Итоги года 2020 ⟩ Аркадий Попов: меня даже обвиняли, что я этот кризис и создал

Доктор Аркадий Попов стал символом борьбы с пандемией коронавируса в Эстонии. Фото: Madis Veltman / Postimees

• Весной в больницах возникало сюрреалистическое ощущение
• Количество выявленных зараженных стоит умножать на три
• Во главе медицинского штаба оказался случайно
• При новой системе исчезла возможность анархично хулиганить

Подводя итоги уходящего года, трудно не признать, что одно из ключевых мест в коронавирусной свистопляске принадлежит доктору Аркадию Попову.

Бывший руководитель Центра скорой помощи Северо-Эстонской региональной больницы и нынешний глава Ляэне-Таллиннской центральной больницы признался в интервью Rus.Postimees, что сначала воспринял информацию из Китая как очередную интересную медицинскую новость. Он и представить не мог, что коронавирус перевернет всю его жизнь и сделает этот год самым значимым в его биографии.

- Какую оценку вы бы поставили стране в этом году?

- Если взять систему здравоохранения, то за этот год мы прошли волнообразный путь. В начале года нам казалось, что все будет обычно: строили планы, вынашивали идеи. А заканчивается он тем, что мы продолжаем бороться с этим кризисом. В конце января-начале февраля мы находились в состоянии тяжелого стресса: ждали, когда придет неизвестный вирус, готовились к катастрофе. А весной, когда все уже произошло, ощущение нервозности стало постепенно отступать, начала появляться уверенность в том, что со всем этим удается справиться.

Чтобы попасть в Северо-Эстонскую региональную больницу, пациент должен был пройти через триажную палатку. Фото: Madis Veltman

Тяжелое напряжение отступило, но возникла другая проблема: плановое лечение пришлось отменить, пандемия нанесла колоссальный ущерб людям. Летом бросились наверстывать упущенное, плановая работа выполнялась на 120 и больше процентов. Однако во время вспышки больницы стояли пустыми. Ковидных больных оказалось меньше, чем мы думали, пациенты имелись в отделениях экстренной медицины, но и там ажиотажа не наблюдалось. В остальных отделениях не принимали никого. Тогда во всех медицинских учреждениях возникало совершенно сюрреалистическое ощущение: ты идешь по пустой больнице — нет ни пациентов, ни персонала, ни посетителей, чего не было никогда — словно ты находишься на одном длинном ночном дежурстве.

Потом, когда все поняли, что пациентов немного, а пустые коридоры больниц — это ненормально и уже появилась возможность использовать средства защиты, потихоньку с большой осторожностью мы начали открывать отделения. Нельзя сказать, что страх полностью ушел. Еще пару месяцев оставалась тревога, что в больницу попадет недостаточно проверенный пациент и вирус проникнет внутрь медицинского учреждения, но постепенно она начала отступать. Стало понятно, что сейчас можно позволить себе больше, в большей степени вернуться к обычной жизни, и с июля по сентябрь система здравоохранения смогла дышать полной грудью.

Нужно сказать, что активность продолжается и по сегодняшний день, даже несмотря на то, что в декабре плановое лечение снова и серьезно начало сокращаться. Но - главное - изменилось общее отношение и принимаются иные решения. Сейчас, во время настоящей эпидемии, в поликлиниках принимают пациентов, люди получают лечение в стационарах — жизнь в больницах не остановилась, а идет дальше.

Таким образом, этот год показал, что система здравоохранения может адаптироваться к таким ситуациям, таким вирусам и кризисам. Отношение стало более реалистичным и взвешенным. Ясно, что ситуация не стала менее опасной, но если к ней правильно подходить, то и люди, и медики могут научиться с этим жить.

А второе направление — экономическое. Как все это отразилось на жизни людей и экономике в целом? Конечно, влияние оказалось негативным: люди потеряли доход, изменился уклад жизни, что, как мне кажется, и провоцирует ту озлобленность, а иногда и обиду на происходящее. Затяжной экономический кризис, который начался весной, еще не закончился. Люди не видят света в конце туннеля. Постоянно появляются новые цифры, которые становятся только хуже, все это не прибавляет оптимизма. У кого-то получается собраться и жить дальше, кто-то машет рукой и не хочет ничего видеть и знать, а кто-то начинает подсознательно игнорировать проблему. И это игнорирование — не зло, не проявление плохой черты человека, это достаточно обыденная реакция на стрессовый фактор.

- Когда вы и другие наши врачи узнали о том, что по миру начинает расползаться такая опасная зараза?

- О том, что идет коронавирус, я узнал где-то в начале января. Стали появляться первые новости из Уханя. Тогда для меня эта была просто очередная интересная новость о медицине. Я был спокоен: похожие ситуации уже возникали с SARS-CoV-1, MERS. Казалось, что все опять пройдет стороной. Думал, что китайцы справятся, они молодцы, они всегда справлялись. Но потихоньку все прогрессировало, и когда случаи появились в Италии, стало понятно, что стороной не пройдет: Евросоюз, открытые границы, отсутствие карантина как такового - все это означало, что вирус уже здесь. Именно поэтому в феврале мы начали готовиться.

- Когда стало понятно, что нужно готовить не только больницы, но и всю страну?

- Мне трудно сказать, когда этот вопрос был поднят на политическом уровне, я тогда этим не занимался. Мы работали на уровне больницы: начали создавать кризисные структуры, разрабатывать определенные инструкции…

- То есть не было такого, что пришла команда из министерства или Департамента здоровья?

- Нет, мы начали работать сами. Это вообще феномен первой волны, когда почти повсеместно, особенно в крупных больницах, самостоятельно началась разумная активность и подготовка. От департамента мы тогда получали только так называемую дефиницию случая: как эта болезнь выглядит? Чтобы мы хотя бы примерно знали, как отличить врага, если он появится и что с ним примерно можно сделать. То есть шли инструкции, как тестировать, как определять.

- Тесты у нас вообще когда появились?

- В нормальном режиме тесты появились в Эстонии где-то в середине марта. До того, возможно, первые тестовые системы были у Департамента здоровья — с конца февраля, но их было очень мало. И, скорее всего, из-за малого количества эффективных тестов слишком рано приняли решение о том, что у нас имеется масштабное распространение коронавируса. Тестов не хватало, но не только у нас, дефицит наблюдался по всему миру.

Тестирование проводится в drive-in палатках по всей Эстонии. Фото: Dmitri Kotjuh/ Järva Teataja

- Дефицит возник потому, что их еще только начали производить, или оттого, что кто-то сразу ухватил себе крупные партии?

- Новый вирус, новые системы тестирования, еще не везде отвалидированные — все нужно было создавать с нуля. Как и с вакциной, которую создают практически с нуля.

- А китайский опыт не учитывался? Они боролись уже несколько месяцев, понимали, с чем имеют дело и как отделять простуженных от зараженных.

- Насколько я понимаю, они сами поняли, с чем столкнулись, только в январе-феврале, то есть одновременно со всеми остальными. Так что это была проблема мирового масштаба. И то, что в конце концов мы получили адекватную систему тестирования — это большой шаг.

- Когда все стало складываться в какую-то схему?

- Это, наверное, нескромно, но схема начала выстраиваться, когда возникло единое медицинское руководство. У нас, конечно, проходили общие собрания, которые проводил Департамент здоровья, в нем принимали участие представители всех больниц и скорой помощи. Но они в большей степени носили информационный характер, где предоставлялись данные о ситуации в стране и в мире. И только когда Департамент здоровья, я так понимаю, совместно с министерством, решил, что медицинскую систему нужно выделить в отдельное направление и использовать штатную единицу медицинского руководителя, начали упорядочивать систему руководства различными медицинскими структурами и почувствовалась некая двусторонняя связь между медицинскими учреждениями и Департаментом здоровья. Появилось лучшее представление о том, что происходит на местах. Выяснилось, что больницы в пределах своих ресурсов уже активизировались. При всех больницах имелись штабы, койко-места. И к концу марта, когда мы начали работать, можно было констатировать факт, что мы имеем столько-то коек в таких-то больницах.

- Весной бессимптомных тоже было много?

- Скорее всего, так же, как сейчас. Департамент здоровья оценивал ситуацию, но до конца первой декады апреля тестирование не было масштабным, данных мы получали немного. Потом мы решили, что нужно тестировать агрессивно, но проверить всех, конечно же, было невозможно. Можно только предположить, что реальных зараженных было примерно в два раза больше, чем официально подтвержденных.

- Не нужно ли начать параллельно другое тестирование — на выявление антител, чтобы отделить тех, кто уже переболел и кому какое-то время вирус уже не страшен?

- Все зависит от того, какие цели мы перед собой ставим. Если мы проводим эпидемиологическое исследование, чтобы выявить зараженных, их контакты и изолировать — это диагностика, за которой следует лечение болезни и борьба с эпидемией. Это является отличным оружием в руках эпидемиологов, чтобы выявить больных и отделить их от еще здоровых. Это хорошо сработало весной.

На сегодняшний день мы находимся в состоянии эпидемии, когда при помощи тестирования мы можем уменьшить количество контактов и количество заболевших в общей массе населения, но мы не можем больше элиминировать их оттуда. Однажды настанет момент, когда мы уже не сможем отследить всех больных и контактировавших, и тогда помогут общие серьезные карантинные меры, чтобы уменьшить возможность пересечения людей друг с другом.

Сегодня мы имеем информацию, как много у нас заболевших, в каком районе они локализуются. Это дает представление о том, на какие зоны и очаги направлять ограничительные меры.

А что касается системного тестирования на антитела, то его нет.

- А где-то в мире оно есть?

- Скажем так, в некоторых странах это пытались сделать, но есть вопрос: а что нам это сейчас даст? Мы знаем примерное число людей, которые в Эстонии заболели или переболели. То есть мы можем число выявленных на сегодня умножить на три. На первый взгляд, цифра кажется большой, но еще рано говорить, что у нас переболело, например, 15 или 20 процентов населения.

- С какого момента начинается пресловутый коллективный иммунитет?

- Трудно сказать непосредственно о ковиде, но где-то 60 процентов, некоторые говорят и о 80 процентах.

- То есть только вакцина, другого варианта нет?

- Да, потому что появлению необходимого количества уже переболевших сопутствует большой путь, который потребует большого количества людей, попавших на больничные койки, и большого количества смертей. Уже переболевшие люди об этом знают и могут быть относительно спокойны, скажем, ближайшие полгода, из них четыре месяца можно жить весьма спокойно. Примерно 80-90 процентов людей сохраняют антитела и иммунитет, причем, иммунитет на клеточном уровне. То есть не только антитела, но и лимфоциты, которые помнят этот вирус и могут с ним бороться. А после этого периода число людей, которые имеют потенциальную возможность заболеть, начинает увеличиваться.

- Сейчас декабрь, то есть прошел полный год с момента появления первых заболевших. Наверняка этих людей наблюдают и проверяют, сохранился ли у них иммунитет и антитела, в каком количестве и имеется ли у них вероятность повторного заболевания?

- Я сомневаюсь, что этих людей отслеживают в других странах, и могу точно сказать, что в Эстонии сейчас такой системы нет.

Раньше доктора Аркадия Попова знали по руководству Центра скорой помощи Северо-Эстонской региональной больницы. Фото: Erik Prozes

- Доктор, вы-то как в эту историю попали?

- Ну как, случайно (смеется.)

- Есть множество врачей, которые постоянно находятся в публичном пространстве, их приглашают на умные передачи, их цитируют. Определенный круг людей слышал о вас как о руководителе Центра скорой помощи, но в основном в контексте каких-то крупных происшествий или учений. Вы ассоциируетесь с работой на месте, но никак не с общественной деятельностью.

- Меня не искали, это точно. И я думаю, что если бы человека искали сегодня, обязательно нашли бы кого-то другого (смеется.) Но тогда этот выбор пал на меня, грубо говоря, методом исключения. Я знаю, что в свое время хотели пригласить другого специалиста, а потом еще одного, но все отказывались, поскольку занимали такие должности, которые не позволяли заниматься еще и этим. В итоге предложили мою кандидатуру. Мы, естественно, прежде пересекались с Департаментом здоровья. У нас ведется сотрудничество в плане экстренной медицины: обучение по системе катастроф.

- Какая у вас специализация?

- Экстренная медицина: скорая помощь, медицина катастроф, реанимобиль — реанимация в бытовом плане.

- Получается, что выбор был сделан абсолютно правильно, поскольку в такой экстренной медицинской ситуации должна работать медицина катастроф, которая все рассортирует и подготовит и передаст больного на лечение врачу-специалисту?

- В принципе, да. Понятно, что мне не хватало знаний в области вирусологии. Но работа медицинского руководителя — это организационная работа, и медициной как таковой приходилось заниматься только на организационном уровне: свести друг с другом разные больницы, скорую помощь. Наладить контакт, чтобы систематизировалось движение пациентов между лечебными учреждениями. Плюс составление инструкций, например, минимальные требования к инфекционному контролю. Понятно, что ни я, ни доктор Ахти Варблане, который тоже является врачом экстренной медицины, не являемся специалистами в области инфекционного контроля, но мы просили помощи других специалистов и Эстонского союза инфекционных врачей. В общем и целом это была работа с региональными и больничными штабами, где мы все время совещались, общались с другими коллегами.

- В тот весенний период, что из себя представлял рабочий день? Или это был один сплошной рабочий день на полтора месяца?

- Выходных не было тогда совсем. Первый выходной у меня случился в день отмены чрезвычайного положения, 18 мая. А тогда, да, получалось так, что ты просыпаешься и сразу начинаются телефонные звонки, переговоры, электронные письма — за день могло приходить до 200 писем. В восемь-половине девятого начиналась работа в Департаменте здоровья: полтора-два часа — штаб, затем кризисная комиссия при правительстве, а если ее в этот день нет, то обязательно какие-то пресс-конференции, интервью. Потом встречи с руководителями больниц. Составление планов с партнерами, например, о создании полевых госпиталей - эти планы, слава богу, не пригодились и, надеюсь, не пригодятся, но они уже существуют. Так продолжалось до вечера. Потом второй штаб.

Плюс мы очень много ездили по Эстонии. Это приходилось делать в выходные: в семь утра я забирал доктора Варблане из гостиницы, где жил медицинский персонал, работавший в ковидной бригаде, и мы ездили по всей Эстонии: проверяли посты, встречались с коллегами в больницах, смотрели, у кого что и как сделано, обсуждали. Жизнь, да, была очень активная, но эти поездки даже немного расслабляли, а кроме того, во время поездок происходило мощное генерирование идей, велись телефонные конференции. В Доме Стенбока тоже знали, что мы уехали, и ждали информацию непосредственно с мест.

- Тестироваться приходилось?

- Мне повезло, а доктору Вабрлане пришлось проверяться после поездки в Курессааре, но все обошлось.

- Вы же не ожидали, что на вас свалится такая слава?

- Ничего такого я, конечно, не ожидал и, если честно, мне довольно неудобно слушать всю эту похвалу и принимать все эти призы. Мой друг смеется, что на Цементном заводе еще не раздавали премии. А в том, что касается усталости, где-то на третьей-четвертой неделе во время интервью я стал чувствовать, что начинается раздвоение сознания или возникает ощущение потери реальности происходящего вокруг, начинает падать уровень внимания. В голове крутится какой-то план, а идет эфир и мне задают вопрос. Но я понимаю, что работа с публикой, интервью и пресс-конференции — это тоже медицинский инструмент, с помощью которого можно достичь какой-то цели.

- Как вы за это время не возненавидели журналистов?

- Ну, во-первых, все же люди хорошие. Я действительно считаю, что все люди хорошие, вне зависимости от того, журналисты они или нет (смеется.)

Весной пресс-конференции Департамента здоровья с участием министра социальных дел Танеля Кийка и медицинского руководителя чрезвычайного положения Аркадия Попова проходили практически каждый день. Фото: Konstantin Sednev / Postimees Grupp

- Лето у вас было спокойным. Скучно не стало?

- Стало, конечно. Очень стало скучно. И в этом, наверное, и заключается основная причина того, что теперь я занимаю кресло руководителя Ляэне-Таллиннской центральной больницы. В июле все затихло, вроде бы и дежурств было много: шесть или семь суток на реанимобиле плюс вертолетные учения, — теперь мы можем летать на аварии на вертолете — но появилось ощущение, что ты сидишь и ничего не делаешь. Наверное, поэтому меня стали обвинять в том, что я специально организовал этот кризис (смеется.)

- Почему вы не попали в штаб второй волны?

- Как не попал, я был там, ушел оттуда.

- Но вас не было в этот раз слышно и видно.

- Изменилась сама структура работы. Весной у нас был свой маленький подштаб — медицинский. Мы занимались своим делом, а при новой системе у нашей группы исчезла возможность, скажем так, анархично хулиганить, нам надлежало стать полностью подотчетными верхним структурам, и самостоятельно никаких распоряжений мы больше не отдавали.

- За осень, если считать умерших, мы потеряли больше, чем за весну?

- Я думаю, что уже да.

- Весной вопрос решило резкое закрытие всего: общественных мест, учебных заведений, границ. Довольно быстро ситуация стабилизировалась и все пришло к нулю. Очевидно, что если и сейчас разогнать всех по домам, через месяц мы будем иметь чистую страну…

- Думаю, что теперь уже больше. Мы уже так далеко зашли, что внутреннее распространение будет еще долго давать о себе знать. Если смотреть, где мы находимся сейчас, то даже если закрыть абсолютно все, потребуется месяца два, если не больше.

- И все же, вернемся к тому, с чего мы начали. Какую оценку вы поставили бы себе?

- Даже не знаю. Год был сумасшедший. Ставить оценки сложно, но надеюсь, что  четверку я заслужил. Но по значимости и запоминаемости это был самый важный год в жизни.