В 2019 году я заметил заголовок: «На завтра синоптики обещают дряпню». Автор стремился найти однословный эквивалент для эстонского lörts. На разговорное начало фразы внимание мало кто обратил, а вот последнее слово быстро стало мемом, символизирующим состояние русского языка в Эстонии, пишет филолог и семиотик Михаил Трунин.
Слово «дряпня» одновременно и устаревшее, и региональное: оно толкуется в словаре Даля (первое издание выходило с 1863 по 1866 год!) как «снег с дождем» и снабжено пометой «рязанское».
Языки, их региональные или социальные варианты и даже отдельные слова не могут быть хорошими или плохими, более правильными или менее правильными. С точки зрения лингвиста, и диалекты, и арго, и разговорная речь – ценные объекты для изучения. Почему же тогда русский язык, на котором говорят и пишут в Эстонии, зачастую вызывает во мне сильное раздражение?
В школе учат говорить и писать «литературно». Но что это значит, понимает не каждый выпускник. Русский язык, обычно точный в формулировках и выборе слов, в случае термина «литературный язык» позволяет себе излишнюю вольность. Тот язык, который по-русски принято называть «литературным», не имеет прямого отношения к литературе.
Более точен здесь английский термин – стандартный язык (standard language), то есть язык, который обслуживает официальные сферы (СМИ, образование, публичные дискуссии и т. д.). Этим во многом объясняется консерватизм так называемого литературного языка: чтобы коммуникация была успешной, он должен быть понятным и легко усваиваться большинством носителей.
Так появляется понятие нормы, или языкового стандарта, который формируется в результате коллективной договоренности, а не спускается с небес подобно Скрижалям Завета. Поэтому нарушение языковой нормы оценивается не с точки зрения «хорошо – плохо», а с точки зрения «престижно – непрестижно». Русский язык (как, например, французский или немецкий) – централизованный, его стандартный вариант формируется там, где больше всего авторитетных носителей, то есть в Москве.
При этом носитель языка в разговорной речи может говорить как угодно (в конечном счете, у каждого из нас свой неповторимый вариант языка – идиолект), употреблять любые слова и конструкции. В эстонском русском достаточно местных слов, и относиться к ним можно по-разному. Мне, например, нравятся слова «кодуюст» и «рабарбар» (при наличии их российских аналогов «зернёный творог» и «ревень»), а слова «макра» и «гель-душ», наоборот, выводят меня из себя.
Относительно объективно можно оценивать лишь те высказывания, которые делаются публично и, соответственно, с претензией на владение актуальной языковой нормой. Но здесь и возникает проблема: говорящим по-русски в Эстонии зачастую трудно овладеть нормой, и тому есть несколько причин. Во-первых, русский язык вокруг живущих здесь полон не только странных находок типа «дряпни», но и таких слов и выражений, как «кандидировать», «акцептировать», «максовать», «возьмет время» или «дешевая цена». Но одним лексическим и синтаксическим влиянием эстонского дело не ограничивается.
Большинство русскоязычных оказались в Эстонии в 1970–1980-е годы, прожили здесь по сорок лет, а язык метрополии, как и вообще современную российскую действительность, представляют себе по телепрограммам, сериалам и новостям, где создается, мягко говоря, неполная картина.
Дети поздних советских мигрантов, родившиеся и выросшие в Эстонии, понимают российскую жизнь (и язык вместе с ней) еще хуже. В оставшихся местных русских школах состав преподавателей русского языка обновляется медленно или не обновляется вовсе. Так образуются позднесоветские «заповедники», где многие учителя, начавшие работать еще в Советском Союзе, считают себя хранителями русского языка в Эстонии, в то время как хранят они в лучшем случае набор устаревших представлений. Наконец, студенты зачастую выбирают в университете русскую филологию не потому, что испытывают к ней интерес, а потому, что цепляются за возможность получить хотя бы часть высшего образования на родном языке.
Все эти факторы делают русский язык в Эстонии странной смесью, которая раздражает именно своей бессистемностью: от литературного языка местный русский ушел, а к собственной систематизации не пришел и прийти не может. Поэтому нам остается только ориентироваться на «московский» стандарт и в меру сил блюсти чистоту литературного русского.