«Лысая певица» в условиях пандемии

Елена Скульская. Фото: архив Елены Скульской

Несколько лет назад мне довелось читать довольно обширный цикл лекций о литературе для особо опасных преступников – профессиональных киллеров и людей, только овладевающих этой профессией.

О какой бы книге ни заходила речь, мои слушатели спрашивали неизменно:

– А каков нравственный итог? К чему призывает это произведение? Как именно и почему торжествуют добро и справедливость?

Их совершенно не интересовала художественная составляющая, но страстно волновала моральная. Я не имела права задавать им вопросы об их преступлениях, не могла узнать о них и у работников тюрьмы, но догадывалась, что проблемы справедливости и борьбы добра и зла волнуют большинство из них из-за того, что им не повезло, они попали в переделку и им не хотелось на свободе повторить ошибку – они, полагаю, не раскаивались и не искали пути искупления, нет, но считали, что если бы знали всё о нравственных ценностях других людей, то не повторили бы своих промахов, попросту говоря – не попались бы!

С моими слушателями работали психологи, учителя, вели кружки по интересам музыканты и живописцы, тем, кто тосковал по работе, поручали красить двери или выращивать овощи в теплице (овощи шли на стол подопечного детского дома).

Постепенно у меня возникло ощущение, что наша пенитенциарная система заботится о согражданах в тюрьмах больше, чем все прочие системы о тех, кто пока еще находится на свободе.

Принципиальная разница одна: из тюрьмы не выйдешь раньше срока, например, не раньше, чем через десять лет. И взору весной открываются не клейкие листочки и почки (для тех, кто любит природу), а всевозможные ворота, замки, асфальт. Чайки весной буквально сходят с ума – им негде припрятывать яйца, нет укромных уголков, и они нападают на каждого, кто идет по тюремному двору, подозревая его в злобном интересе к птичьему потомству.

Сейчас мы все живем в таком приличном тюремном режиме, но, в отличие от киллеров, не нуждаемся в освоении азов нравственности, поскольку мы «попались», не совершив никаких очевидных преступлений, предусмотренных статьями уголовного кодекса. В свою тюрьму мы можем заказывать любую еду, любые книги, но у нас нет ощущения свободы, сколько бы справедливыми мы ни считали все ограничения.

Конечно, очень важно бороться с пандемией, но, мне кажется, важно понимать и последствия изоляции, которые скажутся на всем обществе.

В обратном порядке

Почти год назад, перед самым закрытием границ, мне довелось посмотреть удивительный спектакль в Большом драматическом театре Петербурга MotherFatherSistersBrother Сергея Ларионова. Эпиграф к спектаклю взят из «Лысой певицы» Эжена Ионеско, где мистер и миссис Смит обсуждают качество масла в разных бакалеях и перечисляют, что они ели на ужин. Говорят персонажи механическими голосами, словно затверживая урок на иностранном языке, а затем…

А затем разыгрывается пьеса Чехова «Три сестры», но разыгрывается – поставим здесь восклицательный знак – в обратном порядке: от конца к началу. То есть начинаются в данном случае «Три сестры» с того, что «музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...», а потом всё возвращается к мечте уехать в Москву, к надежде, которой не суждено сбыться, и получается, что всё движется по заколдованному кругу: мечта, трагедия, разочарование, мечта... Да, это был абсурдистский спектакль, наверное, раздражавший многих зрителей в зале, особенно тех, кто считает, что Чехов принадлежит исключительно им и никто не смеет на него посягать. Но вот что для меня важно: этот спектакль словно предсказал пандемию, разрыв всех человеческих связей, невозможность поговорить, договориться, объясниться, хотя бы потому, что у нас не всегда есть возможность прокричать: «Маска, я тебя знаю!». Только теперь я поняла, что на маскарадах действительно можно было скрыться под маской и остаться неузнанным и совершить всё то, что описано в «Маскараде» Лермонтова.

Существует стойкая версия, согласно которой Ионеско написал «Лысую певицу», осознав, что самоучитель иностранного языка уже сам по себе есть законченное абсурдистское произведение. Так вот: нам придется заново учиться разговаривать друг с другом, пользоваться новым самоучителем: сейчас разговоры искажены тем, что все мы так или иначе сводим всю беседу к ситуации с пандемией. И это не пустые клише светских бесед о погоде, это постоянная лихорадочная взволнованность, которая ввергает нас в абсурдистскую пьесу, где все действующие лица постоянно возвращаются к одному и тому же важному для них предмету разговора.

В «Лысой певице» есть очень существенный эпизод: героиня рассказывает историю, которая всем присутствующим, да и ей самой кажется невероятной – она видела, как некий господин остановился на улице и стал зашнуровывать ботинок. Иерархия важного и второстепенного совершенно разрушена: человек, шнурующий ботинок, является чудом, дикостью, несуразностью в пространстве абсурда. Как и человек, явившийся сегодня куда-то без маски, без перчаток и отказывающийся от прививки.

Хочу подчеркнуть, что я ни в коем случае не считаю меры предосторожности напрасными, а ограничения излишними, но эта законная необходимость постепенно превращает нас в других людей.

Сейчас, например, на канале ПБК (Первый Балтийский канал) транслируется бесконечный сериал «Метод». В привычной жизни большинство из нас, наверное, не стали бы его смотреть. Но в замкнутом пространстве ограничений он популярен и посылает вполне очевидный малоутешительный сигнал. Оказывается, согласно фильму Юрия Быкова, нас окружают исключительно маньяки и монстры, все мы находимся в большой психиатрической клинике, из которой некоторых выпускают на время, чтобы «по запаху» определить «своего» – то есть очередного маньяка.

Главная героиня (Паулина Андреева) родилась от сумасшедшей матери, которая совершала бессмысленные убийства, мать стыдилась своей страсти убивать и хотела умереть, ее решил умертвить муж – отец героини (крупный полицейский чин), он поручил привести приговор в исполнение своему другу (Константин Хабенский). Герой Хабенского поручение выполняет, он следователь и тоже сумасшедший. К тому же он был любовником этой сумасшедшей матери героини, а потом стал любовником и ее дочери. Главная героиня тоже становится следователем и ученицей безумного героя Хабенского; она выходит замуж за милого сокурсника (Александр Петров), который оказывается маньяком, убивающим налево и направо.

Еще в сериале действует школьная учительница (Евгения Симонова) – она выкалывает на групповых фотографиях школьникам глаза, чтобы удержаться от реальных убийств, но, впрочем, при необходимости умело орудует стеклом от очков, которым может перерезать горло. Герой Петрова убивает отца главной героини. За всеми событиями следит совсем уже главный полицейский чин, который считает, что только погрязший в галлюцинациях персонаж Хабенского и его подручная – получающая удовольствие от убийств героиня Андреевой – могут найти и обезвредить очередного серийного убийцу, коим нет числа и счета.

И ни одного нормального человека на экране. Разве что врач психиатрической клиники (обшарпанное помещение со свободным входом и выходом), который не так чтобы пытается кого-то лечить, но скорее сотрудничает с органами, высказывая разные соображения по поводу того, выживет герой Хабенского или не выживет, если перестанет принимать таблетки.

Омерзительность этого сериала не в том, что подобного не существует в реальности, - напротив, все эпизоды взяты из реальной полицейской практики - омерзительность в замкнутом пространстве, в настойчивой попытке убедить зрителя, что никакой другой жизни не существует и существовать не может. А сегодняшнего зрителя, затравленного пандемией, вполне можно убедить в том, что частное является всеобщим.

Театральная рассадка

Как только появилась возможность, я сразу вернулась в зрительское кресло в театре. И вот на что я (это совершенно субъективное ощущение) обратила внимание: резко упал общий уровень театральной культуры. Один за другим я смотрю слабые спектакли. Я специально не буду их называть, не буду называть и театры, которые мне интересны и дороги, но такое чувство, что режиссерам нечего сказать через пьесу и актера. Разобраться в новом запуганном мире пока еще никто из театральных деятелей не смог, а говорить на предковидном театральном языке – создавать пропасть между сценой и зрительным залом. Словно сцена осталась в допандемийной эпохе, а зал живет сегодняшним днем.

Я довольно равнодушна к фантастике, но однажды прочла рассказ, оставивший во мне след: там описывалось отдаленное будущее, в котором будут запрещены все отношения, кроме виртуальных. За всеми героями следят, иногда кому-то случается оступиться, попробовать пожить реальной жизнью, его приводят в чувство и ставят на место.

Человек может ничего не знать о роскоши и комфорте. Тогда он не будет по ним тосковать и страдать от их отсутствия. Но вот если он привык к роскоши человеческого общения (личного), застольям, прогулкам (компанией), вечеринкам (с медленными томными танцами), поездкам в разные страны (хоть один раз в году!), то ему очень трудно привыкнуть к запретам. Запрет всегда деформирует личность, особенно, если это запрет временный, а срок освобождения, как в романах Кафки, никто не называет.

Жизненные события свелись к минимуму; из неизменного: из каждого ресторана по-прежнему несется громкая нестерпимая музыка, пытаясь привлечь внимание безлюдных снежных сугробов.

Кто-то сделал прививку, а кто-то отказался. Кто-то бесстрашно купил путевку в Египет, а кто-то вообще не выходит из квартиры. В газетах один некролог следует за другим: человек не может бесконечно ужасаться, он привыкает, как большинство людей привыкает к мысли о неизбежности смерти.

Мы все без исключения за прошедший год стали другими. Какими же? Находясь внутри ситуации, не смею ставить диагноз. Но думаю, что это ситуация театра абсурда. Мой товарищ, писатель, по нелепой случайности в далекой и непривычной для него стране попал в тюрьму и провел там пять лет. Камеры там были на двоих, и вот, выйдя, он мне рассказывал, что всем хотелось разделить камеру именно с ним. Потому что он – писатель, ему были интересны судьбы, обстоятельства, трагические повороты, случайность, переходящая в судьбу. Ему были интересны другие. Он был уверен, что напишет роман об этих людях, но не написал. Потому что был внутри ситуации, так мне кажется.

Тюрьма и несвобода накладывают страшный неизгладимый отпечаток на человека. Выдающийся писатель Варлам Шаламов, проведший половину жизни в лагерях, уже на свободе уверял, что любовь – совершенно бессмысленное чувство, на которое не следует тратить время жизни. С какими убеждениями выйдут люди из эпидемии? Откажутся от любви, чтобы не бояться потерять дорогого человека? Перестанут рожать, чтобы ребенок не заболел новой формой какой-нибудь неизлечимой болезни? Откажутся от дружб, переросших в короткие записки и иногда телефонные разговоры? «Пир во время чумы» у нас уже не получился. Вероятно, придется выдумывать что-то новое. Всем вместе? Или каждый пойдет своим путем?

Или просто сядем на дороге «В ожидании Годо»? Годо, напомню, в пьесе Беккета – то ли Бог, то ли Рок, то ли Судьба, то ли Некие Высшие Силы, против воли которых никто не смеет действовать, а воля никак себя не проявляет, не дает указаний. И вот весь смысл жизни сводится к ожиданию. Разве и мы не сидим сейчас в ожидании то ли новых штаммов, то ли спасительной вакцины от всех бед.

Конечно, мы, по сути, бессильны, но в нашей власти позаботиться о сохранности нашего внутреннего мира, духовных ценностей, душевных привязанностей. И тут каждый может проверить самого себя и попробовать самому себе помочь.