Почему референдум о браке никому не поможет и никого не спасет?

Елена Скульская. Фото: архив Елены Скульской

Длинен список тех писателей, которые учат нас традиционным в самом консервативном смысле этого слова ценностям, но сами исповедуют эти ценности только в своих произведениях, категорически отказываясь от них в реальной жизни.

В американском и европейском кинематографе есть такое общее место: если режиссер хочет рассказать о театральной актрисе, то почти наверняка он выберет какой-то отрывок из пьесы Чехова или Теннесси Уильямса. При этом вот что характерно – если речь пойдет о «Трамвае «Желание»» Уильямса, то ни автора, ни пьесу не назовут, потому что во всем мире знают ее героев, потому что весь (в меру) цивилизованный мир узнает и хрупкую хрустальность Бланш, и звериную победительность Стенли Ковальского, и кошачью страстность Стеллы. Выдающийся польский писатель Марек Хласко в одной из нервных статей написал, что никогда не простит Теннесси Уильямсу того, что он сделал тупого и объедающегося жизнью Стенли именно поляком, опозорив этим всю нацию.

В данном случае меня волнует не обида Хласко, но то, что он осознавал потрясающую популярность и пьесы, и ее образов. Страсть разрушительна, убийственна, порочна, она ведет к преступлению одних и потаканию преступлениям других, а нежные, трогательные создания просто растаптываются страстями, попадают под колеса, и утонченная Бланш оказывается изнасилованной и отправленной в сумасшедший дом.

Эта пьеса, учащая нас добру, чуткости, нежности, восстающая против грубой действительности и неодолимости страстей, написана гомосексуалистом. Как его личные предпочтения сказались в ней? Никак. Напротив, именно с помощью Уильямса мы могли бы стать яростными феминистками, выступающими против злого мира всевластных мужчин.

А как сказалась гомосексуальность Федерико Гарсиа Лорки в популярнейшей пьесе «Дом Бернарды Альбы», где не сцене нет ни одного мужчины, но есть множество несчастных женщин, жаждущих любви, счастья, готовых пожертвовать жизнью ради простых и очень традиционных наслаждений?

Каким образом гомосексуальность Эдварда Олби отразилась в его великой пьесе «Кто боится Вирджинии Вульф?», где любовь мужчины и женщины неуничтожима ни изменами, ни взаимными издевательствами; они могут ранить друг друга и даже растоптать, но не могут расстаться?

Разумеется, я могла бы продолжать и продолжать список тех писателей, которые учат нас традиционным в самом консервативном смысле этого слова ценностям, но сами исповедуют эти ценности только в своих произведениях, категорически отказываясь от них в реальной жизни.

Иосиф Бродский, размышляя о гомосексуальной любви в связи со своим любимым поэтом Кавафисом писал: «В некотором роде гомосексуальность есть норма чувственного максимализма, который впитывает и поглощает умственные и эмоциональные способности личности с такой полнотой, что "прочувствованная мысль", старый товарищ Т.С.Элиота, перестает быть абстракцией. Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна, чем гетеросексуальная. Идея эта, рассуждая теоретически, дает идеальный повод для писания стихов...»

Мы не похожи друг на друга, но при этом у нас много общего. Большинство из нас стремится к счастью. И только писатель, поэт, художник, композитор (против своей воли, никогда об этом не думая и не совершая в этом направлении сознательных поступков) делают все, чтобы их жизнь была максимально трагичной, мучительной, изломанной, несчастной.

Какой вид несчастья идеален для творчества?

Почему Олби, Уильямс, Элиот, Уайльд и многие-многие другие отделяли свои личные интимные пристрастия от своих собственных произведений, которые могли бы быть исповедями –  дерзкими и откровенными? Я осмелюсь высказать предположение: мне думается, что весь американо-европейский мир, воспитанный на христианской морали, пропитан этой самой моралью в гораздо большей степени, чем ему может казаться. Вся литература, всё искусство, которое нас воспитывает, выстроено на христианстве; мы можем быть атеистами, агностиками, но мы не можем избежать влияния тех текстов, которые две тысячи лет воспитывают человечество. Мы можем бунтовать против них, но они лежат в нашей основе, на дне нашей души, даже если мы не признаем ее наличия.

И порой возникает вполне понятное раздвоение личности: человек садится за письменный стол, снимает сам с себя свою сущность (как пиджак) и начинает писать так, как подсказывает ему традиция, культура, нравственная норма – не им придуманная, не им разделяемая, но оказывающаяся сильнее его воли и таланта. И на этом безумном натяжении между самим собой и своей писательской установкой рождаются гениальные тексты, потому что мера их трагизма никогда не может быть сравнима с трагедиями тех, кто хотя бы в каком-то приближении старается жить так, как учит жить своих читателей.

Отклонение от принятой в социуме нормы – мощнейший стимул к творчеству. Тут можно вспомнить и последний фильм Альмодовара «Боль и слава», выстроенный как цепь уникальных живописных картин, и каждая словно издает стон одиночества, отверженности, погубленной жизни…

Или размышления Марины Цветаевой о том, что женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины не Любовь, а женщин. И она искала в любви к женщинам то, что не находила в любви к мужчинами, в конце концов, искала несчастной, гибельной любви, запретной любви, которая обещала горение в Аду еще при жизни...

Общество, в котором мы живем, может быть сколь угодно толерантно: мы можем придумывать все новые и новые нормы терпимости, выстраивать особую внешнюю культуру, строго соблюдать букву политкорректности, создать кинематограф, соответствующий требованиям времени (он, собственно, уже создан: рядом с гетеросексуальными парами действуют пары однополые, и, скажем, двое мужчин могут представляться другим героям мужем и женой, а те, не дрогнув и не поведя бровью, радостно приветствуют этих мужа и жену, никто как бы не удивляется, не шарахается и не пугается, включая детей, подростков и стариков). Правда, в этом толерантном искусстве как-то нет пока шедевров и сюжеты обычно натужно вымучены, но мы привыкнем.

Мы можем провести референдум о браке и принять любое решение: разрешить двум людям любого пола венчаться, заводить детей (двум женщинам это сделать проще, но и мужчины могут найти суррогатную мать, если располагают деньгами, или усыновить ребенка), но эти решения ничего не изменят во внутреннем мире людей, которые по-прежнему будут ощущать себя другими.

Если их брак будет признан законным, если общество будет декларировать свою лояльность и равное отношение к традиционным и однополым союзам, то это вовсе не исключит внутренние страхи представителей ЛГБТ.

Например:

– У тебя два папы и ни одной мамы? – вдруг будут насмехаться над их ребенком в школе.

Например:

– А не повлияет ли наша семья на свободный выбор ориентации нашего ребенка?

Например:

– Сохранятся ли отношения с родственниками, друзьями, коллегами? Какие шутки разрешены и какие отныне запрещены в нашем присутствии?

Существует ли институт брака, чтобы о нем спорить?

Признаться, мне кажется несколько забавным, что вопрос об однополых браках встал так остро в тот момент, когда во всем цивилизованном мире институт традиционного брака фактически разрушен и перестал существовать. Сегодня не так уж много образованных, состоявшихся, имеющих хорошую работу женщин хотят выйти замуж. У них есть один или несколько детей, но это вовсе не означает, что они нуждаются в свидетельстве о браке, венчании и даже совместном проживании пусть и с любимым мужчиной.

Они дорожат своей свободой, независимостью, возможностью не считаться с чужими привычками, характером, требованиями, а, главное, они не нуждаются в покровительстве, в подчиненном положении, да и в подкаблучнике особой необходимости у них нет. Женщине вполне достаточно находиться «в отношениях», впрочем, и это сегодня никак не является условием достойного существования. Одинокая женщина сегодня – символ свободы, а не сложной судьбы, удачи, а не неудачи, успеха, а не поражения.

О мужчинах я не беспокоюсь, поскольку традиционно именно женщина всегда была страдательной, ищущей стороной, что, наконец, снято с повестки дня.

В моменты неопределенности, смуты, сомнений нормально не только одинокое существование, но и браки втроем, к которым история относится с большим почтением и уважением: Владимир Маяковский – Лиля Брик — Осип Брик; Иван Бунин – Вера Муромцева – Галина Кузнецова. Поверьте, могу продолжить. Это – совместное проживание, совместное хозяйство, совместные поездки, брак втроем. Интересно, что бы изменилось, если бы в каждом случае брак был бы узаконен, освящен церковью, предполагал фату невесты и ее белое платье?! Такие треугольники бывали не только в минувшем веке: вот, например, и Анне Карениной снился символистский сон, где она была с обоими Алексеями – мужем и любовником.

Неужели перестали бы страдать все эти реальные люди или литературные герои, если бы действия их обрели законную силу? Это только, знаете ли, в смешных рассказах Чехова законный брак что-то меняет в жизни человека. А так-то законный брак не управляет чувствами, не руководит развитием трагедии, не принимает сторону счастья или несчастья.

Словом, если гетеросексуалам институт брака не очень-то и нужен, то гомосексуалисты пока им еще не натешились…

Преувеличенность

Наша страна, как и весь мир, переживает не самый легкий период, и перспективы довольно туманны. Как там будет с вакциной? Сможем ли мы общаться? Сможем ли путешествовать? Сможем ли мы приходить в театр и чувствовать праздничную приподнятость или в лучшем случае сидеть в унылом шахматном порядке, а маски не будут давать возможность узнавать приятелей? Сможем ли мы приходить в кинотеатры и устраиваться в удобных креслах? А слушать живую музыку? А ходить на вечеринки и дни рождения? А что будет с теми, кто уже потерял или теряет сейчас работу? Что будет со школьниками, которые никогда не овладеют знаниями, если дистанционное обучение станет нормой? А что будет с детскими садами, в которых уже сейчас не хватает «негативных» воспитателей, а ведь именно родители этих маленьких детей пока еще обеспечивают нас всем необходимым?

Главный специалист по культурному разнообразию Таллиннской Центральной библиотеки Надежда Гиряк замечает, что люди сейчас вернулись к книгам, особенно к классике, которая дает вечные ответы на вечные вопросы.

В Фейсбуке появилось множество публикаций стихов когда-то знаменитых и вроде бы забытых поэтов: Вознесенского, Ахмадулиной, Евтушенко, Окуджавы, Визбора, других шестидесятников, создающих особое настроение общности и дружественности. Они выходили на эстрады и собирали огромные аудитории людей, которые хотели через стихи понять происходящее.

Нам предстоит вновь задуматься над тем, в чем, собственно, состоит смысл жизни? Что является предметами первой необходимости, и без чего, что на первый взгляд кажется лишним, мы не можем обойтись? Где-то я прочитала, что есть такая научная версия: первобытные люди впадали зимой в спячку. Мне кажется, это главное, чего мы должны опасаться – впасть в спячку и смириться с происходящим безропотно и равнодушно. То есть ничего не делать, ничем не заниматься, никак не развиваться, ну, не буду пересказывать штампы фантастики.

Перевожу Калева Кескюла, чьими стихами и хочу закончить эти заметки; то, о чем пишут поэты, сейчас, по-моему, важнее, чем, на мой взгляд, бесполезный разговор о бесполезном референдуме о браке.

*

Мёртвой хваткой нас держит жизнь

поделенная на события

Она убивает тебя

или твою жену

или дает посмотреть

на алое солнце

над молочными реками

и кисельными берегами

черный пес заходится в лае

Ты идешь домой

через снежное поле

в портфеле у тебя

лежат апельсины

твоя жена открывает дверь

и вы можете вместе

посмотреть в глаза смерти

*

Kuidas kummastub

meie perioodidesse jaotunud elu

Ta tapab su

või sinu naise

või lased vaadata

punast päikest

üle piimja suure vee

valkjal liival

haugub must koer

Sa lähed koju

üle lume

portfellis apelsinid

naine avab

ja te võite vaadata

surmale silma

Читайте нас в Telegram! Чтобы найти наш канал, в строке поиска введите ruspostimees или просто перейдите по ссылке!