В духовном смысле мы живем в эпоху пантекстуальности, одним из факторов появления которой была экспансия семиотики, имевшая место в последнем десятилетии прошлого века.
Юрий Лотман и/как эстонский текст
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Эпицентр начального взрыва этой растущей семиотической вселенной в середине 1960-х находился в Тарту, и в мире науки стал известен как тартуско-московская семиотическая школа. Заметьте, не московско-тартуская, а именно тартуско-московская.
Между прочим, в такой же последовательности проявляется и большая часть постулатов семиотики культуры Лотмана: то обстоятельство, что процессы, происходящие на периферии семиосферы, по своей активности превышают происходящее в центрах — в качестве примера можно привести падение Римского государства под давлением инвазии периферийных народов, а также проявление особой жизненной силы европейского общества с X по XIV века — может привести к его переформированию. Лотман характеризовал периферию как «архив эксцессов».
Первое действие той драмы было сыграно в Эстонии, в Тарту, а если локализовать еще точнее — в летней школе по вопросам вторичных моделирующих систем, которая проходила с 19 по 29 августа 1964 года на спортивной базе ТУ в Кяэрику.
Юрий Лотман стал инициатором этой драмы, а также вдохновителем, аранжировщиком и оркестровщиком последующих событий (новых летних школ, конференций, семинаров, семиотических сборников, монографий).
Эти последние ролевые названия полностью оправданы, поскольку каждый, кто хоть сколько-нибудь углубляется в историю жизни и творчества Лотмана, обнаруживает в нем истечение непрерывного потока духовности, источник эманации и в то же время — организующие все это образы.
Жизнь как текст
Но давайте вернемся к понятию пантекстуальности, которая, как было сказано, являет собой семиотическое определение действительности, а также современный краеугольный камень исследовательского метода.
Лотман дал определение культуре, с одной стороны, как зафиксированной на разных языках (закодированных по-разному) совокупности текстов, а с другой — как модели и орнамента толкования этой самой совокупности (текст как «большое слово» с общим значением). Причем, оба — «текст» и «Текст» — находятся в состоянии диалога.
Ученик Лотмана, один из современных лидеров тартуской семиотической школы Пеэтер Тороп, обобщил этот ход мыслей в максиму, которая звучит так: «Текст — это то, что мы понимаем в культуре, и текст — это то, при помощи чего мы что-то понимаем в культуре». Отсюда вытекают две важные темы.
С одной стороны, в виде текстов воспринимаются все проявления культуры, начиная с жестов, игрового поведения и ритуалов и заканчивая различными проявлениями так называемых изящных искусств (живопись, музыка, литература, театр, кино и др.).
И более того, в виде текстов — поскольку они аккумулируют в себе некие историко-культурные ценности — воспринимаются также юриспруденция, политика и даже экономика. Даже жизнь каждого человека можно рассматривать как текст, значение которого проявляется после смерти, то есть после перехода абсолютной грани (Ю. Лотман: «Все, что не имеет конца, не имеет и смысла»).
Дух Петербурга
С другой стороны, текст как накопитель и усилитель значения (в том числе языка) приобретает разные состояния, которые находятся по отношению друг к другу либо в зависимости, либо в иерархическом или дополняющем, то есть комплиментарном соотношении.
Так, можно различать архи-, пре-, суб-, интер- и контексты, а также метатексты. Объединенные между собой ссылками текстовые сборники называются гипертекстами. С точки зрения семиотики Интернет является именно таким гипертекстом.
В метатекстах, в свою очередь, различают автометатексты, примером которых являются автобиографии. Люди рассказывают историю своей жизни, но делают это, придерживаясь какой-то модели («меты»). Так же обстоят дела с историей и культурологией. Лекала их пересказа Яан Ундуск назвал «метаисторическими жестами».
Все это означает, что понятие текста трактуют шире — не столько как объект с постоянными признаками, сколько как функцию. По словам Лотмана, в формулировку текста вводится презумпция создателя и аудитории, при том, что по своим объемам они могут не совпадать друг с другом.
Эстонский текст с точки зрения семиотики является чрезвычайно интересным феноменом, исследование которого позволяет увидеть в истории и современности эстонцев аналогию с другими народами, а также отличия, важные с точки зрения формирования идентитета.
Иначе говоря, семиотика культуры открывает как происхождение и взаимосвязь мифов, так и механизм действия. К сожалению, открытие «эстонского текста» находится лишь в начальной стадии.
Толкование истории Эстонии, не говоря о каждодневной политике, затмевают национально-телеологические штампы. Более информативным всегда кажется написанное «другими» — например, «История Эстонии» Сеппо Зеттербергера (2009).
Выпущенный в том же году спецномер журнала Vikerkaar (7/8, 2009) «Кому принадлежит история Эстонии?» будто открывает дверь в «эстонский текст», в результате чего к великому удивлению выясняется, что даже собственно эстонское слово «maarahvas» (деревенские жители, сельское население, крестьяне. — Ред.) является переводом с немецкого и северогерманского языка, и что наряду с крестьянской культурой эстонцев существовала и высокая культура, носителями которой были эстонцы, служившие у немцев в городах и мызах.
Отношение Лотмана к эстонскому тексту можно рассматривать через его собственное толкование парадигмы «своего» и «чужого» («О теории обоюдного воздействия»).
Приезд Лотмана в начале 1950-х в Тарту, что, по сути, было эмиграцией, бегством от антиеврейской чистки в Ленинграде, был весьма многозначительным с точки зрения эстонского текста. Прием представленной Лотманом русской культуры извратил сталинский режим. Он уравнял в качестве жертв тоталитарного режима и Лотмана, и эстонский текст.
Мостом же между Лотманом и эстонским текстом стали петербургская духовность с ее глубокими традициями и русская дворянская культура, олицетворением чести и чувства собственного достоинства которого, несомненно, был Лотман. Также не следует забывать о той роли, которую в конце ХIХ и в начале ХХ веков сыграл Петербург в формировании эстонской интеллигенции.
Творчество Лотмана и других петербуржцев — Зары Минц, Бориса Егорова, Леонида Столовича, Павла Рейфмана, Ларисы Вольперт, Михаила Бронштейна и Рема Блума — в толковании внутреннего языка эстонской культуры было высоко духовной и научно-этической позицией, но при этом по-прежнему оставалось если не «чужим», то, по крайнее мере, «другим».
Ограничением в этом, естественно, был и русский язык, на котором публиковалось научное творчество вышеназванных персон и который являлся их пространством мышления.
В своих воспоминаниях Павел Рейфман писал, что семиотическая школа появилась именно в Тарту благодаря тому, что родившийся в Петрограде Юрий Лотман «оказался ненужным Ленинградскому университету и Ленинграду, зато стал нужным Эстонии, Тартускому институту учителей, а позднее и Тартускому университету». Именно из этого противостояния «нужен — не нужен» во второй половине ХХ века развилась «парадигма петербургского духа в Тартуском университете», а заодно и в эстонском тексте.
Счастливый случай
Сам Юрий Лотман определил свое отношение к эстонскому тексту как счастливый случай. За год до смерти, в сентябре 1992 года, в интервью Торопу он сказал: «То, что жизнь привела меня в Тарту и связала с Тарту не только как с городом и географическим пространством, но и как с культурой и человеческим пространством, было делом случая и везения.
Это случайность, как большое неожиданное счастье. Поскольку я считаю, что если я чего-то достиг в науке, то это связано главным образом с комплексом этой случайности и моих случайностей, которые сформировались в моей личной жизни, а также в исторической судьбе Тартуского университета и самого города Тарту. /---/ Как бы то ни было, у меня есть своя судьба. И моя судьба — это Тарту». Эта «судьба» уже давно расширилась до понятия «Эстония».
Пожалуй, лучше всего неразлучную связь Лотмана и эстонского текста отражает предисловие к «Культуре семиотики». В нем Лотман пишет: «Появление эстоноязычного перевода автор считает особенно важным: ведь начало исследованию семиотики культуры было положено в Эстонии /---/. В этом смысле автор считает появление эстоноязычного перевода и естественным, и ответственным. Семиотика культуры стучится в дверь своего отчего дома».
К 90-летию со дня рождения Юрия Лотмана этот «стук» стал неотъемлемой частью эстонской гуманитарной культуры. Но что же Лотман и эстонский текст? Отвечу словами, которые произнес президент Леннарт Мери 3 ноября 1993 года на поминках Лотмана: «Когда я приезжаю в какое-нибудь государство, то обычно узнаю, что Эстония известна как страна, в которой живет профессор Лотман».
Только представьте себе эту ситуацию! Даже у главы государства есть соблазн использовать в качестве визитной карточки не свою известность, а славу своего соотечественника! Эстония — Terra Lotmaniana.
Юрий Лотман (28.II 1922-28.X 1993) — 90
• 90-летие со дня рождения Юрия Лотмана Тартуский и Таллиннский университеты отмечают международными конференциями.
•26 и 27 февраля в Таллиннском университете прошла двухдневная конференция, на которой выступили ученые из университетов Таллинна, Москвы, Эдмонтона, Хайфы, Констанцы, Петербурга, Хельсинки, Еревана, Йеля, Берлина и Иерусалима. Состоялась презентация выпущенного издательством ТУ сборника переписки Юрия Лотмана с Борисом Федоровым, а также спецномера журнала «Вышгород», посвященного Лотману.
• Сегодня, 28 февраля, в 10.00 в Тартуском университете состоится конференция «Многоязыковые культуры», которая начнется с открытия выставки «Школа Лотмана сегодня» в библиотеке ТУ.
• Сегодня же в актовом зале университета в 14.30 с пленарной речью выступит Борис Успенский. Конференция будет проходить до 2 марта, в ее программе — доклады ученых из стран всего мира. С программами конференций можно ознакомиться на сайтах обоих университетов.