Российская «религия войны» основана на культе победы

Антрополог и фольклорист Александр Панченко. Фото: Личный архив автора

• В СССР значение Победы усиливалось по мере ослабления веры в Светлое Будущее
• Путин и его политтехнологи осознали потенциал военных обрядов как точки сборки новой идентичности
• Поминальные обряды в России концентрируют тоску по империи, геополитический страх и конспирологию

Социологи и политологи по-прежнему спорят, как российское общество относится к войне России против Украины. Одни говорят, что в сложившейся ситуации в принципе нельзя доверять опросам общественного мнения. Другие подчеркивают апатию и эскапизм большинства граждан России. Третьи напоминают о чудовищных преступлениях, совершенных оккупационной армией и о поддержке войны в самой России и в русскоязычных диаспорах за ее пределами.

Многие обозреватели и публицисты видят корень зла в традициях российского империализма и колониализма, вычитывая агрессию, высокомерное пренебрежение к другим народам и стремление к военной экспансии в самых разных текстах русской литературы и культуры.

Основа ритуала

С критикой российского и советского империализма сложно спорить, однако для современных историков и антропологов разговор о «сущности» России и ее культуры в целом выглядит довольно бессмысленным. Необходимо обсуждение конкретных социальных обстоятельств и факторов. Абстрактной Российской империи не существует. Есть конкретные и довольно разные люди, живущие в определенное время и по каким-то причинам делающие тот или иной жизненный и поведенческий выбор. Причины эти тоже могут быть довольно разными и плохо соответствовать логическим схемам. Здесь я хочу поговорить только об одном из факторов, сделавших возможной российскую агрессию против Украины. Речь идет о «религии войны», сформировавшейся в России за два путинских десятилетия.

В современной антропологии существует много теорий ритуала. Впрочем, большинство специалистов солидарны в том, что очень многие обряды выполняют приблизительно одну и ту же функцию – утверждение единства и согласия группы по поводу событий окружающего мира, связанных с ними эмоций и индивидуального опыта. Когда, скажем, два человека занимаются сексом и вместе растят детей – это их личное дело, а когда они при большом собрании людей совершают ритуал бракосочетания, это делает их связь общественно признанной и значимой.

Парадокс ритуальных действий при этом состоит в том, что они лишены обыденной прагматики, то есть не имеют смысла с точки зрения нашей повседневной интуиции. Здравый смысл не отвечает на вопрос, зачем с телом мертвого человека во время похорон нужно делать именно такие (например, класть в деревянный ящик и закапывать), а не другие вещи. Датский религиовед Еспер Сёренсен предположил, что именно этим парадоксом, а не абстрактной верой в сверхъестественное объясняется стремление людей считать участниками ритуала потусторонних и сверхчеловеческих существ – богов, демонов и духов. Их присутствие как бы придает смысл ритуальным действиям и гарантирует их эффективность. Поэтому люди стремятся тем или иным способом добиться этого присутствия.

В обществах, отказавшихся от веры в сверхъестественное, тоже есть свои «гражданские» ритуалы. Проблема потусторонней санкции обрядовых действий здесь вроде бы должна решаться за счет абстрактных понятий гражданства, идентичности и общественного долга, однако любой ритуал нуждается в чем-то большем, чем отвлеченные идеи. Поэтому и в советской – подчеркнуто нерелигиозной – обрядовой культуре даже аллегории и собирательные образы – родина, неизвестный солдат и т.п. приобретают индивидуальность и человеческие черты. Хотя их статуи и изображения отличаются, скажем, от икон – вряд ли кому-то придет в голову молиться «родине-матери», однако они тоже образуют своеобразный пантеон потусторонних существ, участвующих в ритуальной деятельности.

Поиски замены

Советская эпоха была по-своему богата ритуальными персонажами, символами и артефактами – от Ленина и Сталина до «вечного огня» и «капсул времени». Однако масштабные официальные ритуалы, связанные с памятью о Второй мировой войне, появились в СССР довольно поздно – только в эпоху Брежнева. Государственный проект по созданию развитой системы «советской обрядности» был задуман еще при его предшественнике Хрущеве и с разной степенью успеха воплощался в жизнь на протяжении всех последних советских десятилетий. Однако ритуалы военной памяти даже на этом фоне занимают особое место.

Вероятно, «память о войне» вообще была не столько дополнением, сколько своеобразной антитезой идеологии ожидаемого коммунистического рая. Чем меньше люди верили в наступление «светлого будущего», чем условнее и декоративнее казались им партийные ритуалы, тем больший ореол подлинности окружал праздник 9 Мая и другие военные даты.

В 1990-е годы и коммунистические, и военные обряды и мифы начали, казалось бы, довольно быстро исчезать из публичной жизни российского общества. Вскоре, однако, все изменилось. Похоже, что Путин в начале своего правления представлял себя кем-то вроде князя Владимира Святославича, которому нужно выбрать и принять новую государственную религию.

Советская идеология ушла в прошлое, и ее хотелось чем-то заменить. Довольно логичным (и отвечающим популярному в 1990-е проекту реставрации воображаемой «досоветской» России) было обращение к православию. Однако с этим получалось плохо, прежде всего потому, что религиозные интуиции большинства современных горожан совсем не соответствовали и довольно маргинальной православной культуре позднего СССР, и религиозной идеологии русской эмиграции. В результате для большинства россиян православие осталось довольно слабым и не очень эффективным символом национальной или этнической идентичности.

Ловушка памяти

Иначе произошло с «религией победы». Двадцатый век, наверное, можно назвать столетием беспокойных мертвецов. Развитие технологий и инфраструктуры сделали возможными массовую мобилизацию и массовое убийство. В результате эти сто лет оставили миру миллионы безымянных покойников, погибших неожиданной и безвременной смертью, зачастую лишенных и могилы, и погребального обряда, и поминовения.

Уже не одно тысячелетие люди стараются выстроить со своими умершими предками и родственниками сложную систему ритуальных отношений, одновременно и сохраняющих связи, и проводящих границу между мирами живых и мертвых. Нарушение этих обрядовых норм и практик обычно создает общественную тревогу и растерянность. Поэтому ритуалы коммеморации – коллективного поминовения безымянных жертв войн, геноцида и массовых убийств – остаются значимыми для многих современных культур. И в позднем СССР, и в постсоветских странах эта значимость была вполне очевидной.

Не берусь судить о подлинных побуждениях Путина, его пропагандистов и политтехнологов, однако ясно, что в какой-то момент они осознали потенциал этих обрядов в качестве «точки сборки» российского общества. Проблема присутствия потусторонних существ в данном случае решалась очень просто. Показательный пример такого присутствия – ритуальные процессии «Бессмертного полка», придуманные в 2012 г. журналистами из Томска, но довольно быстро инкорпорированные государственной пропагандой.

Совсем уж экзотическим дополнением к этому «шествию мертвецов» можно считать высказанное в 2016 году предложение московского экономиста Александра Агеева наделить погибших во время войны советских граждан избирательным правом – за них, по его мысли, должны были голосовать потомки. Оно, однако, тоже прямо связано с идеей «ритуального присутствия» умерших.

Хвост виляет собакой

Все эти некромантические фантазии, конечно, выходили далеко за пределы обычных практик коллективного поминовения и, по всей видимости, далеко не во всем следовали траекториям, придуманным государственными пропагандистами. Превращаясь в милитаристский культ, поминальные обряды зажили, скажем так, своей жизнью, притягивая к себе имперский ресентимент, конспирологические тревоги и геополитические страхи.

Не исключаю, что Путин и его приспешники, несмотря на весь свой коррупционный цинизм, тоже оказались адептами или заложниками отчасти ими же придуманной «военной религии». Речь здесь шла уже не только о «временном воскрешении» жертв войны, но и о самой войне как о священном времени, которое необходимо возродить средствами ритуала и коллективной фантазии.

Средства эти не сводились к празднованию различных военных годовщин и включали, например, различные формы «исторической реконструкции», то есть военных игр, или получившие большую популярность литературные и кинематографические сюжеты о путешественниках во времени, неожиданно попадающих из сегодняшней России на фронте 1940-х годов.

Довольно интенсивно «религия победы» использовала и советские художественные и публицистические клише, где фигурировали жестокие и бесчеловечные враги-нацисты, а также их жертвы, расстающиеся с жизнью или жестоко страдающие во имя счастья своего народа и потомков. В результате сложилась довольно стройная ритуально-мифологическая система, чье моральное значение для современных россиян объяснялось и генеалогически – при помощи образа предков, даровавших им возможность жизни, – и за счет конспирологических страхов, трактующих западное общество как постоянную угрозу социальному и моральному облику русских и россиян.

Исследователю массовой культуры зачастую довольно трудно решить, насколько серьезно люди относятся к ритуалам, в которых они участвуют и к мифологическим сюжетам, которые они пересказывают. При этом у специалистов есть даже особый термин для случаев, когда фольклорные сюжеты начинают «претворяться в жизнь»: такие явления называют остенсией. В известном смысле российскую агрессию против Украины можно обсуждать как «остенсивную войну», продолжение милитаристской религии в реальной жизни, ритуальную игру, обернувшуюся реальным насилием.

Существует, конечно, много других социальных, экономических и моральных особенностей современного российского общества, сделавших эту войну возможной. Однако один из печальных уроков происходящего – легкость, с которой из ритуала может вырасти машина массового уничтожения, а из коллективной скорби и поминовения – зловещая милитаристская религия.

Александр Панченко – филолог и фольклорист, исследователь сектантских движений, городского фольклора и «народного православия», преподаватель Европейского Университета в Санкт-Петербурге, до 2018 г – профессор СПбГУ. Ныне приглашенный профессор Института исследований культуры и искусств Тартуского университета.