Сто лет назад, в августе 1921-го, Россия потеряла двух своих великих поэтов. 7-го числа в своей квартире на Офицерской (теперь это улица Декабристов) скончался Александр Блок. 28-го числа под Петербургом, на станции Бернгардовка, был расстрелян Николай Гумилев. Август 1921-го – дата гибели Серебряного века.
Давным-давно я, студент последнего курса русской филологии Тартуского университета, в Ленинграде, в рукописных отделах Пушкинского дома и Публичной библиотеке, собирал материалы к дипломной работе о символизме. С десяти утра до шести вечера в завораживающей академической тишине сидел над рукописями, чувствуя, что погружаюсь в давно ушедший мир; иной раз казалось, что веду диалог с этими людьми, иной раз, когда читал очень интимные письма, испытывал неловкость – словно подглядывал за ними. После работы – театральные спектакли (администраторы были добры к студенческому билету Тартуского университета); к родственникам, которые жили в Бернгардовке, возвращался поздно, едва ли не последней уходившей с Финляндского электричкой.
Путь со станции лежал через пустырь. Ступая по нему, я испытывал невнятную тревогу: земля была странно мягкой и податливой, в темноте слабый шум ветра словно пытался о чем-то поведать, но о чем – непонятно. Аура этого места была плохая, несомненно.
Уже позже я узнал: на этом (предположительно?) пустыре были 28 августа 1921-го расстреляны участники мифического «таганцевского заговора», в том числе Гумилев.
Современник писал: «Провожая Блока к могиле, мы прощались не с ним одним. С его уходом уходило всё, ему и нам самое дорогое, всё, что сделало его тем, чем он был, и нас вместе с ним, то, чем и мы были живы. Мы хоронили Россию…»
10 августа поэта хоронили люди одного с ним круга: цвет питерской интеллигенции, уже прореженной, но еще не добитой. Но не они одни. Траурная процессия собрала несколько тысяч скорбящих – удивительно для истощенного войной и голодом Петрограда. Гроб поэта несли на руках Предав Блока земле, собравшиеся подписали петицию с просьбой освободить уже находившегося в подвальной камере «Большого дома» - здания Петроградской ЧК – Гумилева. Наивные, они думали, что их имена произведут какое-то впечатление на чекистов.
За три недели до смерти Александра Блока Политбюро ЦК партии большевиков обсуждало ходатайство Луначарского и Горького, просивших, чтобы тяжело больного Блока, истощенного голодом и глубоким разочарованием в «музыке революции», которую он так искренне призывал слушать в начале 1918-го, отпустили на лечение в спокойную и сытую Финляндию. Решавшие наряду с другими государственными вопросами судьбу поэта товарищи Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Молотов и Бухарин постановили: «Отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».
Горький – он тогда вовсе не был тем до изумления лояльным Горьким, который воспел труд заключенных на строительстве канала «Москва – Волга» - направил Каменеву возмущенный протест. С мнением Горького большевики вынуждены были считаться. После телефонного опроса состава Политбюро разрешение было дано. Поэту. Но не его жене Любови Дмитриевне.
Сам же Ленин, правда, по другому поводу, говорил о подобных резолюциях: «По форме вроде бы правильно, а по сути издевательство». Члены Политбюро прекрасно знали, как тяжело болен Блок, и понимали, что один он никуда не поедет. А выпускать не хотели. Вдруг там за границей он отрицательно выскажется о большевиках.
В эти же июльские дни в Петрограде допрашивали «заговорщиков». По делу о т.н. «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева» было арестовано 833 человека; в основном, представители научной и творческой интеллигенции, большинство из которых и пистолета в руках не держали. (За исключением Николая Гумилева – тот добровольцем, единственным из русских поэтов первого ряда, ушел на фронт в Первую мировую войну, из вольноопределяющихся был произведен в офицеры, награжден за храбрость двумя георгиевскими крестами. Но в целом заговор выглядел примерно таким же фейком, как в наши дни заговор против Лукашенко, участники которого за столиком кафе (!) обсуждали, как им свергнуть и ликвидировать президента Беларуси. Еще Маркс отмечал, что судьбоносные события повторяются дважды: первый раз как трагедия, второй раз как фарс.) История с таганцевским заговором фарсом не была: 103 человека были убиты: семеро во время задержания, остальные – расстреляны на том пустыре.
Зачем питерские чекисты сфабриковали этот «заговор», понятно. Тому есть две причины. Первая: незадолго до того, в феврале 1921-го, состоялся Кронштадтский мятеж. Революционные матросы, одна из основных движущих сил Октябрьского переворота, восстали против тех, кого же сами однажды привели к власти. Естественно, это привело к тому, что власть впала в совершенно маниакальную подозрительность: враги чудились ей на каждом шагу, и она не так уж заблуждалась – слишком многие разочаровались в большевиках. Вторая причина: непомерно разросшиеся за время гражданской войны штаты ВЧК подлежали сокращению. Руководство петроградской ЧК направило слезное письмо Дзержинскому: мол, много наших сотрудников окажутся на улице, в том числе девушки (машинистки, стенографистки, секретарши и пр.) – им одна дорога на панель.
«Докажите свою нужность!» - лаконично ответил Дзержинский. Вот и доказывали. И, кажется, убедили Кремль: помогать местным следователем был командирован с Лубянки Яков Агранов, один из самых интеллектуальных и самых страшных людей в советских репрессивных органах. (Позднее он написал «В 1921 г. 70 % петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь».) Агранов слыл большим любителем литературы. Дружил с Маяковским и даже подарил ему тот самый пистолет «баярд», из которого тот застрелился. Расстрелян в 1938 году.
Но есть ли своя тайна и свой скрытый смысл в том, что два великих русских поэта ушли из жизни одновременно?
Считается: в творческом отношении они были противоположностями. Блок был символистом; с первых поэтических опытов он искал «уплывающие тени суетливых дел мирских средь видений, сновидений, голосов миров иных». Собственно говоря, настоящих символистов было лишь трое: Блок, Андрей Белый, Федор Сологуб. Остальные поэты, позиционировавшие себя принадлежащими к этому направлению (Брюсов, Зинаида Гиппиус, Мережковский, Бальмонт и др.) только хотели быть символистами. Гумилев был акмеистом, его кредо заключалось в поэтическом отражении реального мира. Для символиста Блока весь мир был пронизан тайными связями, любая вещь существовала не сама по себе, но включалась в широкие и разнообразные культурные контексты. Для акмеиста Гумилёва была важна новизна мира.
Владислав Ходасевич в своих мемуарах писал: «Принадлежа к одной литературной эпохе, они были людьми разных поэтических поколений. Блок, порой бунтовавший против символизма, был одним из чистейших символистов. Гумилев, до конца жизни не вышедший из-под влияния Брюсова, воображал себя глубоким, последовательным врагом символизма. Для Блока его поэзия была первейшим, реальным духовным подвигом, неотделимым от жизни. Для Гумилева она была формой литературной деятельности. Блок был поэтом всегда, в каждую минуту своей жизни. Гумилев – лишь тогда, когда он писал стихи. Все это (и многое другое) завершалось тем, что они терпеть не могли друг друга – и этого не скрывали».
Но возможно, что взаимная неприязнь их преувеличена современниками. Эта версия строится не столько на несходстве отношений к жизни и к поэзии, сколько на конфликтной ситуации, случившейся в 1920 году. Блок был тогда председателем петроградского Союза поэтов. Неожиданно члены Союза (не все!) получили «повестки» на чрезвычайное собрание, на котором произошел переворот: Блока «свергли», председателем избрали Гумилева. На фоне страшных и грандиозных событий эпохи та история – мелочь, которой трудно придавать большое значение. Мы знаем, что оба они участвовали в той безнадежной попытке сохранить и донести для народа высочайшую культуру прошлого, которую предпринял Максим Горький, собрав литераторов для совместной работы над «Библиотекой всемирной литературы». (Замысел Горького был претворен в жизнь только в 1967-77 годах; вышло 200 томов огромными, немыслимыми в наше время тиражами – по 300 000 экземпляров. Возможно, у кого-то из читателей хранятся тома из БВЛ.)
Гумилев незадолго до ареста сказал о Блоке: «Я не потому его люблю, что это лучший наш поэт в нынешнее время, а потому что человек он удивительный. Это прекраснейший образчик человека. Если бы прилетели к нам марсиане и нужно было бы показать им человека, я бы только его и показал — Вот, мол, что такое человек…». Блок 3 ноября 1920 года подарил Гумилеву свой новый сборник «Седое утро» с автографом: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву с приветом. Ал. Блок»
В советское время имя Гумилева не исчезало из обращения, как имя, например, Мандельштама; оно упоминалось как имя человека, который из-за своих заблуждений оказался врагом советской власти, за что и был расстрелян. Hо произведения не издавались. (Хотя, конечно, ходили в списках и иногда отдельными строчками прорывались в официозные тексты – даже у Вс. Вишневского, которого я очень не люблю, в «Оптимистической трагедии» Комиссар цитирует «Капитанов»). Поэма Блока «Двенадцать» была объявлена первым произведением советской поэзии, сделана канонической. Известно же, если ты не можешь что-то ликвидировать – возглавь. Уничтожить или замолчать поэму не получалось; ей придали значение, которое устраивало с идеологической точки зрения, но было крайне неточным и примитивным, чтобы не сказать больше. Поэма была опубликована в левоэсеровской газете «Знамя труда». Известно, когда петроградский диктатор Зиновьев начал очистку города от левых эсеров, Блок был арестован. Правда, в камере провел одну ночь, после чего его отпустили.
«Двенадцать» вдохновлена не большевистской идеологией, а «музыкой революции». В том, что происходило в России, он видел рождение некоего нового мира: «Цивилизация умирает, зарождается новое движение, растущее из той же музыкальной стихии, и это движение отличается уже новыми чертами, оно не похоже на предыдущее. Во всем мире звучит колокол антигуманизма; мир омывается, сбрасывая старые одежды; человек становится музыкальнее.
Человек – животное; человек – растение, цветок, в нем сквозят черты чрезвычайной жестокости, как будто не человеческой, а животной, и черты первобытной нежности … человек пришел в движение, он проснулся от векового сна цивилизации. Дух, душа и тело захвачены вихревым движением: в вихре революций духовных, политических, социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор, формируется новый человек».
Обостренно совестливый Блок испытывал комплекс вины перед народом; для поэта ужасы «бессмысленных и беспощадных» бунтов были той стихией, которая вышла из берегов, и которую невозможно судить по прежним критериям: «Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.
Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?»
Сегодня, глядя на все это BLM, на коленопреклонения спортсменов перед футбольными матчами на первенство Европы и гонками «Формулы-1», мы видим возвращение подобного комплекса. А уж как трезвонит повсеместно колокол антигуманизма! Мы обманываем себя, стараясь не признаваться, что хорошего в том мало.
Формулировка «Колокол антигуманизма» - ключ к пониманию поэмы Блока. В ней речь идет не о политической революции, а о стихии, которая вышла из берегов и крушит всё вокруг. Революцию можно оценивать с точки зрения нравственности… вот написал я эти слова – и призадумался. С точки зрения какой нравственности? Чьей? Тех, кого лавина сметает с лица земли? Или тех, кто находится на гребне этой волны и вполне искренне полагает, что управляет ею. Хотя на самом деле только старается извлечь выгоду из ее напора.
Дмитрий Быков как-то назвал Блока поэтом-транслятором. «Все поэты делятся на две категории, обозначим их условно как «риторы» и «трансляторы». Трансляторы – Блок, Жуковский, Окуджава, – передают звук эпохи; у них нет единой интонации, они поют на разные голоса, часто меняются до неузнаваемости. У них словно нет авторской личности, которая только мешала бы расслышать музыку времени. Любым можно представить Блока – просто нам нравится кудрявый Блок-романтик; но и страшный Блок 1920 года, с серым волчьим лицом и потухшими глазами, вполне представим в качестве автора «Соловьиного сада» или «Седого утра». И «Снежную маску» он мог бы написать. У поэта-транслятора чаще всего есть первоклассная интуиция и, скажем, обусловленная ею способность разбираться в людях, – но чаще всего нет цельного мировоззрения; его можно любить, даже боготворить – но спросить чаще всего не о чем».
Возможно, очень жестко – сам Быков, конечно, поэт-ритор, к каковой категории он отнес Маяковского, Галича и др. И говорит с этой позиции. Но очень близко к истине.
Трагедией Блока стало то, что друзья (не знаю, ставить ли кавычки?), люди одного с ним круга, не поняли поэму, были убеждены, что она – ЗА большевиков. Ага, за! Весь «мировой пожар в крови», вся эсхатология 12 красногвардейцев свелась к «запирайте етажи, нынче будут грабежи» и к убийству Катьки (последней реинкарнации блоковской «Прекрасной Дамы»)! И хотя Исус Христос (с одним «и», как у староверов) впереди двенадцати, и двое из них, названные по имени, Петруха и Андрюха, тезки апостолов, но стреляют-то они в Христа:
— Кто там машет красным флагом?
— Приглядись-ка, эка тьма!
— Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?
— Все равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
— Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!
Трах-тах-тах! — И только эхо
Откликается в домах...
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах...
Хотя считается, что:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
- у одних в эти минуты чуткость невероятно обостряется, а у других утрачивается. (Я не о чуткости к большевистской революции, а о чуткости к поэтическим символам, резко усложнившимся на фоне в общем-то структурной примитивности судьбоносных событий.) Естественно, что Зинаида Гиппиус в очень резких и по-своему невероятно сильных строках написавшая:
Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно - жить!
Лежим, заплеваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам. -
не могла принять «Двенадцать». И заявила, что теперь не подаст Блоку руки. При нечаянной встрече на улице Блок спросил: «Вы мне, Зинаида Николаевна, руки не подадите?». Гиппиус протянула руку со словами: «Как Александру Александровичу Блоку – подам. Но не подам как автору «Двенадцати».
В современном блоковедении существует такая точка зрения на «Двенадцать»: «Поэт разрушал себя, свой мир, и это было универсальное разрушение». Наверно, можно думать и иначе: поэт отдал всего себя стихии – и потом наступило молчание. В музыке революции очень скоро появились фальшивые ноты – а петь по ним Блок не мог. И пришел трагический разлад с самим собой.
«В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)… поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства…», писал сам Блок в «Записке о «Двенадцати».
Звуки исчезли – и пришла немота… И он записал в дневнике: «А та ли это революция? Что, если она не та?»
Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
Написано в 1914 году, это из стихотворения, в котором есть строка «Мы – дети страшных лет России…». Надвигались еще более страшные года, заставившие затворить уста – не только по самоощущению затворить, но и потому, что новой власти хотелось, чтобы уста отворялись только для того, чтобы высказывать проверенные и одобренные ею мысли.
В своем последнем публичном выступлении, пушкинской речи, за полгода до смерти, Блок с великолепным откровением обреченного и пророка сказал:
«Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение... Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармоний. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл».
В дни, когда умирал Блок, следователь Петроградской ЧК Якобсон допрашивал Гумилева. Пытался вести с ним «интеллигентный» разговор «на равных», но при этом, обмолвившись, называл его «Николай Станиславович» вместо «Николай Степанович». Тем не менее пытался блеснуть знанием предмета; речь даже заходила о драматической поэме «Гондла», следователю очень хотелось увидеть в ней «контрреволюцию». Христианский посыл поэмы не обсуждался, но следователя очень интересовали строки:
Наступили тяжелые годы,
Как утратили мы короля.
И за призраком легкой свободы
Погналась неразумно земля.
Однако «шить дело» на этом основании никак не получалось: «Гондла» написан в 1915-16 годах, до революционных событий.
(С этой поэмой связан один замечательный сюжет. Незадолго до ареста Гумилев по приглашению флаг-секретаря командующего военно-морскими силами Республики Владимира Павлова совершил поездку по Югу России. В Ростове Гумилев увидел афишу «Театральной мастерской» с названием своей поэтической драмы. Спектаклей не было – не сезон, но поэт в крохотном помещении этой молодежной студии встретился с артистами, среди которых были руководитель театра Антон Шварц и его двоюродный брат Евгений Шварц. Артисты читали Гумилеву сцены из пьесы; поэт обещал хлопотать о том, чтобы театр перевели в Петроград. И сдержал обещание. Благодаря Гумилеву в Петрограде – уже после гибели поэта – оказался, в числе других участников студии, Евгений Шварц. Да, да, тот самый! Если бы не эта встреча, кто знает, знали бы мы сегодня «Голого короля», «Дракона», «Обыкновенное чудо» и другие работы великого сказочника?»)
Существует легенда, будто Горький, узнав о приговоре Гумилеву, позвонил Ленину, поднял того с постели и убедил того послать телеграмму Зиновьеву с требованием сохранить жизнь поэту Гумилеву. В камеру смертников вошел комендант тюрьмы: «Кто здесь поэт Гумилев?». Гумилев ответил: «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев». И обрек себя на смерть.
Но есть свидетельство, что за Гумилева хлопотала сначала бывшая жена Горького, Мария Федоровна Андреева, разбудившая среди ночи Луначарского, тот позвонил Ленину – и услышал от него, после долгой паузы: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».
В последнем сборнике стихов Гумилева «Огненный столп» есть гениальное пророческое стихотворение «Заблудившийся трамвай». И пусть сколько угодно противопоставляют символиста Блока и акмеисты Гумилева, но в этом стихотворении я вижу самый беспримесный символизм:
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
---
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», - знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне…
Вы различаете сквозь эти строки «музыку» того страшного времени, когда «философский пароход» уже давно отчалил, и инакомыслящим оставалось одно: вскочить на подножку заблудившегося трамвая, который вез к смерти. И сигналом отправления трамвая были удары в колокол антигуманизма. Прогрохотав по Питеру, трамвай въехал на Финляндский вокзал и помчался по рельсам в сторону Бернгардовки.
«Знаете, шикарно умер, - рассказывал о смерти Гумилёва тайный осведомитель ЧК поэт Сергей Бобров со слов одного из участвовавших в казни чекистов. – Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу. Фанфаронство, конечно, но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление».
Увы, и среди тех, кто считают себя поэтами, по крайней мере обладают ремеслом сочинять в рифму и верлибром, «темно и вяло», как пушкинский Ленский, попадаются доносчики и доносчицы. В наше время – тоже.
В финале «Заблудившегося трамвая» возникают преображенные Гумилевым пушкинские образы: из «Капитанской дочки» и «Медного всадника». Может быть, в стихотворении, которое для него стало итогом жизни, Гумилев не мог не обратиться к Пушкину.
Как и Блок не мог не обратиться к Пушкину в своей последней публичной речи.
«Живая власть для черни ненавистна», - говорил пушкинский Борис Годунов.
Блок говорил о «столкновении поэта с чернью». Чернью, которая сама стала властью и «требует от поэта служения тому, чему служит она».
***
В августе 2021-го непременно появятся статьи о гибели Блока и Гумилева. В том числе – с позиции той самой «черни», которая, не раз поменявшая ориентиры и курс, распишется в любви к погибшим поэтам: «они любить умеют только мертвых», продолжение строки из «Бориса Годунова».
Черни у власти ненавистно живое слово, живая мысль. Оттого – подмена высокой культуры масскультом, вытеснение всего, что не вписывается в рамки, заставляет думать. И не верить лжи, без которой властная чернь просто не мыслит своего существования.
Появятся многочисленные цитаты из Блока и Гумилева. «Вы всех поэтов убиваете, чтобы цитировать потом», - написал полвека назад Евгений Евтушенко. По другому поводу, но эта мысль универсальна.