Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт

Сирано - Дмитрий Косяков. Фото: Николай Алхазов / Русский театр

После дуэли с Вальвером Сирано остается наедине со своими мыслями. Темнеет, и на погруженной во мрак сцене возникает зловещая фигура в плаще с надвинутым на глаза капюшоном…

Этот призрак появится в спектакле Филиппа Лося еще не раз. С ним – в странной игре теней, когда все движения плавны и замедленны, словно при съемке рапидом, схватится Сирано в финале безнадежной битвы при Аррасе. Без загадочной фигуры, чьи реплики звучат из пустоты, отчетливо и равнодушно, как капли, падающие на дно колодца, не сможет обойтись и финал, когда краски исчезнут, останутся чернота и осеняющий пустую сцену простой деревянный крест.

Смерть, черный человек, неотступно следящий за поэтом, медлила, выжидала момент – и настигла:

Судьба насмешлива. И я убит в засаде.

Убийцей нанятым, убит кинжалом сзади... – успеет сказать Сирано.

Оружие Сирано – такого, каким написал Ростан, и, в самой высокой степени, такого, каким его придумал Филипп Лось и сыграл Дмитрий Косяков – разящий клинок и разящая мысль. Слово поэта еще острее и опаснее, чем его шпага, и слишком многие за это его не простят и будут пытаться убрать с той сцены, на которой ему отведена трагическая и героическая роль.

**

Случалось, что героев Ростана одевали в костюмы ХХ века. В спектакле Русского театра двухъярусная сценография Екатерины Седовой, позволяющая свободно выстраивать проникнутые блистательной театральностью и поэтической глубиной мизансцены, и великолепные костюмы Светланы Лехт уводят нас в XVII век, каким мы его представляем по романам Дюма-отца. Мелодии Вивальди, Пёрселла и Генделя, звучащие в спектакле – примерно из той же эпохи, барокко и воплощают ее дух (музыкальный руководитель постановки – Александр Жеделёв).

В одном зрительском отзыве было сказано: «Я боялся, что будут какие-либо эксперименты или что-то подобное. Этого не произошло».

«Баллада о дуэли»: Сирано – Дмитрий Косяков, виконт де Вальвер – Дмитрий Кордас. Фото: Николай Алхазов

Вообще-то любой настоящий творческий акт - в чем-то эксперимент, проникновение в тот мир, где ты еще не был и строительство в открывшемся тебе пространстве нового, своего, мира, иного, чем миры, созданные иными художниками. Тут возможно и точное соблюдение примет эпохи и откровенный отказ от них, важно, чтобы избранный тобой набор выразительных средств работал на твой замысел, раскрывал его, и замысел был бы глубок и точен. А его воплощение - захватывающим и, при всем трагизме, без которого наша жизнь уже давно перестала быть возможной, веселым и легким. Ведь театр – веселое искусство! Насмешливое, летучее, божественно свободное.

Свет и пламя Сирано

Жить для нас - превращать в свет и пламя все, чем обладаем, а разве это не непрерывный эксперимент, за успех или неуспех которого мы отвечаем всей своей жизнью? Я верю, что именно так прожил свою жизнь поэт, философ, создатель первой европейской прозы-фэнтези Савиньен де Сирано, присоединивший к своей дворянской всего в третьем поколении фамилии название приобретенного его дедом звучащего по-гасконски имения Бержерак в 60 милях от Парижа. Он желал быть своим среди товарищей по оружию, гвардейцев-гасконцев, владевших пришедшими в упадок имениями, звучными баронскими титулами, острыми шпагами и постоянно готовыми пролить свою кровь за трон на ратном поле – или в дуэли на парижской мостовой. Сирано смог стать более дерзким, более отважным, более гасконцем, чем настоящие гасконцы. И все равно остался одиноким, так как поэт (настоящий поэт, а не имитатор!) обречен на одиночество и непонимание.

Эдмон Ростан увидел в драме Сирано драму жизнестроительства, и оттого – а не только оттого, что пьеса так прекрасно написана, мало ли прекрасных пьес совершенно забыты? – она имела такой успех. (При том, что накануне премьеры в театре Порт-Сен-Мартен (27.12.1897) драматург в панике умолял исполнителя заглавной роли Коклена: «Прости меня, Бенуа-Констан, за то, что втравил тебя в эту авантюру, вот увидишь, мы провалимся!») Это был тот самый случай, когда творение гениальнее творца и попадает в дух времени, как стрела Робин Гуда, не просто в центр мишени, а в уже торчащую в нем другую стрелу.

Во Франции, казалось бы, по уши погрязшей в презренной прозе меркантильности, к тому времени успели промелькнуть и угаснуть «проклятые поэты»: Бодлер, Верлен, Рембо, ушли из жизни непризнанными Мане и Ван Гог, для них жизнь и творчество были единым целым, и об этом – может быть, сам того не понимая – напомнил в своей пьесе 29-летний Эдмон. А в России, где пьеса в очень неточном, но восторженном переводе Татьяны Щепкиной-Куперник была поставлена меньше, чем через год после парижской премьеры, уже шел Серебряный век, на слуху у всех были Бальмонт, Брюсов и Мережковский; юные Александр Блок и Андрей Белый тогда начинали творить, жизнь и творчество были неразрывно слиты, жизнь становилась творческим актом, а творчество самой жизнью.

Cирано Дмитрия Косякова знает, что ему выпала проклятая участь быть лучше и умнее тех, с кем постоянно приходится иметь дело. Его отношения с окружающим миром – активная оборона, переходящая в стремительную и смертельную контратаку. За постоянное стремление быть собой и только собой, за верность себе приходится платить. Непониманием, враждебным отношением слишком многих (при искренней любви очень немногих.) Жизнью, в конце концов, черт побери!

Филипп Лось сократил текст, убрал второстепенных персонажей, те их реплики, которые остались необходимы, передал другим действующим лицам и сделал всю постановку динамичной, а первую картину просто стремительной. Директор театра «Бургундский отель» Жоделе (Александр Домовой) легкокрылым мотыльком выпархивает на сцену, приветствуя зрителей на трех языках, русском, вполне приличном эстонском и на удивление узнаваемом французском, в дверь под испуганное «Куда же, мсье, без билета?» с громовым рыком «Гвардейцы короля нигде не платят денег!» врываются гвардейцы Ле Бре (Сергей Фурманюк) и капитан Карбон де Кастель-Жалу (Игорь Рогачев), заигрывают с публикой, рушатся в свои кресла в шестом ряду, комментируют происходящее – словом, чувствуют себя как дома и делают все для того, чтобы мадам и мсье из нашего времени в компании этих грубоватых и нестеснительных ребят испытывали некоторое беспокойство. Зато последней вошедшая в зал троица: роскошные кавалеры граф де Гиш (Сандер Селлин) и виконт де Вальвер (Дмитрий Кордас), сопровождающие красавицу Роксану (Элина Пурде), холодны как лед и надменно взирают как на неотесанных гвардейцев, так и на зрителей апрельского дня 2022 года.

«Переформатировав» пьесу, режиссер выстроил внутри ростановского сюжета свой, и от этого три основные темы: дружбы, любви и вражды - зазвучали еще отчетливее. У Ростана Сирано бьется у Нельской башни с сотней наемников, выручая другого поэта, Линьера, который написал эпиграмму на всесильного вельможу и навлек на себя его ненависть. В спектакле Линьера нет. Покушение готовилось именно на Сирано, это для него мстительный граф де Гиш нанял киллеров – и будет продолжать нанимать вплоть до финала.

Для того, чтобы рельефнее прозвучало все то, что ненавидит Сирано, эта ненависть персонифицирована – в лице одного врага, де Гиша.

Граф де Гиш – Сандер Селлин. Фото: Николай Алхазов

Гиш, в котором Сандер Селлин подчеркивает высокомерие и абсолютное отсутствие совести, сначала сквозь зубы отдает должное храбрости Сирано и даже, что Гишу совсем неохота, его таланту, правда, и здесь граф пытается навязать свое превосходство: «Вы пишете стихи? Теперь ведь это модно. Я с вашим творчеством немножечко знаком». (noblesse oblige, ничего не поделаешь), но чуть позже не выдерживает и раскрывается, признавшись, что именно он подсылал убийц.

Хотел я проучить плохого рифмоплета.

Он пасквиль обо мне гнуснейший написал.

А бить поэтов - грязная работа,

Которую не станешь делать сам.

Ростан не захотел делать Гиша законченным негодяем: в батальной сцене он все-таки ведет себя храбро, а в финале предупреждает Роксану о том, что на Сирано готовится покушение, вдруг еще можно предупредить героя? В спектакле же, произнося:

Вчера у короля, за ужином скучая,

услышал я пророчество одно.

Вдруг кто-то из вельмож сказал о Сирано,

Что вскоре он умрет на улице... Случайно»,

он вкладывает в слова такую интонацию, что я не сомневаюсь: кинжал в руку наемного киллера вложил Гиш. В сцене осады Арраса Гиш не просто подставляет гвардейцев под огонь врага, он явно празднует труса. Замечательно придуман эпизод, в котором Роксана снимает с головы облаченного в блестящие доспехи Гиша шлем, надевает на себя и нахлобучивает на Гиша свою шляпку: «Вам, граф, пора уйти, - ведь скоро здесь сраженье». Мол, я как мужчина готова сражаться рядом с дорогими мне людьми, а вы, граф, миль пардон, баба! И вся осада Арраса – героическая батальная картина; живописно разбросавшие свои тела по бивуаку храпящие вовсю гвардейцы и их капитан Карбон, старый рубака, отец солдатам и, надо полагать, слуга королю, ну и, разумеется, кардиналу, но не mon colonel’ю де Гишу, самовлюбленному павлину, которого Карбон откровенно презирает и не считает нужным скрывать это на поле боя.

Каждый из пяти актов «героической комедии» в постановке Лося выстроен в своей стилистике и своем ключе, и это очень точное решение: в неоромантизме переключение регистров происходит без остановки на промежуточной передаче, из фарса мы можем сразу попасть в высокую трагедию. Первый акт – театр в театре с ослепительной сценой дуэли (постановка боев – Рейн Оя); Сирано – Косяков и Вальвер – Кордас фехтуют так, что веришь: эти двое скрестили клинки всерьез (не могу промолчать о том, как лихо придумано в спектакле наказание спесивому виконту: действительно не по-детски, рана не смертельна, но после нее виконту вряд ли доведется испытать радость отцовства). Затем – резкое снижение темпа (не темперамента!): диалог Сирано и Ле Бре.

Ле Бре Сергея Фурманюка – единственный настоящий друг героя, готовый «когда твой друг в крови, быть рядом до конца», но и он до конца понять Сирано не может. Что поделать, Ле Бре – славный малый и храбрец, но его стезя - проза жизни, а не поэзия, хотя он отчаянно пытается что-то понять в боли друга.

Ритм, который задан в спектакле стихами, и чтение стихов почти безукоризненны. Косяков здесь просто прекрасен, он не декламирует, он живет стихом и они естественно рождаются из души его героя, из характера поэта. Но и другие актеры (а трое из них – Дмитрий Кордас, Дан Ершов и Александр Домовой играют по нескольку ролей) очень свободно владеют стихом. Грозное стаккато боевого марша «Это гвардейцы-гасконцы», нежное переливчатое сопрано Роксаны, в котором столько кокетливого лукавства и любви – и столько презрения к Гишу в сцене осады Арраса.

Наконец, глубокий символизм последней картины, проходящей под сенью огромного деревянного креста, на опустевшей сцене, когда ритмы замедляются, странно звучит голос «черного человека», memento mori, переводящее действо в трагический регистр.

Роксана – Элина Пурде, Кристиан – Иван Алексеев. Фото: Николай Алхазов

Она его целует в губы, целуя в них мои слова

В лирическом ключе и с очень сложными эмоциональными перепадами решена сцена объяснения Сирано с Роксаной в кондитерской Рагно. Актеры играют так, что я, знающий пьесу вдоль и поперек, мыслями и сердцем оказался там, рядом с ними, словно прошел через все, что испытал Сирано. Вначале - надежда: герою кажется, а что, если Роксана любит меня, ее слова: «Вы в нем найдете все - ум, благородство…», вселяют веру в счастье, да, он умен и благороден, о ком же она говорит, как не о нем?!

Но тут она говорит, что ее возлюбленный красив – и это катастрофа, которую надо пережить, спрятав ее в себе. Чуть позже Сирано становится заложником своей любви и своей готовности ряди любви к Роксане сделать все для нее и этого красавчика Кристиана де Невильета, о котором он слышит впервые и к которому – Косяков очень точно передает движения души своего героя – пока что никакой симпатии не испытывает, скорее даже раздражение, но он поклялся Роксане и зная, что новичок непременно столкнется с «дедовщиной» (армейские традиции незыблемо стоят века!), защитит Кристиана. А Роксана (Элина Пурде) настолько поглощена своей любовью к Кристиану, что не замечает мучений Сирано. Для актрисы, играющей Роксану, эта сцена сложнее всего, надо, чтобы мы поверили, что героиня чистосердечна, что она не манипулирует другом детства – и мы верим!

Сцена под балконом Роксаны – замечательная кульминация первого акта.

С этой сцены становится ясно, на какой жестокий для всех троих эксперимент пошел Сирано, с такой готовностью предложив Кристиану: ««Твоим умом я буду, а ты моею красотой». И первым что-то неладное начинает понимать вроде бы самый недалекий и неопытный из троих, Кристиан (Иван Алексеев). Образ этот проходит в спектакле долгий путь развития. Вначале юный Невильет кажется неловким, каким-то «деревянным», и это совершенно оправданно, он среди гвардейцев чужой, «салага», ждет подвоха, пытаясь вести себя независимо, делает одну оплошность за другой, и Сирано явно вынужден преодолевать себя, предлагая ему… дружбу? Да, но с коварным подтекстом: вкладывая в письма Кристиана к Роксане всю свою любовь, он превращает юношу в свою марионетку, лишенную свободы воли и выбора. В сцене под балконом Кристиан чувствует это, он поражен и растерян, пытается вырваться из-под лишающего его собственного «Я» наваждения, и Сирано – в исполнении Косякова это очень заметно – делает жестокий шаг: сейчас ты поймешь, что без меня ты – нуль, ничто, бессловесное существо; я спасу тебя, но прежде больно тку носом в лужу, как нашкодившего щенка. Однако затем слова, которые герой «диктует» юному другу, превращаются в высочайшую поэзию, утонченно чувственную, покоряющую сердца всех трех; Сирано видит, что никогда еще его лирика не была столь гениальной, и догадывается, какая великолепная и страшная мощь заключена в его стихах!

Наверное, после этого его отношение к Кристиану становится мягче, благороднее, он помогает юноше уже не только потому, что поклялся в том Роксане, но и по велению своей души. С какой заботливостью в сцене под Аррасом он накрывает пледом спящего изможденного Кристиана. Их последний диалог – это уже отношения равных: Кристиан вырос как личность, он не хочет быть младшим – и с его гибелью гибнет что-то и в самом Сирано.

Его любовь и его комплексы

Когда Сирано сражается, он забывает о своем комплексе, о носе – своем проклятии, превращающем его в урода, который может любить только самую прекрасную из женщин, но знает, что никогда ее не добьется.

Сирано – Дмитрий Косяков с поразительной точностью проник в его характер - упивается своим (мнимым!) безобразием, бередит незаживающую рану, придумывает всевозможные издевательства над собой, чтобы услышать их от себя, но не от других. И этот комплекс, весь этот почти мазохизм очень понятен. Нос – олицетворение всех тех страданий, которые выпали на долю гениального, но не востребованного временем и людьми поэта. И отвращения к лжи, подлости и пошлости. (Последняя воплощена в образе жеманного Монфлёри, которого с уничтожающим изяществом сыграл Дан Ершов) Комплекс, перерастающий в невероятную гордость, в готовность и право бросить вызов кому угодно: «Я урод, мне нечего терять, и потому я свободен и позволяю себе то, что вы боитесь сказать и сделать, и я не скрываю своего презрения к вам! А если вам моя внешность не нравится, то, если кто-нибудь желает умереть, прошу вас: молча поднимите руки!».

Известно: все действующие лица пьесы Ростана существовали в действительности. Но Ростан по примеру Дюма (помните: «История – это гвоздь, на который я вешаю свою картину»?) относился к прототипам своих персонажей, как к актерам, которым он назначает амплуа и дает роли. Антуан граф де Гиш, герцог де Граммон вовсе не был таким прожженным негодяем, он был славный полководец, по заслугам получивший маршальский жезл. Придворным интриганом был, скорее, его сын, появляющийся у Дюма в «Виконте де Бражелоне». Реальная Мадлен Робино (в пьесе – Робен) в самом деле была кузиной Сирано и вдовой его рано погибшего товарища барона де Невильета.

Эдмоном Ростаном придумана «Баллада о дуэли» (как это великолепно: вести бой и сочинять балладу, соблюдая все каноны поэтики классицизма!) И придуман главный сюжетный ход, по которому все, даже не видевшие ни одной постановки или экранизации пьесы Ростана, узнают «Сирано де Бержерака»: «Твоим умом я буду, а ты моею красотой». Во французском фильме «Сирано: успеть до премьеры» молодой драматург Эдмон Ростан знал о Сирано очень мало, ужасно торопился и вставлял в пьесу то, что происходило с ним самим. У Эдмона был друг, начинающий актер, очень красивый и очень глупый, и Эдмон писал от его имени письма девушке, в которую тот был влюблен. И построил на этой истории основной конфликт пьесы. Фильм Алексиса Михалика легок и изящен, он стоит того, чтобы выудить его в интернете и посмотреть. Но, разумеется, верить его сюжету не обязательно.

А может быть все дело в том, что Сирано знал: великая лирическая поэзия рождается из великой безответной любви?

Такие произведения, как Сирано, переживающие века и перемахивающие через границы, рождаются тогда, когда в воздухе витает некая загадка, осознаваемая как творческая необходимость. Поэты могут сами не догадываться, к чему прикоснулись, но прикосновение гениально.

Fin de siecle (конец века, девятнадцатого века) во Франции. Начало Серебряного века в России. Неоромантизм, символизм. Искусство становится утонченным, стремящимся к недостижимому.

Александр Блок посвятил «Стихи о Прекрасной Даме» своей будущей жене, Любови Дмитриевне Менделеевой. Лирический герой, «порой слуга, порою милый, но вечно раб», ждет Прекрасную Даму, но не смеет к ней прикоснуться. «Но страшно мне, изменишь облик ты». Невозможность обладания выше, поэтичнее, истиннее самого обладания. Иначе храм, в котором лирический герой ожидает Даму, превратится в балаганчик, а возлюбленная – в картонную невесту, Коломбину.

Ростан написал свою пьесу не о том. Но, может быть, немного и о том. О невозможности быть вместе.

Вот почему в финале постановки Русского театра Сирано уходит в темноту и оттуда звучит его прощание с Роксаной.

Но пошлость неистребима. Эпитафию, которую Сирано написал для своей могилы, с дурным пафосом читает отвратительный актер Монфлёри. Но тут из тьмы раздается: «Мне помнится, тебе я запретил играть на сцене!».

Да, пошлость и низость бессмертны.

Но бессмертен и Сирано.

По крайней мере, хочу в это верить. А после прекрасного спектакля верить хочется вдвойне.