В одном из романов Достоевский говорит, что самые страшные дозы – гомеопатические. Вот-вот, гомеопатические дозы фанатизма любого сорта непременно, в конце концов, ведут к убийству, они, неопределимые на ощупь, микробами проникают в человеческие организмы, пишет Елена Скульская о новом спектакле "Преступление и наказание", поставленном в Эстонском театре драмы.
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Ф.М. Достоевский
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
А.С. Пушкин
Давайте представим: нет никакой трагедии, нет «простуженных душ», нет того Петербурга, который Ахматова назвала: «И царицей Авдотьей заклятый, /Достоевский и бесноватый, /Город в свой уходил туман», нет города, в котором, по словам Мандельштама, похоронено солнце, а есть, собственно говоря, комикс. Комикс, где молодой человек в рваных джинсах, худой, похожий на сломанный карандаш, с откровенно и навязчиво нарисованными жестами – таких в жизни не бывает – приходит к старухе и убивает ее топором. Потом в квартиру (разумеется, действие происходит в наши дни) заглядывает еще одна женщина, ну, ничего не поделаешь, приходится ударить топором и ее.
Молодой человек воздевает топор высоко над головой – это мог бы быть и не топор вовсе, а, например, флаг или олимпийский огонь, такой, знаете, символ по вашему собственному выбору. Не случайно в одной из сцен актер Урсель Тильк, играющий Раскольникова, руку воздевает, а ничего в ней нет. Воздетая рука и фанатичный взгляд. Поскольку Родион Романович, как все помнят, одержим идеей.
А так-то довольно странно и даже отчасти забавно увидеть в городской квартире джинсового юношу с топором под короткой курткой. Откуда у него в городе топор? Зачем именно топор? А вот если этот топор – элемент комикса, то можно и похихикать (время от времени раздаются смешки в зале, но такие робкие, одиночные, все-таки двух женщин убили). А на экране над сценой разливаются моря алой крови, густой алой краски. Смешная хромая старуха с мокрым утренним кашлем курильщика – с этого долгого кашля и начинается спектакль, а все курильщики знают, что до первой сигареты с утра кашель мучителен и загнать вовнутрь его можно только, леча подобное подобным – сигаретой.
И старуха закуривает, ставит на огонь сковородку, разбивает два яйца. Ее саму сейчас убьют, а яичница не пропадет – приедет к Родиону Романовичу сестра с матушкой, в сестру, Авдотью Романовну (Мариан Хейнат), влюбится до безумия друг Раскольникова Разумихин (Уку Уусберг) и так разволнуется, так начнет махать руками, что схватит со сковородки яичницу, превратившуюся в подсохший блин, и в волнении станет есть ее. И такой получится водевильный танец с любовью и яичницей: Разумихин кидается к Дуне, а она приседает, выныривает из-под его рук, а он опять кидается в ажитации к ней, а она опять выныривает. Очень смешно.
Кстати, в этом «нарисованном» спектакле таких полу-танцев довольно много: становятся актеры в ряд и слаженно (вот-вот спляшут что-то азартное) движутся, одинаково переступая ногами, – в одну сторону, потом в другую.
Согласитесь, что в таком спектакле совершенно нет места страдающей и жертвенной Сонечке Мармеладовой – самой благородной проститутке русской литературы. А приходит в квартиру заводная кукла: миловидная блондиночка (Хелена Лотман) в золотых шортиках, беленькой курточке и облегающих ботфортах на высоченном каблуке, в таких можно танцевать у шеста. И не вызывает ни малейшей жалости. Скорее навевает она мысли об успехах современных технологий: резиновые куклы, созданные для утех одиноких странников, умеют теперь разговаривать, а надо, так и почитают из Евангелия.
… Несколько лет назад мне довелось посмотреть знаменитый спектакль Константина Богомолова «Идеальный муж». Там красавчик Максим Матвеев играл священника в рясе, перетянутой широким поясом. Костюм начинал походить на вечернее дамское платье. И положив руку на эту манящую осиную талию, танцевал со священником персонаж, которого мало интересовали реальные женщины, а тянуло его именно к мужчинам такого вот дамского склада. Сцена эта вызвала скандал и протесты религиозных активистов, вроде бы даже во время одного из представлений взобравшихся на сцену. Но Таллинн – не Москва, и никто из зрителей не был возмущен сходным в некотором роде танцем Порфирия Петровича (Прийт Выйгемаст) с Раскольниковым. Порфирий Петрович в спектакле готов превратиться в кого угодно, принять любой облик, лишь бы влезть в душу Родиона Романовича – змеей в облике женщины, спортсменом в трусиках, демонстрирующим свою отменную форму вскакиваниями на табуретку и спрыгиваниями с нее во все убыстряющемся темпе (впрочем, не расставаясь при этом с сигаретой), джентльменом в офисном костюме и темных очках, гитаристом...
У каждого героя свой выход, свой сольный номер, свое цирковое представление с непременными гэгами. Остальные персонажи становятся внимательными зрителями, дожидаясь своей очереди.
И если уж преступление вполне условно, то и наказания никакого не может быть. И Порфирий Петрович не удерживает Раскольникова, убегающего в финале из зала, поскольку идти преступнику некуда, спрятаться негде, да хоть бы и спрятался убийца – дело ведь в виртуозности его разоблачения, а не в конкретной поимке.
Авторы спектакля Эне-Лийз Семпер и Тийт Оясоо в свое время возглавляли театр NO99. Он часто представлял эстонское театральное искусство за пределами страны и полноправно вписывался в искания европейских театров.
Оказавшись в пространстве театра драмы, Семпер и Оясоо не изменили своему главному принципу – писать на линованной бумаге поперек. Их сочинение по «Преступлению и наказанию», режиссура, сценография, костюмы ориентированы на то смешное, пародийное, экзальтированное до комического, что почти никогда не замечают в текстах Достоевского. Мир Достоевского воистину неисчерпаем: его можно считать реалистичным, больным, мучительно-безысходным, но можно – абсурдистским, сюрреалистическим, истерично-пародийным. Федор Михайлович, занятый исключительно русскими вопросами, считавший себя исключительно русским писателем, оказался принадлежащим всему миру. И не потому только и даже меньше всего из-за того, что раскрыл некую избранную тайну загадочной русской души. Нет, он открыл неограниченность трактовок любого события, возможность поворачивать его любыми гранями, всякий раз находя новое освещение. Этой его особенностью воспользовались и авторы спектакля.
Врезается в память сцена, в которой случается припадок и истерика с Дуней, а Свидригайлов (Хендрик Тоомпере) снимает эти конвульсии на камеру; снимает внимательно, профессионально, кажется, что совершенно равнодушно, а потом выходит из квартиры и застреливается. Конечно же Дуня – «тварь дрожащая» и «права не имеет»: стреляла в Свидригайлова, стреляла, да и не застрелила. Да и сам Свидригайлов права не имел – покончил с собой. А Родион Романович это право как раз имел, поскольку был фанатиком идеи.
В одном из романов Достоевский говорит, что самые страшные дозы – гомеопатические. Вот-вот, гомеопатические дозы фанатизма любого сорта непременно, в конце концов, ведут к убийству, они, неопределимые на ощупь, микробами проникают в человеческие организмы. Разъедают, отравляют изнутри. И тогда смех спектакля на какие-то мгновения становится зловещим, а люди, идущие по улицам ночью – подозрительными, и понимаешь, что всё жалкое, низкое и смешное вдруг может обернуться катастрофой.
Об этом – смелый и неожиданный спектакль «Преступление и наказание», который смотрят сейчас люди в масках и перчатках – тоже смелые, поскольку ради любимого искусства преодолевают свой страх перед возможностью заразиться коронавирусом. Так было и так будет всегда: в самые трудные и сложные времена зрители заполняли театры. Театр остается, а сложные времена непременно проходят.
Читайте нас в Telegram! Чтобы найти наш канал, в строке поиска введите ruspostimees или просто перейдите по ссылке!