Зачем Европе просвещение на русском языке?

Фото: Личный архив автора

Школа гражданского просвещения была одним из первых проектов по обучению русскоязычных постсоветских политиков. Она была основана сразу после краха СССР и в 1990-е проводила обучающие семинары для парламентских и муниципальных депутатов. С конца 2000-х, когда Россия уже неприкрыто начала сползать в авторитаризм, школа потеряла контакт с властью, но продолжила работать с журналистами и активистами. С начала войны в Украине школа работает в эмиграции. Ее основатели уверены, что это не только инерция и воспроизводство самих себя. 

Историк философии, политолог и просветитель Юрий Сенокосов (1938) и его жена, искусствовед Елена Немировская (1939) тесно дружили с ведущим мыслителем 1970-80-х годов Мерабом Мамардашвили, отцом Александром Менем и другими влиятельным деятелями позднесоветской альтернативной мысли. В собранный ими «кухонный», отчасти диссидентский круг были вхожи сотрудники иностранных миссий в СССР. Поэтому когда в 1992 году в Москву приехали с визитом представители Совета Европы, выйти на них оказалось несложно. Они рассмотрели проект Московской Школы Политических Исследований (МШПИ) и решили поддержать ее. 

Целью школы было воспитание нового поколения российских политиков. Школа стала важнейшим хабом, в котором политики новой России повышали свою квалификацию с 1993 года и примерно до начала 2010-х годов. В 2012 году школа была в числе первых объявлена так называемым «иностранным агентом», а годом позже сменила название на «Школу гражданского просвещения», ее деятельность была сильно урезана, но регулярно продолжалась до 2022 года.

В настоящее время семинары школы проходят в городах нового русского рассеяния, Совет Европы продолжает поддерживать этот проект. В сентябре 2022 года при поддержке фонда Леннарта Мери один из семинаров проходил в Таллинне. Rus.Postimees встречался с основателями школы, чтобы выяснить, зачем и кому нужна ее деятельность в эпоху, когда российские ракеты заглушают голос, произносящий что-либо разумное на русском языке.

– Для чего задумывалась и возникала Школа политических исследований в первые постсоветские годы?

Юрий Сенокосов:  Лена, давай ты первая!

Фото: Личный архив автора

Елена Немировская: Наш дружеский круг очень не любил Советский Союз и был поражен тем, что он так вдруг обвалился. Нельзя сказать, что нас это застало врасплох, но мы не знали, что с этим делать. В глубине советских времен казалось, что главное – это чтоб его не было. А что там дальше, уже никого не волновало, никто не делал никаких усилий. Разве что в каком-нибудь кусочке экономики были мысли на перспективу. И они думали, что юристы тоже думают о будущем, а оказалось, что – нет. Почти никто не думал. Мы все, находясь в разных кусочках жизни, не понимали, что надо, например, выстраивать независимые суды, независимые СМИ, общественные институты, без которых ничего не будет. Наличие разработок в сфере экономического анализа дало на начальном этапе постсоветской истории стимул идее, что экономика все спасет, поможет все обновить.

Ю.С.: Между прочим, марксистская в своей основе идея…

Е.Н.: Да, и гайдаровские реформы, возможно, спасли нас от голода. Я не экономист, я не знаю. Может быть, и да. Но не было никакого представления о необходимости создания формальных, но при этом работающих институтов государства, Я уже не говорю о гражданской жизни. Когда многомерная советская аудитория смогла выехать на Запад, она с интересом отнеслась к потребительским товарам. Но никто или почти никто не задался вопросом, что такое муниципалитет, например, и зачем он нужен, как он работает, как связан центр с регионами, и что означает автономия регионов. Первые опыты в этом направлении были бы неудачными, скорее всего, но стало бы понятно, что это нужное дело.

Радость по поводу обвала Советского Союза и отсутствие мыслей о будущем были нашими первыми поражениями. Выяснилось, что мы просто люди литературы. Мы читали белогвардейскую, диссидентскую, гулаговскую литературу. Но больше мы ничего не умели. И школа родилась в размышлении о нашем неумении жить иначе, чем в слегка подлатанной модели сталинского государства, сменившего рабское самодержавие. А еще о том, что даже в рассуждениях об институтах настоятельно необходимо перенести акцент со слова «государство» на слово «человек».

– Как вы выходили на людей с Запада, которые начали приезжать и рассказывать о своем опыте строительства государства на основе прав человека?

Е.Ню: Мы учились жить свободными людьми в несвободной стране, как это делал, например, Мераб Мамардашвили (который в 1961–66 годах он работал в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» и успел побывать в таком количестве соц- и капстран, что за ним было не угнаться большинству его коллег, не говоря уже об остальных гражданах СССР – прим. ред.).

Ю.С.: Понятно, что нельзя было встречаться с иностранцами и не сообщать об этом в определенные ведомства. А мы встречались и не сообщали. Мы жили на Кутузовском проспекте и рядом с нами за забором – пусть и не за проволокой – жили работники посольств и сотрудники западных газет. У нас среди них появились друзья и именно они нам естественным образом помогли, когда мы решили создать школу для молодых политиков, депутатов Госдумы, региональных парламентариев. Мы думали: откуда в условиях отсутствия политической конкуренции взяться жизненному опыту, чтобы создавать разделенную власть? Оставалось спрашивать тех, у кого он был.

– Действительно, экономика, с одной стороны, наука конкретная, а с другой – отвлеченная от обычных людей, поэтому в СССР были возможны попытки создания всяких моделей развития и осторожных перемен в плановой экономике. А публичной политики не было. И само это словосочетание устоялось в русском языке в лучшем случае лет десять назад…

Е.Н.: Точно.

Ю.С.: Из этого отсутствия мы тогда и исходили. Первые семинары прошли в апреле 1993 года. И там молодые люди, уже депутаты разных собраний, не могли задать вопросы экспертам. Не умели! Словаря не было, свободы спрашивать не было…

Е.Н.: Практики дискуссий не было…

Ю.С.: Либо стеснялись, либо просто не знали, о чем спрашивать, о чем говорить. Только в конце 1990-х люди начали понимать, что такое Запад не в потребительском, а моральном и интеллектуальном смысле. И практически сразу в следующем десятилетии начались ограничения. Особенно – после ареста Ходорковского (25 октября 2003 года – прим. ред.).

Мне тогда в Российском союзе промышленников и предпринимателей сказали удивительную вещь. У них было собрание, и все решили, что «суд разберется». А если они будут заступаться, то хуже будет всем. Я уже тогда знал о существовании 39-й статьи Великой Хартии Вольностей («ни один человек не будет арестован, заключен в тюрьму или лишен владения иначе как по приговору равных пэров и по решению суда» – прим. ред.). Это английские бароны в XIII веке предъявили королю, чтобы тот прекратил их притеснять. С этого начинается соприкосновение с властью и требование учета своего присутствия.

Ельцин же просто раздал привилегии тем, кто его поддерживал. Они же не заработали деньги, они просто получили то, что им было нужно. Кто-то из них пытался освоить конкурентные формы, но воли к этому не хватило. Тест пройден не был. И тогда центр принятия решений перекочевал даже не к королю, как это часто происходило в средневековой Европе, если на каком-то участке ослаблялся папа, а к другой организации. Притом, что она не очень понимает, какие решения принимать. В экономике спецслужбы не разбираются и не должны. В политике – тоже, это приводной ремень государства, просто инструмент его права на насилие.

– И у вас по этой причине после относительно стабильного десятилетнего периода начались проблемы?

Ю.С.: Мы считаем, что у школы было три периода. Первый шел с 1993-го до 2014-го на самом деле. С приходом Путина началось давление на региональных лидеров, но мы стабильно проводили семинары. Настоящие проблемы начались в 2013 году, когда нам предъявили претензии за якобы незаконное использование денег иностранного фонда, повесили штраф в шесть миллионов и присвоили статус «иностранного агента». После этого мы уже не могли выезжать, как раньше, в регионы. И второй период продолжался с 2014 по 2021, когда мы уже более узким составом собирались то в «Мемориале», то в Сахаровском центре. Уже не было, как раньше в Голицыно, по 120–150 участников, когда к нам, кроме депутатов, приезжали муниципальные работники, гражданские активисты, журналисты и т. д. Но фактическая работа продолжалась.

Е.Н.: Даже еще до всякого иноагентства депутаты к нам уже не ходили, это перестало быть для них карьерным лифтом. Воздух поменялся…

Ю.С.: Первоначально у нас в аудитории были представители ЛДПР и компартии, но уже через три года после участия у нас их из своих партий повыгоняли. Почему? Потому что они у нас на семинарах между собой начали разговаривать. Потом они уже в думе между собой продолжили разговаривать! А у них же там строго – это, как нам давно говорили, не место для дискуссий! В 1926 году это сказал Сталин, когда клеймил троцкистско-зиновьевскую оппозицию, а наш спикер (Борис Грызлов – прим. ред.) повторил. Так что наши семинары продолжались уже без парламентариев, ибо нечему было уже им у нас учиться. А третий период наступил уже 24 февраля 2022 года, я считаю. Мы и раньше все больше школ проводили за границей, а теперь и альтернатив нет.

– А каков механизм проведения такой школы за границей?

Ю.С.: Главное – найти нормального партнера. Мы находили – в Испании, Италии, Швеции, Франции, Германии, Швейцарии. Всюду были партнеры.

– Интересно, что вы перечисляете только «старую» Западную Европу.

Ю.С.: Да, только там. С Центральной Европой не сложилось. У нас были попытки навести мосты со странами Балтии, например, с Литвой, но они говорили: а нам не надо, чтоб вы нам про демократию рассказывали, мы уже члены Евросоюза и сами демократические страны. Появились филиалы школы на постсоветском пространстве. В Грузии еще в 1998 году. Потом в Армении и даже в Азербайджане, где директора школы в итоге посадили в 2013 году (Бакинская программа политических исследований под руководством Ильгара Мамедова была открыта в 2007 году и не возобновила работу после освобождения своего директора в 2015 году – прим. ред.). Появилось, ни много ни мало, 23 школы по образцу московской школы. Совет Европы создал ассоциацию школ политических исследований.

В 2020 году прокуратура России назвала ее «нежелательной организацией». Разумеется, без всяких юридических оснований. Мы были вынуждены выехать, причем на фоне пандемии, хотя и продолжали семинары. Они проходили по зуму, но это было уже совсем не то. Мы же не образовательное учреждение, здесь важно очное общение, энергетика, возникающая в пространстве, которое вы делите с другими. Даже технически очень сложно синхронизировать участников, которые выходят на связь из Великобритании, Индии, Америки, а по России – из Петербурга и Владивостока.

Как только появилась возможность, мы возобновили встречи. Даже в этом году начиная с марта мы провели шесть семинаров. Еще до 24 февраля в Европе было много вынужденных мигрантов – из Беларуси, из Украины. Мы с Леной опасались, что на семинарах, где эти люди могли встретиться с россиянами, будут психологические срывы, конфликты. Но ничего такого не было. Семинары в этом году проходили в Польше, Литве, Латвии, в Эстонии впервые прошел сейчас, и ни разу не было трений. Наоборот, люди грамотные, мотивированные, с прекрасными и осмысленными вопросами друг к другу.

– Зачем вообще проводить такие семинары сейчас, когда из-под русскоязычных проектов выбит смысловой фундамент, и его надо заново собирать?

Ю.С.: Мы и собираемся, чтобы его создать, собрав все свое мужество перед тем вызовом, который мы сейчас переживаем. Я на семинарах говорю, что в европейской цивилизации остаются два философа, которые помогают нам сохранять себя. Один из них – Декарт с его процедурой радикального сомнения, другой – Кант с его системой понятий, описывающих сферу трансцендентального опыта. Я повторял мысли Мераба, которые он произнес в докладе «Сознание и цивилизация» в Батуми 1984 году.

Он говорил там о трех «К» – о Картезии (Cartesius – латинизированная форма французской фамилии Декарт – прим. ред.), Канте и Кафке. Говорил, что первый заложил наши представления о работе техники, второй научил размышлять о сознании, третий – создал образ неописуемого человека, переживающего ситуацию абсурда и своей предельной негативности. Мераб говорил об антропологической катастрофе, имея в виду 1917 год в России и ссылаясь на Кафку. Это в его текстах описано, как автоматизмы, клишированные действия снимают с человека ответственность и нейтрализуют его мысль, из-за чего такие катастрофы и стали возможны.

Из цивилизации исчезает человеческое начало, что мы и наблюдаем. Речь не о слабостях человека, а о том, где он способен преодолеть свою «кривизну», по выражению Канта, и создать институты, которые служили бы поддержкой человека в его служении долгу, справедливости и правде. Сейчас мы вообще находимся на грани выживания, и об этом нужно думать.

– Конечно, нужно. Но когда люди выживают, они о таких высоких вещах не думают. Кто к вам теперь ездит и зачем им это?

Ю.С.: У нас больше нет участников из России. Практически не осталось. На семинар в Таллинне должен был приехать Андрей Колесников (известный журналист и политический аналитик, до апреля 2022 года – руководитель программ Московского Карнеги-центра – прим. ред.), но не приехал, у него еще не было визы. Сам офис Карнеги-центра переехал в Берлин, но еще не вывез всех сотрудников. А Колесников переезжает в Финляндию, будет там работать.

Вы спрашиваете, кто эти люди. Во-первых, есть наша старая сеть – через выпускников прошлых лет. Во-вторых, нас находят те, кто хотят вернуться в Россию, и не просто когда-нибудь и непонятно зачем, а уже зная, что нужно делать. Есть люди из штабов Навального, которых сейчас разбросало по миру, но которые верят, что весь этот ужас долго не продержится. Я пока лично предпосылок для скорого конца не вижу. Россия очень пострадала, 70 лет даром не прошли, прервался двухвековой путь европейского развития, выбраться очень трудно. Но люди молодого поколения и сейчас верят, что даже в самой страшной организации есть нормальные, то есть те, кто сами хотят свергнуть Путина. Они верят в это!

Юрий Сенокосов и Андрей Колесников - многолетний редактор и эксперт московского Карнеги-центра. Фото: Aleksei Salomatov

–  Означает ли, что школа теперь превратилась в поддерживающий институт? Что сеть уже создана, и сейчас главное – ее не потерять, не развеять по ветру? Вперед же невозможно двигаться. Во всяком случае, пока. Люди уехали за границу, их разметало, а вы не даете им выживать примитивно, держите в интеллектуальном тонусе?

Ю.С.: С нашей стороны есть желание продолжать и – тут вы правы – поддерживать, а с их стороны – желание участвовать. Мы же не затаскиваем сюда никого. И ни с кого денег не берем – постоянно занимаемся фандрайзингом. Это добровольное участие, когда у людей не остается ничего, кроме чисто содержательной мотивации. Это очень важно. Я не хочу употреблять слово «психотерапия», но это что-то близкое. Мы реально обсуждаем с включенными людьми реальные проблемы, которые стояли и продолжают стоять перед страной и теми, кто за нее ответственен. К нам продолжают заявляться люди из регионов России, которые хотят отточить свое умение мыслить. Научиться чему-то. И вернуться.

– А с какими регионами России вы работали?

Е.Н.: Смоленск, Краснодар, Астрахань, Волгоград, Казань, Вологда, Пермь, Красноярск, Барнаул, Иркутск, Хабаровск…

– Интересно, что вы называете в основном те регионы, которые не лишены субъектности из-за чрезмерной близости к Москве. То есть это как бы не Московское царство, не Москва и окрестности…

О.С.: Конечно! И они там как раз более открытые, самостоятельные и продвинутые, чем в областях вокруг Москвы. Многие организаторы протестных акций – например, в Хабаровске – это выпускники наших программ.

Е.Н.: Люди, которых мы выпускали, что в лучшие годы, что сейчас, когда все, казалось бы, сократилось донельзя, всегда занимают активную общественную позицию. Неважно, за кого они – за Навального или за Ходорковского. Они просто активнее других. Поэтому многие из них за границей. Чем дальше от столиц, тем люди более искренние, по нашим наблюдениям. Неиспорченные.

–  Вы писали не раз, что человека нельзя научить, он должен научиться сам. Тогда зачем школа?

Ю.С.: Она для того, чтобы пробудить. Не научить, люди сами научатся. Или люди уже могут бодрствовать, но им нужен какой-то импульс. Чтобы они поняли, что они к чему-то призваны. Можно создать атмосферу, как в театре, где люди замирают от концовки, проникаются чем-то. У нас так тоже бывает – хотя бы один раз на семинаре, когда люди вдруг понимают, что молчание, которое вдруг повисло – оно не от напряжения, а наоборот. От переживания чего-то такого, чему нельзя научить.