так что это чудо, что мы здесь.
- Что побудило вас обратиться к одной из многочисленных болевых точек в российской/советской истории и к личности великого писателя и великого страдальца Варлама Шаламова?
- Со мной бывает так: я влюбляюсь в какие-то идеи, которые приходят в голову, и они меня ведут. Шаламов – это была какая-то вспышка! Раньше я мало знал о нем. Я купил его семитомное собрание сочинений; прочитал все «Колымские рассказы», все письма. Многие писатели субъективно не очень понимали, что делают, а он это прекрасно понимал, и был сам себе критиком. И еще я читал его автобиографическую прозу, о его отношениях с отцом, и заметил некую схожесть в его отношениях с отцом с отношениями с отцом Франца Кафки. В обоих случаях отец не понимает сына и не видит смысла в его занятиях творчеством.
И в один нежданный момент я вдруг понял, что рассказы Шаламова – это не проза, а белый стих какой-то, и что реальность, которую он описывает, не совсем реальность. А внутренние миры, некий сон, туманные видения.
- Ну да! Что-то на стыке символизма с абсурдом. Ведь сам Шаламов определял себя как наследника «не гуманной русской литературы ХIХ века, а модернизма начала ХХ века, Андрея Белого и Алексея Ремизова».
- И это меня привлекло. В этом я больше правды увидел и больше ужаса. И я проникся миром Шаламова. Хотелось пойти в этом же направлении в фильме. Это не бытовая история, а некий сон, в который должен погрузиться зритель.
- Я это почувствовал с самого начала. С кадров, в которых два старика ведут странный диалог ни о чем, причем один из них вообще не желает общаться. Мне это напомнило зачин драмы Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо». Старики – это же беккетовские Владимир и Эстрагон. И одетый с иголочки молодой человек, которого сыграл Сергей Марин, приводящий с собой изможденного человека, тянущего за собой тележку с нищенским скарбом, кажется пришельцем из некоего непонятного и страшного мира. Недаром же первая реплика молодого человека: «Я не тот, за кого вы меня приняли!» (Не тот, кого ждали!) И он точно так же жестоко обращается с ослепшим стариком, которого привел, как у Беккета «лидер» второй пары персонажей, Поццо, обращается с полностью зависимым от него несчастным Лакки.
- Признаюсь, что «В ожидании Годо» - одна из самых любимых моих пьес; я несколько раз пытался осмыслить ее и поставить. Тема ожидания всегда меня интересовала. И наше восьмичасовое ожидание на границе органично уместилось в эту тему. И у Шаламова мотив ожидания тоже присутствует. Это вафельное полотенце на его шее (в лагере такие полотенца зэки повязывали вместо шарфа, чтобы спасти горло от холода) заставляет тут же вспомнить про то, что Лакки - в ошейнике. И все соединилось вместе. У Беккета ведь тоже есть тема разложения человеческой плоти, и в поэтике Шаламова она занимает определенное место. Шаламов в последние годы своей жизни – правда, это моя интерпретация – превратился в беккетовского персонажа.
/nginx/o/2020/11/23/13491451t1h681e.jpg)
*
В фильме этот молодой человек – олицетворение власти. Он ослепительно красив, силен, статен и многозначительно, хотя неясно, грозен. А перед ним – беспомощный старик. Возникает контраст: с одной стороны – цветущая плоть, но никакого духа, никакого сердца и совести. А с другой – плоть уже распадающаяся, гибнущая – и непокорный дух.
- Шаламова в вашем фильме совершенно фантастически сыграл артист Санкт-Петербургского театра на Литейном Александр Рязанцев. Больше сорока лет назад он работал в Таллинне, в Русском театре; две из его ролей я помню до сих пор: Голубков в «Беге» по пьесе Михаила Булгакова и король Георг IV в трагикомедии Григория Горина «Кин IV». Как вы нашли этого актера? Видели его роли в кино и на сцене?
- Нет, я вообще не был с ним знаком. Встретил его на кастинге – и сразу увидел, что это он, мой Шаламов! Сначала у меня была безумная идея: снять в этой роли непрофессионала, человека, который сам отсидел срок, сравнимый с шаламовским. Но время другое. Шаламов сидел по политическому обвинению; снимать в его роли отбывшего срок бандита и убийцу было бы кощунством по отношению к памяти о писателе, да и не сыграл бы Шаламова такой человек.
- Тем более, что сам Шаламов очень отрицательно относился к уголовникам, блатарям, как их называли на Колыме. Считал, что Достоевский в «Записках из Мертвого дома» их напрасно идеализировал.
- Да. Я нашел Рязанцева по фотографии. Но понимание, что это мой Варлам Шаламов, пришло, когда встретил актера на кастинге. Мы с оператором в Петербурге снимали кинопробы, рабочий день затянулся до полуночи, адски устали, в помещении было очень холодно, Рязанцев был самым последним – и как только мы его встретили, поняли: нашли героя! Тем более, что Рязанцев во время съемки произнес фразу, которая стала для нас ключевой. Он сказал про Шаламова: «Он тихий». И этого было достаточно. Я понял, что он чувствует своего персонажа!
- Спина Шаламова в финальных кадрах – это спина голодавшего много лет, изможденного человека. Рязанцев всегда был худым, но не до такой же степени! Вы заставляли его голодать?
- Я его не заставлял, хотя разговор такой был. Он смеялся: «Дима, ну куда мне еще худеть?» Но он полностью вжился в роль – и действительно очень похудел, потому что в чувствах своих пережил то, что в реальности пережил герой.
- Человека, который собирает архив Шаламова, хранившийся у друзей, играет Федор Лавров, обычно снимающийся в боевиках в ролях бандитов. Играет удивительно! В кадрах, в которых появляется его Анатолий Сергеевич, мы вроде бы ничего не знаем об этом человеке. И – узнаём многое. Это и есть кинематограф. Здесь нет рассказанной биографии. Биография – в том, что мы видим на экране. В лице актера. В том, что ощущается за кадром. Девушка, в доме которой хранится рукопись Шаламова, приносит коробку, поверх тетрадей лежит ветка хвойного растения. «Это стланик, - говорит Анатолий Сергеевич. – Считалось, что в нем есть витамины. Но это была туфта». И по одному слову мы узнаем, что у героя Лаврова то ли есть лагерный опыт, то ли он постоянно вращался в кругу репрессированных…
- Федора Лаврова предложила кастинг-директор Кристина Чуваткина. В реальности прототипом Анатолия Сергеевича был Александр Морозов, литературовед, поклонник Мандельштама. Такой «князь Мышкин», мягкий застенчивый человек, внешне полная противоположность Лаврову. В какой-то момент я нашел человека, который мог бы стать похожим на Мышкина, но для меня это был бы слишком понятный образ, хотелось чего-то другого. И вдруг мне предлагают Федора Лаврова. И мне показалось, что в его внешности есть что-то рыцарское. Или что-то римское: такой закаленный в боях центурион; весь легион погиб, а он продолжает сражаться во имя чего-то очень важного для него – за это можно и жизнь отдать. И мне захотелось двинуться в эту сторону.
/nginx/o/2020/11/23/13491457t1h575f.jpg)
- Трудно ли молодому режиссеру получить возможность сделать фильм? Да еще такой, как «Сентенция»?
- Если для тебя есть необходимость сделать фильм, то рано или поздно ты его сделаешь. Именно этот фильм, а не какой-то другой. Будет непросто, но ты будешь к этому стремиться. Возможно, потребуется год, возможно пять, но ты это сделаешь. Если поставить себе такую цель.
Вот мелькнула идея. Ты возвращаешься к ней снова и снова, и наконец, приходит ощущение, что внутри тебя уже есть фильм. Надо только сесть за стол и записать его. А потом снять. В момент съемок «Сентенции» я понял, что внутри этой темы живет такой гигантский мир, еще не исследованный. И хотелось бы в него спуститься еще раз. Пойти дальше. Расширить угол зрения. Пока что мир, в который мы входим вслед за героем, у меня был довольно замкнутым, ограниченным пространством павильона, а сегодня хочется попасть на Колыму, в то мистическое место, где работали брошенные за колючую проволоку люди. Эти горы, эти пространства, человек до сих пор там ничто.
- Знаете, у Шаламова есть такие стихи:
До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен,
Торопливый карандаш —
Вот и всё, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный,
Над житейскою судьбой.
Всё, что Данту было надо
Для постройки тех ворот,
Что ведут к воронке ада,
Упирающейся в лёд.
Наверно, если эта тема не отпускает, потребуется углубиться в тот путь, которым прошел мой герой.