Впервые этого парня я встретил на передовой полка специального назначения «Азов» в районе ныне оккупированного города Светлодарск Донецкой области. Тогда, в 2019-м, он был всего лишь старшим солдатом. Сегодня же 23-летний киевлянин Лев Пашко – Герой Украины, лейтенант национальной гвардии, военнослужащий полка специального назначения «Азов» с позывным «Хорус».
«Это было чистилище!» История младшего командира из полка «Азов» (2)
16 ноября 2022, 16:10
Пашко стал азовцем, когда ему только исполнилось восемнадцать, сейчас бойцу – двадцать три, и, как мне кажется, за эти пять лет на его судьбу выпало столько испытаний, что вряд ли пожелаешь испытать и врагу.
Я сразу обратил на него внимание. Лев обладал какой-то абсолютно не военной харизмой. Его подход к службе, неряшливый внешний вид, все это как-то не вписывалось в мою матрицу восприятия, каким должен быть настоящий военный. Лев Пашко был словно инородным телом в среде натренированных и жестко мотивированных воинов.
Тем не менее, этот парень стал одним из лучших. В первые дни полномасштабного российского вторжения в Украину вместе со своими побратимами он встал на защиту Мариуполя. После тяжелого ранения попал на «железяку». Так на жаргоне военных из Мариуполя назывался госпиталь, оборудованный на «Азовстали».
21 сентября 2022 года Лев Пашко вернулся из плена, куда попал из «Азовстали». Он был в числе тех азовцев, кого обменяли на пророссийского политика из Украины Виктора Медведчука. Сейчас «Хорус» лечится в киевском госпитале, готовится к операциям, после чего ему предстоит долгая реабилитация. Но в перерывах между процедурами мне удалось «украсть» у киевлянина немного времени для интервью.
– Лев, как ты и твое подразделение встретили 24 февраля?
– Одна из задач нашего полка – охрана побережья Азовского моря в районе Мариуполя. Ожидалось, что мы будем отбивать атаку противника с моря, ждали десант. 24 числа я вернулся со смены. Мы только развернули пункт управления, наладили связь, и я лег спать. Мой сослуживец будит меня в 4 утра и говорит: вставай, Путин объявил нам войну. Я говорю: какая война, дай мне поспать. Проходит буквально минут 15 – 20, и уже истребители летят, ракеты рвутся, была полная неразбериха. Все Telegram-каналы сразу форсируют тезы о том, что «Харькова больше нет», «Днепра больше нет», ничего больше нет, и так далее.
Большинство наших бойцов – из этих городов, а тут и задачу надо выполнять, и о родственниках думать. В этом плане информационную войну вначале мы проиграли. Я посмотрел на эти лица, как командир роты собрал свое подразделение и объяснил парням: это не может быть чисто физически. Захватить миллионный город Харьков – это не щелкнуть пальцем. Я сказал им: соберитесь, если вы не хотите, чтобы Харьков был взят, поэтому давайте сосредоточимся на задачах. Все выдохнули, попустило, и мы начали готовиться к высадке вражеского десанта.
Мы прибыли в Мариуполь, когда ожидали, что по трассе из Бердянска должна была двигаться российская БТГр (Батальонная тактическая группа – воинское подразделение, состоящее из мотострелкового батальона, усиленное подразделениями ПВО, артиллерии, инженерии и тылового обеспечения, сформированными из гарнизонной армейской бригады – прим. ред.).
В составе своей группы я должен был завязать бой и отступить в Мариуполь. В итоге БТГр так и не пришел, мы просто прикрывали отступление сил из Бердянска, еще откуда-то, и последними зашли в Мариуполь.
Ми приступили к оборудованию инженерных сооружений, рекогносцировке и прочему. Заняли оборону в районе аэропорта. Первые пару дней у нас вообще было тихо.
Первый бой был очень странным. Как пишут в учебниках, разведка боем – это крайняя мера, но русские постоянно делали это, теряя технику и людей. Но своих целей частично достигали. Выехала на нас танковая рота, около десяти танков приблизительно, стали вести огонь по нам. В первом же бою мы подбили 4 танка. Помню, наблюдал в оптику, как танки разносят наши позиции, но мои бойцы продолжают отстреливаться. Я никак не мог понять, почему. Оказалось, что первое время они вели огонь бронебойными боеприпасами, которые просто пробивали здания и большого вреда не наносили.
Тогда мы поняли, что танки подбить не так-то просто. Мы их подбиваем, а они убегают, потом еще и еще. Было ощущение, что они заколдованы.
– Чем вы подбивали танки?
– На тот момент у нас не было ни джавелинов, ни другого западного вооружения. РПГ, ПТРК, «Метисы», «Фаготы», – все, что было. Потом мы переместились в порт, который мы не сдали до последнего. Но противник его хотел захватить, потому что туда прилетали вертолеты с бойцами, врачами, провизией и оружием на борту. Когда я стал исполняющим обязанности командира второго батальона, в мои задачи входило обеспечить безопасную взлет-посадку и выгрузку-загрузку. Обратно вертолеты возвращались с самыми тяжелыми раненными. Часть вертушек сбили.
– Как вы пробивались к «Азовстали»?
– Ситуация была такая, что мы уже были отрезаны от «Азовстали». Противник нас окружил, и маршрут на «Азовсталь» находился в тылу противника, который пошел на штурм одного из наших опорных пунктов, и это было успешно. Была потеряна связь с тем районом. Все это в полной суматохе, пытались восстановить связь, возобновить линию обороны, по новой перестроиться. На одном из участков мы обнаружили большую бронегруппу противника – более 10 единиц танков, 5 БМП, много живой силы. Складывалась опасная для нас ситуация. Вечером я связался с «Редисом» (Денис Прокопенко, командир полка «Азов»), и мы получили приказ идти на прорыв.
Было много тяжело раненных. Легкие ранения мы даже не считали. Многие из нас были легко ранены по нескольку раз и возвращались на позиции, контузию вообще за ранение не считали. Если ты можешь стоять на ногах – то просто берешь автомат и идешь на позиции.
Противник слушает связь, много раненных, и за короткое время нужно организовать прорыв. С горем по полам это все организовали. Транспорта на всех не хватает, поэтому остается пешая группа – больше сотни человек.
Мы пошли на прорыв, и нас обнаружил беспилотник. И, как говорится, по всем законам жанра «Все пошло не по плану с самого начала». Нас начали обстреливать РСЗО (Реактивные системы залпового огня «Град», «Смерч» – прим. ред.), минометы, ствольная артиллерия.
Мы прорвались до берега реки с пешей группой, и встал вопрос, как преодолевать реку, потому что уже рассвело, и с таким количеством людей сделать это по мосту было уже невозможно. Идти в брод тоже отказались. В последний момент нашли спасательную надувную шлюпку, натянули переправу и в первую очередь переправили раненных, потом остальные. Когда дошла очередь до нас – мы попали под плотный артобстрел, когда я и получил ранение.
Меня и еще нескольких человек долго не могли эвакуировать, шел плотный артиллерийский огонь. Я подумал, что мне оторвало ногу, как-то она неестественно лежала. По рации передал, что мы ранены, находимся там-то и там-то, мы под огнем. По всем протоколам в такой момент нас нельзя эвакуировать, потому что под огонь могут попасть здоровые бойцы.
В какой-то момент я начал «отъезжать». Несмотря на то, что я наложил два жгута-турникета, кость была разломана, и кровотечение продолжалось. Я тогда подумал, что нас никогда отсюда не заберут и говорю: «Командир первым заходит, последним выходит. Слава Украине» и выключаю рацию. Поскольку у меня была командирская рация, противнику могли попасть все наши частоты, на которых мы ведем переговоры, поэтому я выбросил рацию в реку.
Но появляются парни, которые под обстрелами гребут к нам на лодке, перебрасывают меня в эту лодку. Потом парень бросает меня на плечи, и уже не помню, сколько он меня тащил. Пока мы шли к «Азовстали», попадали под минометный обстрел, под стрелковый, гранатометный, под что только не попали. После этого я попадаю на «Железяку» – госпиталь на заводе, в бункере.
Первое, что я сказал врачам: вы что, из Днепра прилетели на вертолетах? Те говорят: да. Ну я им сказал: ну вы и идиоты (смеется). Потом наркоз, и я не помню ничего.
Потом я узнал, что это «Редис» (Денис Прокопенко, командир полка «Азов») дал приказ на эвакуацию меня. Меня подали на эвакуацию вертолетом, который, конечно, не прилетел.
– Насколько мне известно, у вас были пленные российские солдаты. Вы их с собой не забрали?
– Забирать их с собой мы не планировали, потому что даже на своих не хватало места, расстреливать – тоже не вариант, потому что мы соблюдаем все международные соглашения и конвенции обращения с военнопленными. Мы их просто собрали в одно место и сказали, что через два часа они могут выходить. Они были с завязанными глазами, руками. И в дальнейшем, я так понимаю, они вышли.
– Кто это были?
– В основном это были мобилизованные ДНР и также были кадровые российские военные.
– Что они рассказывали в плену?
– Им было очень страшно. Когда поступили первые пленные, я пошел во двор к ним и вижу, что их аж трясет. Лет под сорок мужику было. Я спросил его: чего ты трясешься, тебе плохо? А тот отвечает: так мы же к «Азову» попали. Пропаганда с их стороны работает жестко. Им там рассказывают, что мы тут все наркоманы, фашисты, нацисты, в плен к нам лучше не попадать, носите с собой гранату, чтобы подорваться, если что. Потому что это будет лучший исход, чем попасть в плен к «Азову».
По факту, они находились в отдельном помещении, их кормили точно так же, как и нас, несмотря на то, что у нас были серьезные ограничения в плане провизии, припасов.
– Как они попадали к вам?
– Кто-то попадал к нам в результате боев, некоторые сами сдавались. Один к нам попал, потому что потерялся, просто заехал не туда. Чужой город, местности не знают, такое бывает.
– Что было на «железяке», в том бункере, который был у вас в качестве госпиталя?
– Пока я там лежал, туда три раза попадала авиабомба. Там было настоящее чистилище. Количество раненных было не просто большое – госпиталь трещал по швам от количества раненных. Сидели друг у друга на головах, операции проводились в коридорах. Нехватка простых медикаментов, не говоря уже об антибиотиках, не хватало банально перевязочного материала. То есть, спустя какое-то время, перевязку мне делали уже эластичным бинтом, который просто стирали.
Многие из медиков, которые меня спасали, сейчас находятся в плену.
– Я слышал, вас пытались деблокировать. Это правда?
– Да, была такая попытка прорыва со стороны Запорожья. Но я понимал, что это маловероятно. Рейд в глубину противника на 100 километров – это очень сложная операция во всех аспектах. И это очень рисковая операция. Особенно с последующей эвакуацией личного состава. Это нужно было прорываться, грузиться. Нужно было много транспорта, а потом вернуться. При том количестве авиации и личного состава, который был сосредоточен там, на Мариуполе, это было невозможно.
– Расскажи про плен. Куда вас вывезли?
– В первую очередь, нас вывезли в Новоазовск. Там мы пробыли сутки, и после этого доставили в Донецк, в госпиталь. Где мы пробыли до самого обмена.
– Насколько качественной была медицинская помощь, оказанная вам донецкими хирургами?
– Насколько я понял, они получили распоряжение сделать так, чтобы никто из военнопленных не умер. Операции, которые они делали, были только в крайнем случае, когда кому-то необходимо удалить что-то. Восстановлением и лечением там не занимались, только поддержанием. И медсестры это открыто говорили, что, мол, лечить вас будут дома.
– Вас охраняли?
– Да, по сути, госпиталь был переоборудован в больницу тюремного типа.
– Чем вы занимались целыми днями?
– Нас было четверо в палате. Мы читали книги, которые в обычной жизни никогда бы даже в руки не взяли бы. Я читал какие-то детективы, романы женские, в общем, все, что было.
Мы целиком и полностью находились в вакууме. У нас не было никакой связи с внешним миром. Все новости, какие мы слышали – это лишь разговоры между охранниками. И постоянно летали самолеты над больницей.
Охранники иногда нам рассказывали, что вот, мол, «Республика» (ДНР – прим. ред.) победит, и Украина падет.
– Мне интересно понять, они действительно искренне так считают, или это обычные наемники?
– Некоторые действительно уверены в этом. Были люди, у которых присутствует адекватное мышление. А есть те, у которых все совсем плохо: вот, республика в одну калитку, потерь нет, все дела.
– Про Еленовку вам говорили, о том, что там произошло?
– Да, ночью начали поступать раненные в госпиталь. Мы спросили у охраны, что происходит? Те нам ответили, что «укропы» обстреляли их из хаймарсов. Потом нас всех собрали в палате с телевизором, где был сюжет про Мариуполь, про Еленовку, где мужик из какого-то пакета достает какие-то железки, осколки и говорит: вот, видите, это – вещественное доказательство.
Но, опять же, если ты там день-два, то ты смотришь на это, как на глупость очередную. Но когда это тебе рассказывают на протяжении трех месяцев, то ты даже и на этот пакет можешь подумать, что, вот, может, так оно и есть.
– На допросы вас водили, пытались ли вербовать?
– Да, но пытались ли вербовать, я не в курсе.
– Кто это были, из каких силовых структур?
– С нами работали самые разные структуры: ФСБ, ГРУ, МГБ (Министерство государственной безопасности ДНР – прим. ред.) в основном работал Следственный комитет. Для большинства русских это была просто работа. У них не было какого-то идейного запала. Им ставили задачу, они ее и выполняли. У ДНРовских были личные мотивы, поэтому они могли выкладываться.
– Насколько страшно было попасть в плен?
– Да, я не столько боялся погибнуть в Мариуполе, сколько попасть в плен. Я понимал, что пропаганда действует, что мы для них – нацисты, националисты, террористы и так далее.
– Скажи, почему к «Азову» такое отношение?
– Это все предлог. Россия видит в нашем полку угрозу, которая три месяца сдерживала многотысячное войско, находясь в полной изоляции. При этом мы наносили им потери.
– Говорят, российские военные вас зауважали после всего, что произошло в Мариуполе?
– Когда я ехал в автобусе в Новоазовск, была интересная ситуация: в автобус заходит офицер ГРУ и спрашивает, есть ли офицеры? Я говорю, что есть. Он приносит чай и говорит, что в Мариуполе мы нормально так держали.
В Донецке приехала проверка из высших чинов к охране. Проверяли личный состав на знание тактико-технических характеристик своего вооружения. Спросил охранника, тот не ответил, спрашивает меня, и я отвечаю. После этого он говорит: вот вы воевать умеете, а вы (охранник палаты) – говно. Пока ты тут сидишь, подойди к пацанам, они тебя может чему-то научат. Но это единичные случаи. Для того, чтобы признать в противнике профессионализм, нужно самому быть профессионалом. Таких из числа мобилизованных ДНР очень мало.
– Как вы стали таким профессиональным подразделением? После Мариуполя вас признали во многих странах мира. Об этом писали многие издания мира.
– Дело в том, что в полк «Азов» не так и просто попасть. Строгая селекция, после чего ты попадаешь в подразделение, которое рвется на передовую. Одно из наказаний у нас – это запрет выезда на боевые.
У нас есть батальон обучения личного состава, школа младших командиров имени полковника Евгения Коновальца. Мы пытались взращивать свои кадры. То есть, человек был солдатом, например, а стал сержантом. После чего стал офицером. И, по сути, такие командиры приходили в управление. Редис, например, какое-то время был гранатометчиком, насколько мне известно. И ты точно так же растешь вместе с командирами. Доверие к таким людям становится все выше и выше.
– Зачем тебе эта, прямо скажем, небезопасная профессия?
– Полк «Азов» – это отдельное подразделение специального назначения. Идти куда-то в механизированные бригады или еще куда-то мне не очень хотелось. Тянуло туда, где сложнее. Поинтересовался, понял, что этот коллектив мне подойдет, я там смогу реализоваться, становиться лучше. В итоге так и произошло.
В 2017 году я был солдатом, потом сержантом и потом офицером. В принципе, у нас каждый боец не стоит на месте, развивается. Единицы служат солдатами. Но только потому, что им нравится вот эта солдатская жизнь. А большинство осваивают новые специальности, идут в какие-то профильные подразделения. Хочешь – будь сапером, медиком, разведчиком, артиллеристом, водителем, да кем угодно.
– Вы такие универсальные солдаты?
– Да, все проходят курсы, и личный состав обязан на базовом уровне понимать все аспекты работы со всем штатным вооружением. Это минимум. Помимо этого люди добровольно осваивают тяжелое вооружение, бронетехнику.
– Планируешь дальше служить в полку, делать военную карьеру?
– Да, надо молодым передать опыт, который мы получили, и получить новый.
– Как мариупольцы к вам относились последние годы? Помню, после 2014 года вас боялись и ненавидели одновременно.
– Кардинально все изменилось. Много мероприятий проводили, патрулировали город вместе с полицией. Много работы было проделано, чтобы показать, что азовцы не так страшны, как их рисует русская пропаганда. В итоге это дало свои плоды, и могу твердо сказать, что большая часть относились к военным нормально. Это и молодые люди, и среднего возраста. Понятно, что с людьми постарше всегда сложнее в этом плане. Но с молодежью мы наладили отношения.
– У тебя есть ПТСР после всего, что было в Мариуполе? (ПТСР –Посттравматическое стрессовое расстройство – психическое расстройство, которое возникает после длительного воздействия на человека травмирующего события – прим. ред.).
– Я думал, что после обмена будет что-то подобное, но, тьфу-тьфу, слава богу, нет ничего. Единственное, тяжело переживаю за то, что происходит сейчас на передовой, под Бахмутом, на херсонском направлении. Когда понимаешь, что ты мог бы чем-то помочь, а тебе еще долго в больнице лежать. Вот это сложно.