У Бога телефон на авиарежиме

Фото: Обложка книги

На следующей неделе, 6 апреля в в 18.00 в Доме писателей (Харью 1) состоится презентация третьего тома переводов эстонских поэтов, выполненных Еленой Скульской, – «Волк на паперти». В него вошли стихи Тоомаса Лийва, Калева Кескюла и Александера Суумана. Участники Театральной студии «Поэтическое содружество» будут читать стихи в оригинале и в переводе на русский и исполнят несколько песен из будущего спектакля «Король Лир и его дети» (вход 2 евро и 1 евро для пенсионеров и школьников).

Временами мне казалось, что я могу каждому из них позвонить, чтобы разобраться в смысле той или иной строки. Мне хотелось услышать голос Тоомаса Лийва (1946 – 2009), Калева Кескюла (1959 – 2010), Александера Суумана (1927 – 2003). Смерти всех трех поэтов были такими недавними, что дыхание сиюминутной жизни в стихах еще не угасло, они еще не ушли в прошлое, еще хотелось говорить о них в настоящем времени.

Конечно, у хорошего поэта есть только одна дата – дата его рождения. И все-таки Смерть человека особым образом действует на его стихи – порой отодвигает их в тень, а порой ярче высвечивает грани боли и радости, побуждавшие писать. Смерть перечеркивает надежды, мечты, человеческую будущность, но эта финальная точка не мешает нам разговаривать с Поэтом, понять, насколько важным было послание, на сочинение которого он истратил весь отпущенный ему земной срок…

Этот сборник открывает фантастическая новелла в стихах Тоомаса Лийва «Даан–1609» В данном случае «фантастическая» - не эпитет, а обозначение жанра. Я не знаю в лирической поэзии других случаев столь чистого беспримесного жанра, казалось бы, поэзии совершенно противопоказанного. Традиционно поэт подготавливает нас к футуристическому пространству (несбыточно-прекрасному или мрачно-безнадежному) специальными подсказками: «сон», «игра воображения», «видение», «предсказание», то есть он объясняет нам текст неким сдвигом своего сознания.

Но Тоомас Лийв не балует нас подсказками, он как бы без всяческих поэтических пируэтов пишет научно-фантастический роман в строгом значении слова. Дана некая планета Даан-1609 и у ее обитателей есть возможность достичь полнейшего счастья и благоденствия, если они уничтожат всех птиц. Тогда «планета превратится в один цветущий яблоневый сад». (Тут, конечно, есть отсылка к мечтаниям героев Чехова: «Вся Россия наш сад»; только у Чехова он вишневый, а у Лийва яблоневый). И люди в этом прекрасном будущем станут жить в больших тосканариях. Тосканарий – от слова «тоска», именно так я продолжила мысль автора, придумавшего неологизм «jamarad», полагаю, от слова «jama» – чушь, ерунда, глупость, нелепость. Да, мой перевод в данном случае не совсем точен, но зато он подводит читателю к главному, пусть и не названному, переживанию героя, которое определяется именно словом «тоска».

Подумайте, насколько современно это стихотворение о Пеэтере с планеты Даан-1609, о Пеэтере, который закладывает свой хвост за ухо и уходит в другую комнату, завершив внутренний монолог. Последние несколько лет заставили нас уничтожить многих «птиц» – личное общение, дружеские встречи, поездки, путешествия. Законное желание выжить, не заразиться, прикрыть лицо маской, не протягивать руки, держать дистанцию изменило нас; мы боимся, мы все время боимся, даже если мы ведем себя лихо и рискованно. Одиночество, отъединенность стали неким культурным кодом существования, и разве не превращаются от этого наши дома в тосканарии?

В стихах Тоомаса Лийва мир находится на грани катастрофы: горят березы, рушатся мосты, ласточка взлетает только для того, чтобы быть убитой, в воздухе висит тяжелое молчание майских жуков, лирический герой не хочет примыкать к окружающей его «косматой стае»; всходы памяти – белые цветы на могилах, у ангела перебито крыло…

И есть одна веселая, забавная сценка с Александром Сергеевичем Пушкиным, который жалуется Тоомасу Лембитовичу (декламирующему первую главу «Евгения Онегина») на то, что после смерти не пишутся стихи. «Там» нет даже бумаги для сочинителя. И только неутомимый Дантес вновь и вновь – всегда – ждет у ворот!

Я не была знакома с Тоомасом Лийвом, а вот с Калевом Кескюла мы обменялись несколькими записками, когда я перевела одно из его стихотворений; мы договорились встретиться и составить представительную подборку для русского читателя. Далее приходится написать неизбежное и банальное: не успели.

Книги мои

картины

стали сегодня несуществующими

Они не могут считаться жизнью

Они называются воспоминанием

Очень часто Калев Кескюла пытается представить, что будет после смерти, точнее, внутри смерти – ведь что-то же должно там быть?! Несомненно, не будет запахов, а потому каждая благоухающая ночь – это блаженство. И утренний кофе на веранде – чудо, нужно его запомнить, ведь человеческая жизнь наполнена таким количеством бедствий, что оставаться в ней положительно невозможно. И алое солнце над молочными реками и кисельными берегами — прекрасно; посмотри сначала на него и только потом встреть взгляд смерти. И смирись с тем, что тебя не будет, а твое место займет самозванец, двойник, которого будут принимать за тебя самого.

Калев Кескюла сравнивает себя с тараканом в щели, с медведем в берлоге, он говорит, что ему нет оправдания, но он пронизан любовью. Да, мы моментально чувствуем: он любит всё, о чем пишет с иронией и даже некоторой издевкой, на самом деле, он просто маскирует предельную нежность – близкую к слезам.

Я верую в вечную доблесть жить

думала Смерть –

написано в одном его стихотворении, но это вовсе не слова смерти, а слова смертного, который готов в любой момент отчалить от берега жизни, готов оттолкнуться веслом, помочь Харону грести, но до тех пор, пока не придет его черед прощаться, он будет радоваться короткой жизни, состоящей из печалей и утрат.

У Кескюла есть стихи о синеве итальянского неба и о бульварах Парижа – о красоте общепризнанной, обязательной, традиционной, туристической; он ее не отрицает, но есть еще красота окраины, тусклая и бедная, – открыть и принять ее прелесть куда труднее, но этот глубинный труд души важен и прекрасен.

А вот с Александером Сууманом мы были довольно хорошо знакомы: жили в одном доме, встречались во дворе и перебрасывались почти каждый день несколькими фразами. Не обязательно о литературе – иногда о погоде или о бессоннице. И время от времени заговаривали о переводах – мне всегда нравились его стихи.

Я должен утешиться тем, что я безутешен,

и наслаждаться несчастьем — это счастливая доля.

Он пытался примирить непримиримое, найти гармонию в какофонии, он строил воздушные замки и верил в то, что у них надежный фундамент и крепкие стены. Он дарил женщинам букеты, составленные из небесных звезд, он признавался в любви серым болотам, серым облакам и серым деревьям своего края, он считал, что любой, самый красивый человек становится безобразным, когда он ссорится, кричит и унижает другого человека. Он писал о том, что губы его помнят сотни поцелуев, а руки помнят тысячи объятий, он боялся опустошенности, он боялся, что в сердце его просочится что-то помимо приязни, ведь тогда он станет немым.

«Я хочу, чтобы мой взгляд был подобен реке, которая никогда не покроется льдом», – с такой добротой редкий лирический поэт взирает на мир.

Поэзия смирения, снисходительного приятия и прощения, и при этом стихи его никогда не бывают пресными, в них всегда есть тот больной нерв, который не дает читателю равнодушно перевернуть страницу. Ведь поэзия Александера Суумана – еще и поэзия прощания. Прощания с жизнью, которой поздно предъявлять претензии, поздно просить исполнения желаний, поздно просить перемены участи. Нужно довольствоваться тем, что тебе назначено роком или Богом.

И не только в поздних стихах прощается и прощает Сууман, он с молодых строк ощущал краткость и конечность всего, что выпадет ему увидеть и познать. Всё конечно, всё разрушается: «надо бы мне позаботиться о более стойких камнях», но их не существует в природе.

Жизнь приучила меня

ценить боковые тропы

и не придавать значения

широкому большаку.

Кто из поэтов занимал такую скромную позицию? Мне думается, никто. Кто не искал славы, а уклонялся от встречи с ней? Кто довольствовался малым и от этого малого готов был отказаться в любую минуту?

А теперь я вернусь к началу моих заметок: каждому из поэтов, вошедших в этот томик переводов, мне хочется позвонить. Думаю, на небесах есть отдельный дом отдыха, куда заселяют хороших поэтов. Можно было бы попробовать дозвониться до Бога, чтобы проверить свою гипотезу, но у него телефон всегда на авиарежиме...