Интервью ⟩ Как изменилась Москва с началом «частичной» мобилизации?

Что говорят и чувствуют жители столицы страны, которая, кажется, несется к самому крупному катаклизму после 1917 года? В студии об этом поговорили главный редактор Rus.Postimees Сергей Метлев и культуролог Ян Левченко, который недавно был вынужден посетить Москву.

– Совсем недавно, буквально на прошлой неделе, ты был вынужден по личным причинам посетить Москву, чтобы завершить свои дела. До этого ты был в Москве в мае. Ты можешь сравнить Москву до мобилизации и после? Что фундаментально изменилось в атмосфере столицы России?

– Помимо всего прочего, в мае все-таки были другие погодные условия. Сейчас Москва встретила очень грозной атмосферой. Хотя, честно говоря, я ожидал худшего. Думал, что всюду будут патрули и проверки документов, что мужчинам не будут давать прохода. Этого я сказать не могу. К сожалению, или к счастью, эти ожидания не оправдались. Да, если бы такое количество патрулей было до 24 февраля, я бы спросил, что случилось. Сейчас такого вопроса не возникало. По той самой причине, что 21 сентября была объявлена так называемая частичная мобилизация. А в действительности беспорядочно всеобщая мобилизация.

Люди устремились к границам, преимущественно мужчины. Некоторые из них взяли с собой детей, жен, семьи. Проверки документов происходили на моих глазах несколько раз в городе. У меня ни разу не проверили. Возможно, это связано с моей внешностью. Возможно, с тем, что у некоторых патрулей наметан глаз, и они видят, что у меня сильные очки.

– Ты видел, как выдают повестки людям?

– Собственными глазами я этого не видел ни разу. Видел то, как у людей проверяют документы. В руках у патрульных находятся планшеты, по всей видимости, с какими-то бумагами. Это может быть связано с тем, что нельзя вручить неименную повестку. Можно проверить человека по спискам, что и делают патрули. У них при этом есть папка с бумагами, которые могут быть предписаниями. Эти предписания выдаются для устрашения. Это психологическая атака. Невозможно физически выдать повестку в метро, или в центре города, или на окраинах человеку, которого ты видишь впервые, потому что это не имеет никаких законных оснований. Можно встретить этого человека, преследуя его непосредственно на улице, зная, что это он. Районный полицейский может такое совершить.

Я наблюдал в Telegram-канале "Где раздают повестки" видео-эпизоды вручения повесток или попыток вручения. Это особенно поучительно. Например, муниципальный московский депутат, молодой человек с высшим образованием, в очках, чрезвычайно рафинированного вида, происходящее снимают на камеру его спутники. Полицейским это очень не нравится, но они ничего сделать не могут. Вернее, они пытаются возражать, но заняты другим, они вынуждены реагировать на разные возбудители. В итоге на камеру запечатлевается эпизод, в ходе которого этот муниципальный депутат выводит на чистую воду того человека, который пытается вручить ему повестку без оснований. Депутат говорит: «Значит, вы в уведомительном порядке мне предписываете явиться в военкомат?». Полицейский отвечает, мол, да, я вас уведомляю. На это молодой человек ответил: «Хорошо, я проинформирован, вы меня уведомили. Я никакой подписи не буду ставить, до свидания».

Передача Гражданин М. Культуролог: Ян Левченко. Ведущий: Сергей Метлев Фото: Tairo Lutter

– Ты делаешь акцент на том, что это неправомерно. Но в России закон действует довольно-таки избирательно, и мы знаем, что призывают людей, которые по состоянию здоровья вообще не подходят. Из некоторых городов приходят сведения, что призывают на улице. Выписывают именную повестку на улице или на работе.

– Здесь я, разумеется, возражать не буду, потому что все это так. В России не существует всеобщего правоприменения. В России существует избирательное правоприменение. Это крайне произвольный и ничем неопределенный процесс. Но тут вопрос исключительно в уверенности и последовательности аргументации. Конечно, тот кто-то возражает, он рискует нарваться на насилие. Чем руководствуются люди, которые возражают? Они руководствуются тем, что им известна буква закона. Более того, они умеют разговаривать с людьми разных социальных страт, разного социального происхождения. Например, не боятся гопников. Никто не будет возражать, что множество людей в форме, это просто хулиганы, получившие легитимность. Они, в общем то, дворовая шпана, которая надела на себя форму и имеет мандат на применение насилия.

– Вернемся обратно в Москву. До войны, как ты сам несколько раз говорил в беседах, что это был «мир в себе». Мир, который процветал, зарабатывал, создавал элитарную высокую культуру. Теперь это все разбито. Многие люди покидают Москву, бегут, куда глаза глядят. В тех местах, в тех кафе и книжных магазинах, которые ты любил посещать до войны, что там принципиально изменилось? Они опустели?

– Я бы сказал так, что с начала войны процесс производства высокой культуры, которую ты упомянул, был поставлен на паузу. Люди еще инерционно продолжали что-то производить, просто потому что ты не можешь в один момент рубильником выключить все процессы. Однако очень многие люди либо готовились к отъезду, либо считали неэтичным производить какие-то продукты в сложившейся ситуации. Я наблюдал этот постепенный «дрейф» в сторону некоторого торможения культурных процессов на фоне происходящих событий. Но то, что произошло 21 сентября, разумеется, принципиально изменило расстановку сил. Совершенно верно замечено, что Москва старалась не замечать происходящее.

Я бы сказал, что включался идеальный для Путина вариант восприятия событий: когда там на фронте работают профессионалы, а мы здесь продолжаем веселиться. Это такая модель мобилизации профессионалов, которая является идеальной и для ФСБ, и для спецслужб. То есть, город веселится, а профессионалы работают. Теперь включилась идеальная модель для армии, а не для спецслужб. Когда мобилизовано все общество, и оно превращается, по сути, в команду резервистов, и тех, кто их обслуживает. Условно: все для фронта, все для победы – модель отечественной войны.

Единственная неувязка заключается в том, что это не отечественная война. Какие бы референдумы ни происходили, и как бы это ни называлось, все равно оно таковым не станет. Вот это и оказалось тем камнем преткновения, об который сломала зубы частичная мобилизация. Люди были вынуждены обратить на это внимание. Даже  самые нейтральные ранее люди, которые дистанцировались от этой проблемы, начали выражать недовольство. Есть такое понятие «шум города». Он состоял не только из шума транспорта, но также из разговоров по телефону.

– Что эти люди говорили?

– Они говорили: «Что нам теперь делать?». Этот вопрос был во многом риторический. Мне не удалось непосредственно пообщаться с людьми, чьи родственники или дети получили повестки. Я был занят другими вещами и не занимался какими-то социологическими наблюдениями. Но то, что мне известно, свидетельствует о том, что продолжают оставаться в стороне и находятся в пузыре пропаганды только те люди, которых это никак не коснулось. Если смотреть Telegram-каналы, то ежечасно обновляется информация, что в разных районах Москвы патрули вручают повестки, преследуют людей, забирают их, останавливают машины, проводят долгие беседы.

Это означает, что город массово охвачен этим процессом. Следовательно, те, кто с ним связан и кто вовлечен в воронку, вынуждены смотреть на это иными глазами, чем раньше.

Передача Гражданин М. Культуролог: Ян Левченко. Ведущий: Сергей Метлев Фото: Tairo Lutter

– Из личных бесед, конечно, без имен и фамилий, дай нам несколько кратких зарисовок. Москвичи, у которых была целая жизнь. Какие их чувства сейчас?

– У меня есть пример человека, который непосредственно после 21 сентября отправился в дальнюю дорогу и документировал это путешествие в ввиде Instagram-сториз. Он делал это без упоминаний локаций, без какой-либо конкретики. Человек до недавнего времени пытался отсидеться и делать вид, что ничего существенного в его жизни не происходит. Его очень волновало то, что происходит в целом, но это было дистанцировано. Теперь ситуация коснулась его непосредственно, хотя он не получил повестку. Он ее не успел получить. Он сделал упреждающий шаг. В этих историях в социальной сети он говорит о том, что у него возникло ощущение исхода, люди бегут. Понятно, что это его субъективное восприятие, поскольку он окружен бегущими. Это ощущение резко возрастает при приближении к границам тех стран, которые без виз принимают россиян. В первую очередь, Казахстан.

Очень характерная динамику я заметил еще 22 сентября. В частности, я в Facebook видел, как распространялся материал, где человек рассказывал о небольшом приграничном городе Уральск в Казахстане, который раньше был достаточно безлюдным. Была информация, что Уральск теперь переполнен россиянами. Их очень много, город в недоумении и не знает, что с ними делать.

Было видео, когда официантка была поражена, когда увидела зал, который был набит русскими мужчинами.

– Это интересно. Получается, что раньше вся Россия стремилась в Москву, чтобы заработать и сделать карьеру. Теперь Москва стремится во все эти города, куда никогда не заезжала прежде.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Происходит своеобразная децентрализация, о которой так много говорили социологи. Они говорили, что России необходима децентрализация. Для того, чтобы этот эффект постоянно магнитичной столицы, которая «пылесосит» регионы, начал меняться.

– Ты случайно не замечал нигде или не слышал истории про то, что москвичи и петербуржцы покидают большой город для того, чтобы рассредоточиться по всей России? Например, когда они приезжают в маленькие домики, к друзьям или знакомым. Они не могут и не хотят покинуть Россию, но они надеются спрятаться.

– Да, эти примеры мне известны. Люди едут, по меньшей мере, в дачные поселки. Они пытаются спрятаться на дачах, в деревне у бабушки. Однако это условное обозначение, потому что никаких деревень у бабушки больше нет. Почти все бабушки уже живут в городах. «В деревне у бабушки» – это теперь эвфемизм.

Идеальная ситуация, когда человек в течение дня или двух проводит некоторую частичную ориентацию на местности, пытаясь понять, можно ли договориться с местными жителями, чтобы они его, условно, не выдавали. Многие едут просто в пустоту. Они видят какие-то места, которые потенциально безопаснее.

– Какие последствия все это будет иметь для Москвы как для производительного социума?

– Я думаю, что не стоит в настоящий момент преувеличивать массовость этого исхода, поскольку Москва все-таки на протяжении десятилетий занималась притяжением креативного класса. Занималась превращением людей из регионов в этот столичный креативный класс. Даже если, предположим, Москву покинет миллион мужчин, это будет ощутимо, но только в определенных отраслях. Условно, в IT секторе, промышленности, в творческих индустриях и интеллектуальном секторе, в самом широком смысле этого слова.

– То есть Москва за вторым кольцом даже не заметит этого? Потому что они с ними не общаются.

– Я думаю, что пытаться сохранять сейчас некую реалистичность восприятия – это схоже с корреляцией с протестами. Когда говорили, что если выйдет четверть населения Москвы, тогда это будет заметно. Когда выходит полмиллиона человек, то визуально это очень много. Так было в 2011 году. Это произвело впечатление, и правительство приняло меры. Но это визуальное впечатление. Количественно это не так много в контексте Москвы. И здесь, мне кажется, то же самое. Это точечный урон, который сейчас наносят отъезды. Москва слишком велика. Она несопоставима с остальными мегаполисами Европы. Мы должны помнить, что это азиатский мегаполис по своей структуре. Все остальные города в Европе намного меньше.

– Передвигаясь по Москве, что ты чувствовал в этом воздухе? Как изменилось поведение людей?

– Я чувствовал озабоченность, резко возросшую отчужденность. Казалось бы, должно быть наоборот. Вроде как должна быть горизонтальная солидарность, которая должна возрастать. Мне кажется, что это первоначальный эффект шока, который типичен для мегаполиса, когда люди сперва даже отшатываются друг от друга. Они начинают включать характерный для России код семейных отношений, когда никого нет ближе семьи. По этой причине люди начинают творить удивительные вещи. Об этом свидетельствует резкий рост цен на военную экипировку в соответствующих интернет-магазинах. До 21 сентября там бронежилет стоил около ста евро. Теперь его цена – около тысячи евро. С одной стороны, это говорит о фантастическом цинизме тех, кто продает это. С другой стороны, это говорит о том, что люди бросились скупать экипировку, поскольку военные комиссариаты не в состоянии обеспечить соответствующую логистику и снабжение. Они сказали, мол, ну вы сами должны собрать своих детей и отправить их на убой. Здесь есть четкая корреляция, никаких иллюзий нет. Озабоченность, как бы поэффективнее отправить на убой.

Передача Гражданин М. Культуролог: Ян Левченко. Ведущий: Сергей Метлев Фото: Tairo Lutter

– Два вида озабоченности. Первая – как бы поэффективнее отправить умирать на чужую войну. Другая озабоченность – как бы выжить теперь вне России.

– Да, как выжить вне России. Думаю, что количество людей, которые связаны семейными узами с теми, кто отправляется на войну, сопоставимо с полем людей, которые покинули РФ, поскольку несогласны принимать во всем этом участие. Получается, что есть две активные группы, которые заняты принципиально противоположными вещами. Одна группа пытается выжить. Однако не стоит думать, что это шкурная попытка себя спасти. Это просто последняя капля для многих людей, которые на что-то надеялись, может быть, проявляли наивность, сидели на месте, были инертны. Человек сидел в своей прекрасной московской квартире и думал, что когда-нибудь это же кончится. Это такое житейское, психологическое состояние, которое часто не встречает понимания со стороны.

– Это то, что довольно-таки тяжело понять западным европейцам и нам здесь. Европейский народ имеет историю борьбы с собственным тираническим режимом, а также историю борьбы с внешними тираническими силами. Здесь часто все натыкается на то, что к россиянам эта ментальность в корне не применима. Претензии западных обозревателей в стиле: почему, если вы не хотите изменить страну, хотя бы не хотите защитить свои семьи? Европейцы часто задаются вопросом, почему россияне ничего не делают. Как бы ты прокомментировал эту тему?

– Во-первых, я бы все-таки не преувеличивал, при всем уважении, тотальную вовлеченность бывших порабощенных окраин СССР в освободительную войну. Мне кажется, что конформизма хватало. Просто статистически это невозможно представить, чтобы эта была история борьбы. У людей была история компромиссов, история конформизма. Это нормально, и думаю, что вряд ли меня сейчас кто-то будет клеймить и говорить, что я клевещу на эстонский народ, на латвийский народ, на грузинский и т.д. Несмотря на, безусловно, наличие борьбы, конформизма тоже хватало. С другой стороны, конечно, нельзя отрицать, что в целом установка, которая всячески культивируется государством, это инертность общество. Ставка делается на семью. Ставку на посторонних вообще не делают, никто ни с кем практически не общается. Отрицать этого нельзя. Государство всячески способствует на протяжении последних 20 лет тому, чтобы в народе не воспитывались навыки горизонтальной коммуникации.

Неслучайно еще до обостренных фаз войны люди отмечали, как ведут себя российские туристы за границей. Видя себе подобных, они переходят на другую сторону дороги. Они не хотят ассоциироваться с себе подобными.

Когда люди разговаривают, они не смотрят в глаза, стараются избегать друг друга. Атомизация же воспитывается, начиная со школы. Это крайне лицемерно и двулично.

Насаждаются ценности, которые не встречают резонанса внутри человека. Это все для галочки.

Обывательский компонент, который предполагает жить только для себя и брать только для себя, присутствует. И культивирование таких компонентов происходит такими же обывателями, которые презирают любую идеологию. У них нет никаких идей, вообще никаких. Кроме идеи власти как таковой.

– В конце обрамим это все коротким демографическим анализом. На протяжении последних 120 лет разные режимы, которые в России были, вымывали людей войнами, репрессиями, отчуждали самых лучших. Если рассуждать с точки зрения науки, то генофонд очень сильно размыт, очень сильно пострадал. Сейчас мы видим очередную волну, когда людей бросают в мясорубку. Что будет из-за нынешних событий в следующие десятилетия в России?

– Я не демограф. Но не нужно быть демографом, чтобы предположить, что в том состоянии, в котором сейчас продолжает существовать Россия, у нее будущего нет. Эта страна обречена на то, чтобы перестать быть страной. Она на самом деле страной не является. Это просто остаток Советского Союза. Самый большой осколок, который продолжает мыслить себя таким образом. С этим связано все то, что мы сейчас наблюдаем. Разумеется, какая-то радикальная перезагрузка идентичности будет неизбежно происходить в самые ближайшие десятилетия. Вымывание генофонда, безусловно, происходит. Но вопрос нужно поставить иначе. Какие это люди, кто будет строить свою идентичность? Будут ли они называться русскими? Или, может быть, это слово будет по каким-то причинам под социальным табу. Это большой вопрос: как вы яхту назовете, так она и поплывет. Нужно как-то себя переназывать. Переназывание и есть строительство нации, которое будет происходить в России.

– Ты намекаешь на сужение России до этнических границ, там, где живут русские?

– Я не думаю, что этнические границы здесь работают. Этничность уходит в эпоху модерна. Это уже все-таки прошлое. Но то, что произойдет возрождение так называемых национальных автономий внутри современной РФ и их отделение, несомненно. Люди одной и той же этничности, может быть, будут образовывать разные государственные субъекты.