Наталья Сааль: в ночь перед восстановлением независимости было просто очень страшно

Наталья Сааль на радио в 1990-е. Фото: личный архив

В ночь с 19 на 20 августа 1991 года я поняла, как хорошо не иметь прошлого. И как мучительна неизвестность. Это больше, чем просто «не иметь будущего», там хоть какая-то определенность.

В ночь перед восстановлением независимости было просто очень страшно. Меня угораздило работать тогда в Доме радио. Идеологическое режимное учреждение. И почти все его зубры, которых ты, начинающая робкая девочка, вчерашняя школьница, почтительно опасаешься, вдруг становятся серыми безмолвными привидениями: что случилось? Что будет? Чем сердце успокоится? Решительности крестьян, работяг и инженеров тут и близко не было.

Если честно, мне до сих пор по-человечески жалко тех, кто тогда оказался на сломе эпохи с грузом поступков, выборов, решений и детей. Жуть, что им пришлось пережить. А иным и не пришлось. Мне повезло. Детей у меня не было, больших успехов на ниве красной идеологии я снискать еще не успела. Да и вообще, в мои последние школьные годы все это было уже слегка понарошку: галстуки мы надевали только у порога школы и снимали, едва за нами закрывалась дверь. Комсомолкой я тоже была, но, кажется, лишь потому, что это полезно для поступления в вуз. В остальном мы охотно и почти безнаказанно дерзили историчке не уроках обществоведения, задавая крайне неудобные вопросы, и цитировали глупые ранние стихи друг друга в сочинениях на тему о гражданственности Чернышевского.

Устремляясь в журналистику, я почему-то совершенно не думала, что придется писать о колхозах и партсъездах, надоях и обмолотах, передовиках производства и «афонях» от любого ремесла. И вселенная услышала мои глупые мечты – писать и делать передачи на радио мне довелось совсем о другом: там были и раннесоветские модельеры, и юные западные советологи, и зачинатели авторского «параллельного» кино, и эзотерик-шатун, и даже патриарх Алексий II.

Опаснее, чем сам переворот

Но ночь на 20 августа 1991 года оказалась совершенно непроглядной во всех отношениях: прошлого нет, едва наметившееся будущее исчезает в путаных дебрях беспомощных прогнозов, и то не моих. Очень хотелось мышью шмыгнуть в какую-нибудь незаметную норку и пересидеть свой страх. Но, видимо, и натура, и профессия мобилизовали другую сторону характера: почти всю ночь я провела в монтажной, вместе с оператором Кристин, подготавливая сюжеты для завтрашней утренней программы.

До сих пор забавно: 20 августа 1991 года я должна была вести трехчасовую эфирную панораму с песенками и рубриками «Птица недели» и «Несерьезные новости». А поскольку формально утренний эфир мне никто не отменил (на заре карьеры самодеятельность вроде «Государственный переворот? Ага, ну я пошла» кажется опаснее, чем сам переворот), потребовалось три захода разных начальственных людей и даже три русские буквы, чтобы я наконец покинула пост.

Дома было только хуже: информации ноль, ночь черна во всех смыслах, «Лебединое озеро» не заходит, скажем прямо, кроме партии Демона. Вот тогда я поняла, что в любой непонятной ситуации надо заняться делом. Кого что успокаивает, меня – работа. Кажется, я тогда изрядно убирала свою квартирку. А утром началась обычная новая жизнь.

А что, так можно было?

Она была значительно хуже ожиданий. Никто не умел жить без плановой экономики, никто не умел обращаться со свободой и рынком. Жизнь впроголодь на несколько лет стала бытом, да, собственно, еще до путча взбесились цены, появились талоны и покупательские карточки. Я благословляла тогда сомнительные серые макарошки, запасенные и забытые мамой тысячу лет назад (Срок годности? Нет, не слышали) в кухонном шкафчике. Они спасли мне неделю жизни. Но по молодости нищета как-то не очень смущает, особенно если вырос в небогатой семье и вокруг – такие же нищие любимые друзья (Пользуясь случаем: привет вам, ребята!), которые совсем не выглядят несчастными, особенно когда вместе.

И она была значительно лучше ожиданий, ведь на меня шквалом валились открытия, которые сейчас стали забавным сетевым мемом, а тогда по пяти раз на дню почти буквально взрывали мозг: «А что, так можно было?». За неимением и недоступностью институтов, колледжей и прочих университетов, способных обучить бытованию в новой реальности, приходилось осваиваться на ходу. И тут я поняла, как хорошо иметь не академический склад ума и кроткую усидчивость отличницы (я шкодливая троечница), а цепкую соображалку смекалистого подмастерья, который хватает на лету, ориентируется на ходу, учится на бегу.

Да, в моей профессиональной биографии того периода немало эпичных провалов и ошибок (к счастью, еще не было Интернета, чтобы все это помнить). Да, формирование личности и специалиста в таких безжалостных жерновах трудно и временами весьма, поверьте, болезненно. Но вышло, кажется, неплохо: я не просто выжила, закалилась, научилась, но еще и вполне удалась.

Правда, вселенная тогда пожалела меня и посреди этого апокалипсиса подарила огромную взаимную любовь. Но это уже совсем другая история...