РЕЦЕНЗИЯ ⟩ Случайный человек в литературе

Михаил Трунин. Фото: Postimees. Фото: Pilt videost

Название книги «Тоска зеленая» идеально соответствует не только обложке, но и содержанию, а Прозоров – в литературе человек случайный, пишет Михаил Трунин в рецензии на книгу Ильи Прозорова "Тоска зеленая" (Таллинн: Авенариус, 2021).

В последние пару лет Илью Прозорова стали активно переводить на эстонский, ставить в один ряд с известными эстонскими литераторами и с упорством, достойным лучшего применения, номинировать на всевозможные местные литературные премии. Книга «Тоска зеленая» в этом году красовалась в коротком списке премии Капитала культуры для авторов, пишущих на русском языке[1]. Немудрено, что имя своей «графини» Прозоров произносит с полагающимся в таких случаях придыханием – это Ирина Захаровна Белобровцева[2]. Именно она недавно выпустила в своем карманном издательстве «Авенариус» книгу Прозорова в зеленой обложке.

Выбор писательской стези – очередная попытка Прозорова стать игроком на культурном поле. Предыдущая – провальная – была связана с театром. Осенью 2018 года Николай Караев, на которого авторитетной «графини» в тот момент не нашлось, честно написал что думает: «Без обиняков и, надеюсь, обид: спектакль „Дезертир“ – постановка Ильи Прозорова по пьесе Алексея Шипенко „Москва – Франкфурт. 9000 метров над поверхностью почвы“ – плохой»[3].

С тех пор Прозоров стал называть себя «случайным человеком в театре» и вообще с неохотой вспоминает о своем театральном опыте[4]. Я соблазнюсь примером своего предшественника и тоже скажу сразу: название книги «Тоска зеленая» идеально соответствует не только обложке, но и содержанию. А Прозоров – и в литературе тоже случайный человек.

Однако, чтобы сказанное мной не выглядело как безответственное и огульное обвинение, мне придется говорить о Прозорове как о «писателе» – хотя называть его так язык не поворачивается. Попробуем все-таки разобраться, владеет ли Прозоров языком и понимает ли, что такое художественная литература?

В рецензируемой книге одна 60-страничная повесть и восемь коротких рассказов – часть из них ранее публиковалась по-русски, часть еще и в эстонском переводе. Начнем с дилетантского способа издания книги: пропущенные и лишние запятые, орфографические ошибки и опечатки встречаются там в изобилии; текст аннотации зачем-то повторяет текст на задней стороне обложке; но апофеозом технической несуразицы служит библиографическое описание на обороте титула, завершающееся так: «Таллинн: Авенариус, 2021. – ... с.». Трудно сказать, что должно сообщить читателю многоточие вместо количества страниц. Волнение молодого автора перед встречей с читателем? Или обилие нелепостей и несвязностей в тексте? А может, многочисленные неожиданные и немотивированные переходы при построении предложений и сюжетов?

Нагромождение непонятных и невнятных словесных конструкций, зачастую плохо сочетающихся между собой, и есть главная черта стиля (точнее – полного его отсутствия) Прозорова. Его понимание художественной литературы, по всей видимости, сформировалось в средней школе – и с тех пор осталось непоколебимым: художественный текст отличается от обычного высказывания своей витиеватостью, порой доходящей до вычурности. Иными словами: литература – это «что-то такое, ну прямо эдакое»! А раз так – пиши, писатель, жги глаголом, сваливай слова в кучу, а смысл какой-нибудь глядишь и образуется: «Город отличался от того, что Саша видела в детстве на картинках и фотографиях.

Запечатлеть его со всей присущей ему атмосферой сладострастия и сумбура, искусственности и, одновременно, колоссальной жизненности не удалось ни одному художнику. Этот город нельзя перенести на бумагу или фотопленку, невозможно нарисовать его красками или снять про него фильм, уловив при этом все его подлинное величие, потому что он получается другим, чересчур выдуманным и конфетным. Поэтому многим так и не удается его покорить. Чтобы стать его частью, надо уничтожить в себе прошлое и принести себя ему в жертву. Нью-Йорк можно и нужно любить, но нельзя ему открыто транслировать свою любовь» (39) и так далее[5].

Это яркий пример надуманного пафоса, воплощенного в странном, доходящим до нелепости наборе слов. Что общего у «сладострастия», «сумбура», «искусственности» и какой-то «колоссальной жизненности»? Только то, что эти слова звучат загадочно – почти мистически – но никак Нью-Йорк не характеризуют. О мелочах типа неграмотного употребления местоимений – кто же там получается «чересчур выдуманным и конфетным», город или фильм? – можно упомянуть лишь вскользь, потому что дальше Прозоров заявляет о невозможности покорить Нью-Йорк.

А затем ни с того ни с сего дает читателю совет, как «стать частью» города на Гудзоне: для этого необходимо произвести над собой какие-то странные операции, о значении которых читатель пусть догадается сам. Отмечу лишь, что во фразе «уничтожить в себе прошлое и принести себя ему в жертву» местоимение «ему» указывает на «прошлое», а не на Нью-Йорк. Те же, кто сумел-таки принести себя в жертву прошлому, ни в коем случае не должны «транслировать свою любовь» – интересно, как нынче это делают, по радио, по телевидению или по веб-камере?

Кстати, о любви и ее трансляции. Нельзя не отметить страсть Прозорова к описаниям секса. Она настолько сильна, что порой кажется, будто наш писатель занимается sex sells: то и дело вводит пикантные сцены, чтобы повысить внимание к низкокачественному литературному продукту. Стоит, впрочем, обратиться к любой из таких сцен, как станет ясно, что заинтересовать они могут разве что учредителей премии Bad Sex in Fiction Award (выдается за худшее описание секса).

Вот герои той же повести «Ди-трейн» курят кальян и уже готовы совокупиться, а дальше: «Дым, гуляющий под потолком, краем глаза наблюдал: прыщавый парень, будто набрав в себя побольше воздуха, приблизился к девушке. Потом дым услышал звук поцелуя, небрежный и громкий. В ход пошли руки, переплетаясь, царапая друг друга. На пол упали серый свитер, джинсы, черные носки, розовые носки, белая футболка из коттона. Все это перемешалось в одну большую кучу.

Потом дым увидел худые ноги в синяках. Худые ноги в синяках цеплялись за белые крупные ляжки. Клубок из двух тел катался по полу, стонал и ревел, разметая все на своем пути. Когда клубок вскрикнул и, наконец-то, остановился, в комнате воцарилась мертвая тишина. Только глубокое дыхание мешало тишине полностью взять контроль в комнате. Дым, вздохнув, что посмотрел короткометражное кино вместо полного метра, медленно поплыл в сторону открытого окна» (36).

Что тут скажешь: вздыхающий дым-вуайерист наблюдает за катающимся клубком из двух тел, а ноги цепляются за ляжки. «Цепляться» – задумаемся на минутку – означает «крепко схватиться, чтобы удержаться» (что в таком случае ноги делают с ляжками?!). Но хуже этой откровенной безвкусицы – только полное отсутствие у нашего писателя чувства собственного языка. Так, под пером Прозорова пострадал фразеологизм «сметать всё на своем пути», означающий «устранять любые препятствия».

Прозоров заменил в нем глагол «сметать» на глагол «разметать»: получилось, что «клубок из двух тел» разбрасывал все по сторонам! Тишина «воцаряется», но при этом ей еще зачем-то нужно «брать контроль» – так вообще по-русски не говорят, как не говорят и «футболка из коттона», потому что «коттон» – это не что иное, как хлопок. В одном интервью на радио «Свобода» Сергей Довлатов на вопрос, почему он так мало пишет о сексе и о Боге, ответил: «Потому что именно в этих сферах бездарность писателя проявляется особенно ярко. А я не хочу рисковать».

Прозоров, который рисковать не боится, откуда-то узнал, что поэтический язык (в широком смысле) позволяет писателю быть свободнее как в выборе слов, так и в их сочетаемости, а связи между словами, которые в системе стандартного языка могут казаться странными, необоснованными или даже неграмотными, в поэтическом языке наоборот способны заиграть яркими красками.

Не осознает Прозоров другого: что при дозволенном в художественном тексте сдвиге (например, значений слов или их сочетаемости) писатель должен отдавать себе отчет в том, зачем он это делает (понятие мотивировки) и как (понятие приема). Когда Хлебников пишет «Бобэоби пелись губы / Вээоми пелись взоры...» или «О, рассмейтесь, смехачи! / О, засмейтесь, смехачи!..» он не подгоняет разные странные слова друг к другу ради того, чтобы вызвать в читателе загадочные чувства. В первом стихотворении с помощью звуков создается портрет лица, которое прямо называется в конце: «Так на холсте каких-то соответствий / Вне протяжения жило Лицо». По ходу развертывания этого короткого текста мы понимаем, почему по мере удаления от «губ» сокращается количество губных согласных и возрастает, например, количество сонорных.

Во втором стихотворении на практике проверяются возможности словотворчества: неологизмы с корнем «смех-» производятся как бы прямо в присутствии читателя. Когда Лев Толстой описывает совет в Филях глазами шестилетней крестьянской девочки Малаши или мир людей глазами лошади, он ставит цель нарушить автоматизм читательского восприятия – показать привычные вещи и обыденные явления с непривычной точки зрения.

Когда Гоголь, Лесков, Ремизов, Зощенко или Платонов выбирают для своего повествования специфическую по интонации манеру, подражающую то фольклору, то локальным и профессиональным арго, то бытовому просторечию, то советскому «новоязу», они подчиняют свой текст более крупной стилистической задаче, ради которой и перестраиваются отношения языковых элементов.

Перестраиваются они, например, и в известном тексте Сорокина, который начинается словами «Здравствуйте дорогой Мартин Алексеич!», перемежается фразами типа «Вы не ученый а говно вот вы кто» или «Вы нас не можете просветить а мы гадили на нас», а заканчивается страницами, заполненными повторяющейся буквой «аааааааа».

Сдвиг в поэтическом языке всегда мотивирован, отрефлектирован и системен.

Прозоров же создает свои тексты, как у Гоголя повар Ноздрева готовил еду: «клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец – он сыпал перец, капуста ли попалась – совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, – словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет». О том, что не все слова могут друг с другом сочетаться, Прозоров не подозревает. Равно он не понимает, как в языке функционируют местоимения: «Ди-трейн вдруг тронулся. Саша продолжала тихо всхлипывать, вжавшись лицом в его свитер» (66). Какой же свитер нужно связать, чтобы его можно было надеть на поезд?!

Мы подзадержались на повести «Ди-трейн», поэтому приведу примеры из других вошедших в книгу рассказов. Из каждого буду выбирать по одному показательному ляпсусу, предупредив, что во всей книге имя им – легион:

– «Какая дура захочет прозябать с выкидышем судьбы» (68). Прозябать с «выкидышем» нельзя, потому что даже жалкое существование можно влачить с живым существом, а выкидыш – это плод человека или животного, преждевременно рожденный и нежизнеспособный (то есть мертвый!). А ведь Прозоров всего-навсего хочет сказать, что не каждая женщина согласна на отношения с неудачником.

– «Мелкой моросью напоминал о себе дождь» (80). Морось – это и есть мелкий дождь, получается плеоназм в квадрате: «дождь напоминал о себе мелким (sic!) мелким дождем»! И здесь мысль Прозорова не столь сложна: моросил дождь.

– «Родители болтали о всякой ерунде и раздаривали окружающим бесплатные улыбки» (115). Неужели улыбки бывают платными? Но главное, что «раздаривать» означает раздавать в качестве подарков (то есть бесплатно!). Здесь мысль Прозорова, сдобренная очередным плеоназмом, еще проще: люди во время прогулки беззаботно улыбались.

– «Нутро мое жалеет лошадей и разрывает меня изнутри» (133). У слова «нутро» значение «внутреннее чутье» сохранилось только во фразеологических сочетаниях типа «нутром чуять» или «быть по нутру». Вне таких сочетаний слово «нутро» означает только «внутренности» и ничего больше. А теперь вообразим, как внутренности героя разрывают его изнутри! А ведь Прозоров всего-навсего хочет сказать, что в душе́ его герой переживает за бедных лошадок.

– «В сотый раз он, наверное, все испортил; в сотый раз сам засунул палки в колеса велосипеду, наш русский мальчик» (146). Здесь ситуация, обратная предыдущей: фразеологизм «ставить / вставлять палки в колеса» означает чинить препятствия, намеренно мешать чему-либо. Прозоров, описывая не увенчавшиеся успехом приставания русского молодого человека к эстонской девушке, хочет сказать, как молодому человеку не повезло – ведь никто не чинил ему препятствий. Но чтобы это звучало претенциозно, наш писатель пытается превратить связанное словосочетание в свободное, но по неумению делает его абсурдным: ничем не мотивированный велосипед с торчащими в колесах палками приправлен безграмотно стоящей запятой (она, видимо, должна указывать на обращение – но кто здесь к кому обращается, сказать невозможно).

– «Мы все-таки еще дикари, живем надеждой на второе пришествие» (153). «Дикари» – это люди, принадлежащие к так называемой первобытной культуре, а там о Христе и втором пришествии даже не подозревают.

– «люди – животные, выращенные и воспитанные матушкой-природой по тем же законам, что львы, орлы и куропатки, и хочешь не хочешь, а скатываться в похоть придется, и грех неизбежен» (167). Хочешь не хочешь, а «похоть» и «грех» – это понятия человеческой культуры, и никаким животным эти «пороки» неведомы. Возможно, кого-то из людей и растят, как куропатку, но хочется верить, что таких случаев немного. Но главное, что ведь и здесь в форму псевдофилософской сентенции, выраженной странными словами, облекается простой тезис: у человека, как и у животных, есть сексуальные потребности, от которых никуда не деться. Это, в общем, и так ясно. Однако совершенно непонятно, как «скатывающиеся в похоть орлы» (кто-нибудь может себе это представить?!) помогают прояснить такую тривиальную мысль.

Продолжать список примеров можно долго. На их фоне штампы типа «Я нашел Лилит на просторах интернета» (149), которых в книге тоже предостаточно, читаются едва ли не как наиболее удачно подобранные слова. Вместо того чтобы дальше мучить читателя примерами, я хочу поставить другой вопрос: что же такого возмутительного в творчестве Ильи Прозорова?

Мало ли в мире графоманов, порождающих безграмотные и бесталанные тексты, – на всех рецензентов не напасешься. Возмутительны не кропания Прозорова сами по себе, а то, что они – по внелитературным причинам – воспринимаются как профессиональные и таким образом девальвируют серьезный литературный труд. Большое количество людей на Земле громко поет, когда моется в ду́ше, или играет во дворе в футбол. Но никто не станет профессиональным певцом или спортсменом, не доказав собственной профессиональной состоятельности. Так должно быть и в литературе.

Если бы сочинения Прозорова проходили по разряду так называемой наивной словесности, они вызывали бы умиление – как вызывают его, например, такие строки удмуртского поэта-любителя (процитирую в подстрочном переводе на русский): «Сколько земляники, сколько клубники / За мельницей в бору. / И смородина есть, и малина есть, / И грибы там есть!». Никому не придет в голову считать это непритязательное и по-своему трогательное воспевание даров леса серьезной литературой. В то время как тексты Прозорова создаются с претензией на вхождение автора в профессиональное литературное поле. На деле же они оказываются странной смесью напускных красивостей, фальшивого пафоса и неумелого словесного выражения. Не пора ли, однако, завязывать с дилетантизмом?

Рецензия напечатана по-эстонски в журнале Looming (2022, № 3). Здесь публикуется доработанная русскоязычная версия.

[1] https://rus.err.ee/1608493970/stali-izvestny-pretendenty-na-literaturnuju-premiju-kapitala-kultury

[2] Послушать можно здесь по тайм-коду 07:10–07:15: https://klassikaraadio.err.ee/1161877/kirjandussaade-gogol-raagib-eestivene-kirjandusest/1125058

[3] https://rus.postimees.ee/6427477/dezertir-samolet-stoyal-nevdaleke-ot-realnosti

[4] https://youtu.be/JF2FVKu3SQo?t=1847

[5] Здесь и далее цитирую с сохранением орфографии и пунктуации источника и указанием страницы в скобках.