Эстония находится на 18 месте в рейтинге стран мира по уровню гендерного неравенства. Звучит неплохо, однако что-то все же мешает эстонскому обществу продвигаться к вершине рейтинга – Швеции, Дании и Нидерландам. Про влияние советского прошлого, привилегированных политиков, важность феминитивов и бессмысленность Закона о компенсациях семьям рассказала редактор независимого феминистского интернет-издания «Феминистериум» на русском языке Яна Левитина.
– Зачем в Эстонии нужен феминизм, если мы развитая европейская страна? Мы можем получать высшее образование, можем работать на высокооплачиваемых должностях. И по индексу равноправия мы на восемнадцатом месте находимся.
– Во первых, юридическое равноправие не означает равноправие на деле. Например, Эстония все еще лидирует в разрыве зарплат по половому признаку. На это люди говорят: «Подождите, но по закону у людей на одной и той же должности должна быть равная зарплата». Но зачастую, к примеру, руководитель компании – один. Или одна. Соответственно, нельзя сравнивать.
И это лишь маленький кусочек от большой проблемы. Разница в том, что женскими профессиями считаются либо неоплачиваемые, либо малооплачиваемые профессии: учителя, медсестры, сиделки, воспитательницы, уборщицы, посудомойки, повара. Но не повара в мишленовских ресторанах, а повара в столовых.
Понятно, что никто не стоит с палкой и не гонит женщин работать на таких должностях. Но общество оказывает свое давление: разный подход к воспитанию мальчиков и девочек, ожидания от женщин. Если мужчина пытается добиться своего, идет по головам, спорит, чтобы доказать свое мнение, кого-то подсиживает – он альфа, он молодец, он мужественный, он стойкий, он добился, он выстоял. Когда так делает женщина – говорят, что это не подобает женщине, что женщина должна быть потише. Ситуация куда сложнее, чем просто разные цифры в договорах двух директоров. Ситуация в системном сексизме.
Женскими профессиями считаются либо неоплачиваемые, либо малооплачиваемые профессии: учителя, медсестры, сиделки, воспитательницы, уборщицы, посудомойки, повара. Но не повара в мишленовских ресторанах, а повара в столовых.
– Почему во многих европейских странах уровень гендерного равноправия выше, чем у нас? Как политика Эстонского государства влияет на ситуацию?
– Во первых, у нас есть постсоветское наследие, в котором был псевдофеминизм, поскольку на войне погибло много мужчин. Было много проженской пропаганды, была песня «мамы всякие нужны, мамы всякие важны», потому что женщин гнали работать – больше некому было. Но правили у нас все равно мужчины.
Если посмотреть на политический ландшафт в Эстонии – один раз после восстановления независимости был небольшой всплеск, и женщин в правительстве стало чуть больше, а потом вновь произошел упадок. Где-то 30% женщин – эту графу мы не превышаем, что даже без глубокого анализа указывает на неравноправие в обществе. Если ориентироваться на состав населения, у нас должно быть приблизительно 60 на 40 в пользу женщин, так как их непропорционально больше. Но почему-то это не так.
Влияет также консерваторская идеология. Консерватизм не обязательно воспринимается как какие-то ультраправые движения, хотя у нас они присутствуют в лице EKRE и в меньшей степени в лице «Отечества».
Взглянем на риторику политиков той же EKRE: Хельме-старший ругался на бывшую президентку Керсти Кальюлайд и утверждал, что она ведет себя как эмоциональная женщина, а не здравомыслящий политик. При этом, когда Хельме произносит очередную речь о том, какая Каллас некомпетентная и эмоциональная, на портале Uued Uudised (новостной портал Консервативной народной партии Эстонии – прим.ред.) пишут, что он зачитал «свойственную ему эмоциональную речь в поддержку эстонского народа». Но почему эмоциональный мужчина – это хорошо, а эмоциональная женщина – некомпетентно?
И такую риторику поддерживают многие: мы видим меньше женщин в политике, нам непривычно. Эволюционно так сложилось, что мы хотим видеть то, что мы уже видели, потому что это безопасно. Эстония – страна со сложной историей, независимыми мы были совсем недолго. Есть какая-то коллективно-историческая память, постоянный страх угрозы. Поэтому, если приписать новшество к угрозе чего-то извне, к уничтожению нашей культуры, обычаев и прочего, то, естественно, люди будут это поддерживать.
– Тут сразу можно затронуть тему о Законе о компенсации семьям, который по большому счету направлен на улучшение демографической ситуации в Эстонии.
– Закон о компенсации семьям не имеет смысла. Он нелепый. На «Феминистериуме» вышла статья об этом законе, которую написала журналистка и мать троих детей Евгения Парв, где она рассуждает на тему разницы в пособиях родителя-одиночки, родителей с одним ребенком и родителей с двумя-тремя детьми, и почему эта разница не логична.
По личному опыту Евгении, завести первого ребенка куда сложнее, чем второго и третьего, ведь тебе нужна жилплощадь, какие-то принадлежности. А со вторым и третьим ребенком все идет будто по накатанной. К тому же, старший может мыть за тебя посуду (смеется).
В комментариях девушка, у которой нет детей, написала: «В смысле? Для трех детей нужна большая квартира. Затрат больше». Я понимаю, в чем логика. Мне кажется, зачастую у нас в правительстве происходит подобное недопонимание, потому что законы принимают люди, не прислушивающиеся к тем, кто действительно «варится» в тех или иных проблемах. Законы принимают привилегированные политики, семьи которых из поколения в поколение идут в политику. Это люди, которые учатся за границей, живут за границей, тратят на проживание совершенно иные суммы денег.
С выученным эстонским языком никуда не уходит твоя русская фамилия, твой круг общения и отсутствие связей в высших кругах. Потому что ты не ходил в Тартуский лицей, а эстоноязычные ребята – ходили.
Я очень уважаю Керсти Кальюлайд, она мне очень нравилась как президент из-за ее дипломатичности, но при этом она позволяла себе высказывания в духе: «Русскоязычная женщина – самый уязвимый член эстонского общества, и поэтому все, что ей нужно сделать – это выучить эстонский язык». Да, это одно из решений множества проблем. Но язык – не единственная проблема, а для многих это еще и не так просто. К тому же, с выученным языком никуда не уходит твоя русская фамилия, твой круг общения и отсутствие связей в высших кругах. Потому что ты не ходил в Тартуский лицей, а эстоноязычные ребята – ходили.
– С начала войны в Эстонию прибыло много украинских беженцев, и, скорее всего, это тоже замедляет развитие гендерного равенства, так как в основном – это женщины, и в основном они устраиваются на никзкооплачиваемые, «женские» должности. Что ты думаешь по этому поводу?
– Мы выступаем правильно: мы помогаем соседнему государству, мы помогаем женщинам. Понятно, что положение дел с гендерным равенством в России, в Украине и в Эстонии очень разное. И война показала, к чему приводит неравенство в кризисной ситуации.
В России выходит очень много статей про жен мобилизованных: мужчина работает, женщина сидит дома с детьми, ушла с работы. Теперь мужа мобилизовали, и женщина сидит с кредитами на 80 000 рублей в месяц и не может обеспечить семью. Строя общество, мы не должны ориентироваться на потенциальную угрозу войны. Но если бы они просто расстались? Это показывает, к чему приводит отсутствие автономии у целого класса людей, у половины населения.
С другой стороны, мне кажется, что эта ситуация может привести к каким-то хорошим изменениям, потому что мы будем пытаться подстроиться под сложившуюся ситуацию и сделать так, чтобы всем было хорошо. Это такая математика – когда делаешь хорошо крайним классам, то тем, кто ближе к серединке – совсем хорошо.
– Когда я публикую в соцсетях какие-то посты с феминистской риторикой, зачастую я получаю сообщения от мужчин по типу «а мне тоже нелегко, я должен идти в армию, я должен обеспечивать семью». Я постоянно задаюсь вопросом: а почему вы не можете объединить силы и бороться за свои права и устранение гендерных стереотипов, как это делают феминистки? Как ты можешь ответить на этот вопрос?
– Сообщества и группы, которые борются за мужские права, тоже существуют. Действительно, есть радикальные крайности, как и в любом другом сообществе. Но основные уставы феминизма абсолютно не поддерживают такой подход.
Феминизм называется феминизмом и подразумевает женщин в своем названии, но также борется за устранение гендерных стереотипов и гендерного неравенства и, в принципе, неравенства по любому другому признаку.
– Разве это не про интерсекциональный феминизм? Классическое понимание феминизма, все же, в борьбе за права женщин.
– Ну да. Наверное, так как направление «Феминистериума» – интерсекциональное, я всегда думаю шире. И мне кажется, к этому направлению нужно стремиться. В любом случае мы все равно говорим об устранении гендерных стереотипов и предрассудков, что касается и женщин, и мужчин.
Интерсекциональный феминизм борется за права всех представителей угнетенных групп.
Мужчинам запрещается быть слабыми, плакать, брать на себя семейные, бытовые роли, ведь это считается женским, а не мужским делом. А женщинам запрещается все остальное, что мы обсуждали до этого. Но проблема в том, что те качества, что разрешаются мужчинам, считаются положительными. Например, та же чувственность и эмоциональность. А «исконно женские» эмоции и качества считаются слабыми и недостаточными. То есть, они хуже, чем те, которые позволяются мужчинам. Но опять же, если женщина наденет брюки, а мужчина – юбку, скорее всего, пальцем будут показывать на мужчину, а не на женщину.
Понятно, что неравенство существует в обе стороны. Но среднее арифметическое от всех этих неравенств у женщин больше. Так сложилось исторически.
– Объясни как филолог, зачем нужны феминитивы. Они же «портят язык».
– Во первых, как филологине, мне не нравится понятие «портит язык», потому что язык живет, развивается и подстраивается под нужды общества и его устройство. Я большая сторонница введения англицизмов, если в русском языке просто отсутствует подходящая лексика. К примеру, если ты подвергся эмоциональному насилию и скажешь, что твой обидчик – насильник, то над тобой посмеются и скажут, что он не насильник, потому что никого не насиловал. А в английском языке «абьюзер» – это про любую форму эмоционального и физического насилия. Поэтому, мне кажется, чтобы дать термину свою нишу и не отнимать ее у уже существующего слова – куда эффективнее его заимствовать.
Во вторых, помимо того, что общество формирует язык, язык также формирует общество. На эту тему есть много исследований: антропологи, филологи, лингвисты пытались понять, почему в разных народах, в разных местах в разное время в языке было разное количество цветов. Изначальная теория была эволюционная – какие-то цвета просто не различали, а затем зрение развилось. А потом оказалось, что язык формирует зрение, и нужды формируют язык.
Допустим, если ты не видишь ничего голубого, кроме неба – тебе и не нужен этот цвет. Поэтому ты не будешь вводить его в лексикон. И в результате ты этот цвет хуже отличаешь. В русском языке есть синий и голубой – мы четко знаем разницу между этими двумя цветами. Для англоязычного человека есть какой-то общий синий. Соответственно, для них границы этих двух цветов не существует. То же самое и с другими понятиями. Если у тебя в словаре нет понятия «груминг», и ты называешь это просто манипуляцией, то ты не выстраиваешь в своей голове концепт, который потом сможешь уличить и распознать.
Переходя к феминитивам – отказ от них устаканивает гендерные стереотипы: когда ты постоянно видишь слово ученый, специалист, директор, то ассоциируешь эти профессии с мужчинами. А мужской пол – не нейтральный, это конкретный класс людей, которые отличаются от другой половины населения. Это формирует мышление и, помимо этого, приводит к смешным казусам, когда русские переводчики говорят о химике Рейчел как о мужчине, потому что химик получил Нобелевскую, а значит он – мужчина.
Отказ от феминитивов устаканивает гендерные стереотипы: когда ты постоянно видишь слово ученый, специалист, директор, то ассоциируешь эти профессии с мужчинами.
К тому же, мне очень приятно быть филологиней, а не филологом. И самый глупый аргумент против использования феминитовов – это что феминитивы портят язык, ведь филологиня – очень красивое слово. Язык может развиваться, нет правильного или неправильного использования языка. Если то, что ты говоришь и пишешь, интерпретируется именно так, как ты хочешь – значит, ты говоришь на языке хорошо и правильно. Это единственное, чего нужно придерживаться.