Виктор Вахштайн ⟩ Главный враг – не Путин, а нормализация: русская эмиграция боится, что война начнет приедаться

Война в Украине. Фото: Drop of Light/Shutterstock

• Многих мучает вопрос, можно ли сегодня писать не о войне
• Погружение в рутину неизбежно, и здесь важен язык говорения о ней
• Уехавшие часто сами увеличивают разрыв между собой и оставшимися

У меня есть приятель, покинувший Российскую Федерацию весной («…как и все приличные люди!» – дописал бы он здесь, дай я ему такую возможность). Он может часами описывать интонации бюрократов в израильском МВД, повадки тель-авивских риэлтеров, специфику работы полулегальных сервисов по доставке марихуаны или практику получения медицинских рецептов. Каждый новый вызов, который бросает ему израильская действительность, поставляет еще больше материала для кухонных баек.

50 процентов времени его бодрствования посвящено преодолению эмигрантских трудностей, еще 20 процентов – эмоциональным рассказам о них. В оставшиеся 30 процентов он пишет и комментирует посты. Однако никто из его многочисленных подписчиков никогда не узнает о проблемах с бюрократами, риэлторами, стоматологами, таксистами и доставщиками. Все его посты – о ходе военных действий, о недостойных высказываниях бывших коллег, о подлинных виновниках трагедии. А еще – о презрении к тем, кто спрятался в скорлупу повседневности, нормализовал происходящее, предав свои убеждения.

Разрыв между частной и публичной речью – основа современного мира. Представьте, что ваши друзья при личной встрече начнут говорить фрагментами своих постов и отвечать текстами комментариев. Вместо: «Где тут можно курить?» – «Где ты был восемь лет?», а вместо «Нужно было взять еще пива» – «Нужно было всем выходить на протест». Собственно, так мой приятель и жил накануне отъезда. А потом – справки, апостиль, прививки для кота, аренда жилья, запись на собеседование. И чем сильнее затягивал его водоворот повседневных проблем, тем непримиримее он становился в своих публичных высказываниях.

Сегодня его главный враг – не Путин, не военная машина и не серая контора, владеющая ниточками страха. Его главный враг – нормализация. Отсюда ненависть эмигранта, чье время посвящено налаживанию быта, к людям, которые имеют наглость писать не о войне. И если я завтра опубликую пост про сложности с переводом какого-нибудь научного термина, он обязательно оставит язвительный комментарий о «думах привилегированных социологов». Чтобы вечером прийти в гости и рассказать, как удачно поторговался с марокканцем на рынке.

Вы можете продолжать «жить обычной жизнью» – ездить на конференции, публиковать статьи, ходить в гости к друзьям и торговаться на рынке, только если открыто выражаете презрение к тем, кто о своей «обычной жизни» заикнулся публично. Ведь писать стихи после Освенцима – варварство, как учил после Второй мировой войны Теодор Адорно, никогда не писавший стихов. Он заявил это людям вроде Пауля Целана, которые писали стихи и до, и после Освенцима. В черновицком гетто Целан переводил сонеты Шекспира на немецкий. В это же время Адорно обустраивал свой эмигрантский быт и зарабатывал деньги, изучая аудиторию одной радиовещательной корпорации.

Уехавшие и не уехавшие очень по-разному понимают «жизнь как обычно». Мои оставшиеся в России коллеги преодолели двухмесячный период коллективной деморализации. Вернулись к чтению лекций и написанию статей. Открыли для себя то, что неоднократно обнаруживали их предшественники – занятия наукой и преподавание остаются источником смысла даже в самые темные времена.

В абсурдном и аморальном мире они продолжили читать, писать, переводить, преподавать. И это возвращение к профессиональной повседневности не может простить им мой приятель. Ведь у него больше нет профессиональной повседневности. Есть только бытовая. Но о ней он предпочитает говорить в частных разговорах на кухне – «нельзя писать о том, как лечишь зубы, когда рядом льется кровь».

Уехав, я почему-то продолжаю чувствовать большую солидарность с оставшимися коллегами, чем с эмигрировавшими приятелями. Наверное, это связано с опытом отъезда. Я уехал в сентябре, в разгар того, что исследователи назовут потом предвоенными репрессиями. Аресты и пытки друзей, предрассветные обыски, требования дать показания, проверки публикаций на экстремизм. А за окном – «жизнь как обычно». Это создает эффект дереализации. Как будто ты умер, а жизнь продолжается.

Вот садитесь вы в самолет и понимаете, что сегодня утром студенты придут в аудитории, где вас уже никогда не будет. Дочь не дозвонится после школы. Эксперты начнут обсуждать отвлеченные темы за круглым столом, неодобрительно косясь на ваш пустующий стул. Вам продолжат звонить редакторы с требованием текстов, которые уже никогда не будут закончены. Администратор возмутится не подписанным вами документом. Коллеги удивятся, не обнаружив ответа на свои письма. Но в остальном все останется по-прежнему. Все продолжится как заведено. Просто без вас. А вы будете смотреть на все это через мутное стекло из другого измерения, по инерции продолжая имитировать свое присутствие в мире живых. Это называется «эффект Дика».

У моих оставшихся коллег дереализация протекала иначе. Просыпаетесь вы в своей кровати, тянетесь к телефону и понимаете, что впервые за долгое время на нем нет новых сообщений. Никто не написал и не ответил на ваши письма. Вы звоните по номерам, которые заблокированы. Выходите на улицы, где нет людей. Приходите в офис, где вас не встречает даже охранник. Все объекты, здания и виды из окна остались, а людей, с которыми они для вас связаны, больше нет. Как будто все за ночь переместились в новый день, а вы остались в предыдущем. И это называется «эффект Кинга».

Два этих эффекта дереализации заставляют иначе смотреть на повседневность. Эффект Кинга, который демонстрируют оставшиеся, подталкивает к «эмиграции в профессию» – нет ни перспектив, ни среды, но есть компьютер, стол и библиотека. То, что со стороны выглядит как нормализация, эскапизм и обрастание хитиновым покровом, оказывается способом сохранения человеческого достоинства; профессиональная повседневность обретает ценностное измерение. Эффект Дика больше свойственен тем, кто эту профессиональную повседневность утратил, но не перестал видеть в ней ценность. Мой приятель счастливо избежал и эффекта Кинга, потому что уехал без принуждения, и эффекта Дика, потому что сделал это вовремя.

Оповседневливание – погружение в рутину, возвращение к привычным занятиям – неизбежно. Ткань повседневного мира «прожигается» экстраординарными событиями, разрушающими все социальные ожидания. Но потом затягивается, зарубцовывается, что не значит – нормализуется. Нормализация – это не про то, что вы возвращаетесь к работе и перестаете говорить о происходящей катастрофе. Это про то, как вы начинаете о ней говорить.

Проверенный механизм нормализации – исторические аналогии. Фраза «А чем это отличается от…» позволяет представить самые чудовищные события как что-то закономерное. Другой механизм – расширение круга виновных. Гуманитарный сыск с легкостью обнаруживает «идейные истоки путинизма», добавляя в котел коллективной вины дореволюционных писателей, советских философов и постсоветских интеллектуалов. Такая нормализация начинается с рассуждений в духе: «А что, если заглянуть глубже?», «Каковы подлинные причины трагедии?», «Что за этим кроется?». А дальше – высокопарные рассуждения с легким налетом экспертности.

Подчеркнутый страх нормализации стал новой формой нормализации. Критика «вернувшихся к профессии» и погрузившихся в «свои абстракции» интеллектуалов сочетается у эмигрантов с историческими аналогиями и проклятьями в адрес западных лидеров вместе с аполитичным российским обществом. Но каким бы отчаянным ни было сегодняшнее риторическое столкновение моего уехавшего приятеля с моими оставшимися коллегами, завтра утром они вернутся в аудиторию, чтобы пусть негромко, но рассказать студентам о Ханне Арендт, а он отправится в израильский МВД за очередной справкой.

Виктор Вахштайн (1981) – социолог, специалист по микросоциологии, исследователь обыденной жизни города и его сообществ, автор книг «Социология повседневности и теория фреймов» (2011) «Дело о повседневности. Социология в судебных прецедентах» (2015), «Введение в теорию концептуализации» (2022). С 2021 года живет в Израиле.