Недавно Рейн Раамат получил премию "За дело всей жизни" Международной ассоциации мультипликационного кино (ASIFA). Художник должен жить очень долго, чтобы слава хотя бы время от времени настигала его. Рейну Раамату сейчас 89, и он готовит выставку к своему 90-летию.
В последнее время Рейн Раамат несколько раз выставлял свои живописные работы в разных картинных галереях. И я непременно собиралась написать об очередной экспозиции. Но было все-таки неловко: в центре зала помещался большой мой портрет. Теперь он висит у меня дома, Рейн подарил мне его в знак нашего почти пятидесятилетнего доброго знакомства. И вот я думаю: как странно складывается длинная судьба - он начинал с живописи, но оставил ее ради того, чтобы стать основоположником эстонского рисованного кино, прославил его на весь мир, а теперь вновь зарифмовал творческий и жизненный круг живописью.
Друг Рейна Раамата выдающийся российский мультипликатор Юрий Норштейн как-то сказал мне о мультипликационном кино: «Что ни делай, все равно к мультипликации будут относиться как к дебильному ребенку. Который вдруг, например, заговорил. – Так ты еще и разговаривать умеешь?! Что же ты раньше молчал? – а до этого всё было хорошо и суп был теплый».
Но оба мастера решили отдать весь свой талант именно этому «дебильному ребенку».
Парадокс Рейна Раамата: в его рисованных фильмах снимались знаменитые актеры. Например, Микк Микивер. Каким образом? Смотрите: в фильме «Антенны среди льдов» полярник, в котором мы узнаем Микивера, замерзающий на расколотой льдине, за несколько секунд до гибели, до того, как навсегда потухнет сознание, видит залитую синим и зеленым аллею, видит своего двойника, который сбрасывает зимнюю куртку и бежит по этой аллее, оглядывается, замирает с лицом, искаженным гримасой боли и счастья, и картина затягивается льдом. Так вот: сначала актер действительно всё это сыграл и был снят на обычную кинопленку. Затем из десятков и сотен кадров ленты были выбраны несколько очень характерных. Переведены на специальные целлулоидные пленки. На пленки были нанесены масляные краски, создана серия живописных картин, они-то и легли в основу фильма. Эффект соединения живописи и фотографии изумлял: на нарисованном лице живые человеческие глаза потрясали.
Фильмы Рейна Раамата – фестивальные, элитные, их знают знатоки и специалисты, но и сегодня они ничуть не устарели благодаря глубине мысли, неизменному трагизму и техническому совершенству. Создавая эстонское рисованное кино, он брал людей буквально с улицы, учил всему с нуля и надеялся воспитать фанатиков своего дела, одержимых, как и он сам.
На вопрос: что вы больше всего цените в искусстве? Он отвечал и отвечает сегодня:
– Истину, которую дарует глубокое проникновение в мир человеческой души.
– А каких людей вы больше всего цените?
– Тех, кто не считает себя сложившимися художниками, кто готов каждую новую работу начинать с нуля.
(Говорят, Чайковский боялся чистого нотного листа и замирал в отчаянии перед тем, как вывести первую ноту…)
Лучшими своими фильмами Рейн Раамат считает «Ад», «Поле» и «Большой Тылль». Из них мне наиболее дорог «Ад», созданный по мотивам трех графических листов Эдуарда Вийральта – «Кабаре», «Ад», «Проповедник». Эти листы Вийральт создал в начале тридцатых годов минувшего века, содрогаясь от предчувствия той коричневой чумы, которая уже надвигалась на Европу.
Цвет рисованной ленты «Ад» – коричнево-белый, как на старой гравюре. Перед нами, повиснув в пространстве, скрипач. Нежное, горькое, чувственное танго, танго, исторгающее слезы, танго тридцатых готов томит его. Лоб скрипача прошит морщинами, как стежками, и оборванная нитка вплетается в волосы. Глаза его грустны и пустынны. И чем больше он приближается к нам, тем очевиднее теряет объем, превращается в символ, в знак – лирики ли? сентиментальности ли? - мы пока не знаем.
А за спиной скрипача, в темени графических штрихов обнаруживается в объеме и почти реально ощутимой плоти, в причудливых изгибах рук и тел — кабаре.
По мощи и одновременно изяществу приговора фашизму этот фильм очень напоминает знаменитое «Кабаре».
Лица мертвенны. Сквозь кожу проступают очертания черепов. Воздуха нет, и словно потеряна сама способность дышать. Танго влечет фигуры друг к другу, соединяет, стискивает. Но нежность, изъявляя себя в тучных телах, оказывается неожиданно безобразной. Тела и лица, упавшие на столы, фонтаны вина, бьющие из деревянных масок в разинутые глотки, птица, мечущаяся под потолком. Удушье.
И постепенно канкан начинает соперничать с танго. Он манит сначала ненавязчивой тонкой мелодией рожка, но становится всё наглее, всё агрессивнее, всё настойчивее. Он мечется и убыстряет ритм. И вырваться из этого ритма невозможно ни груде тел, машущих ногами, ни обглоданной птице на тарелке, которая оживает, чтобы задергаться в танце. Канкан неистовствует, превращая вакханалию в ад. Человеческая плоть лишается жизни и прорастает нечистью. Лопается голова и из нее фонтаном бьют монеты, составлявшие ее содержимое. Прическа женщины превращается в мерзкую кошачью морду. Бес играет на рожке, его веки подобны двум абажурам, из которых выглядывают горящие лампочки глаз.
Уродство, безумие, тупость разрывают покровы тел, полноправно властвуя над человеческим обликом. Агония. Забвение. Мрак. И до времени состарившиеся младенцы в цилиндрах, вскармливаемые молоком, отравленным ядом отчаяния, злобы, бесчеловечности. И, наконец, завершая ленту, на экране замирают три графических листа Вийральта.
Разумеется, фильм Раамата - не пересказ Вийральта и даже не экранизация его работ, а совершенно самостоятельное произведение, относящееся к графике классика как к литературному сценарию. Раамат побывал в Париже, где работал Вийральт, прислушался к жизни этого города, распутывал клубки ассоциаций и образов, эмоционально проникался атмосферой, рационально изучал контекст, историю.
Техническое воплощение задуманного было и новаторским и необычайно сложным: сначала надо было придать объем персонажам Вийральта, то есть «разрисовать» их во всех необходимых фильму ракурсах. Затем с участием артистов были сняты все массовые сцены. Самые значительные кадры превратились в картины. На контуры фигур артистов были наложены контуры персонажей. В данном случае технически новшества были важны для полного жизнеподобия движений. Пластика персонажей вступала в кричащее противоречие с мертвенной их сущностью. Они живы, но они и мертвы, колеблясь на тончайшей грани перехода. При малейшей опасности они отрекутся от всего человеческого в себе. Голоса уже оторвались от людей, они звучат где-то за кадром — стоны, вздохи. Они не принадлежат никому в отдельности, они только аккомпанемент умирания, как звуки танго или канкана.
По мощи и одновременно изяществу приговора фашизму этот фильм очень напоминает мне знаменитое «Кабаре» Боба Фосса.
Рейн Раамат привык абсолютно всё делать своими руками. В частности, он сам делает рамы для своих живописных картин. Он вообще всю жизнь любит не только полеты вдохновения, воздушные встречи с музой, но ремесло, тяжелый труд, иногда монотонный, изматывающий. И, надеюсь, я его не обижу, написав, что «Поле» в какой-то мере фильм автобиографичный.
… Серое мрачное поле, заваленное камнями. Тяжелая фигура крестьянина с преувеличенно огромными и сильными руками. Изможденная лошадь, в сознании которой серый фон сменяется зеленым, залитым светом… Картины труда – каждодневного, непосильного, изнуряющего. Человек один на один с полем, и идет борьба не на жизнь, а на смерть. Медленно тянутся часы и дни. И, словно отражая эту мерную тягостность времени, кадры ленты не сменяют плавно друг друга – каждый из них замирает, задерживается и только затем постепенно на него наплывает следующий, на мгновение они соединяются и наконец старый уступает место новому. И этот медленный показ галереи картин призван подчеркнуть и то, с каким усилием, с каким напряжением сил совершается каждое движение человеком, очищающим поле от тяжелых валунов.
В единоборстве с каменистой землей, человек побеждает, и желтые зерна, как солнечный свет, рассеиваются по вспаханному полю.
Удивительное совпадение: Юрий Норштейн в беседе сравнил себя с пахарем, танцующим за сохой. Сравнил с иронией и привел соответствующую цитату из Льва Толстого, а все-таки: «Вот посмотреть бы на меня со стороны здоровым взглядом – на неотвратимость прохождения творческой чувственной мысли через физику – через движущиеся стёкла. Что-то рисую, беру пинцетом какую-то деталь, и опять: стекло сюда, стекло туда. Да что же ты делаешь, здоровый мужик?! Увидит тебя крестьянин и скажет: да этому бугаю дайте лопату, он же здоровый мужик, а стоит над съемочным станком и говорит об искусстве. Толстой заметил о стихах, над которыми мог плакать в другое время: писать стихи, это все равно, что танцевать за сохой. Я понимаю: я иду за сохой и пританцовываю. А в результате что-то уплотнится и станет или не станет духом, воспаренной материей...»
В одном из разговоров в начале 2000-х Рейн Раамат на вопрос о том, как он вспоминает далекие и ужасные советские времена, неожиданно ответил:
– Как Золотой век эстонской мультипликации. Я мог тогда не думать о деньгах, но преследовать только те цели, что строго очерчены задачами искусства. Я никогда не стремился быть диссидентом в мультипликации, но это не значит, что у меня не было сложностей с цензурой; диссидентским считалось отсутствие оптимизма. Но все-таки мультипликация не подвергалась такой уж тщательной политической экспертизе и работали в ней — даже среди начальства – люди умные.
У Хельви и Рейна Рааматов гостеприимный дом в живописной местности. Книги, картины, накрытый стол, разговор только о самом главном – об искусстве. Всегда об искусстве. Есть такие люди на свете, они всегда и неизменно говорят только о самом главном в своей жизни.
В библиотеке у Хельви и Рейна я вижу свои совсем еще юношеские тоненькие книжицы стихов, они сохранились. И я сохранила то ошеломляющее впечатление, которое всякий раз производил на меня новый фильм Рейна Раамата. К сожалению, это обычно была продукция на экспорт – фильмы хорошо знали в мире, награждали на различных международных фестивалях, но на родину эстонский мультфильм возвращался словно разведчик, о доблестных подвигах которого никто никогда не узнает, – в широкий прокат произведения не выходили.
Среди своих любимых фильмов Рейн Раамат не назвал картину «Нищий», а мне она кажется очень значительной. Ее главный герой – деревянная скульптура нищего, стоящая в маленьком дворике. Бездомный пес верно стережет покой деревянного человека, но, собственно, никто и не беспокоит нищего, не заглядывает в этот двор, чтобы опустить монету в копилку. Но ветер срывает гроздь рябины и бросает ее в протянутую руку. Это оказывается ценным даром: зимой голодные птицы склюют ягоды с протянутой ладони. Фильм напоминает сказки Андерсена или Оскара Уайльда. И он тоже имеет отношение с к судьбе любого художника, который не надеется на удачу, а просто честно делает свое дело.
Но иногда удача все-таки стучится к художнику в дом. И я очень рада, что вклад Рейна Раамата в мировой рисованный кинематограф заслужил еще одну почетную награду.
Читайте нас в Telegram! Чтобы найти наш канал, в строке поиска введите ruspostimees или просто перейдите по ссылке!