/nginx/o/2023/12/08/15769194t1h2566.png)
Неужели человек расстался с идеей своей исключительности и снова ищет единения с природой? Не может быть такого! Мы все уткнулись в экраны и натыкаемся друг на друга в толпе, шляясь по торговым центрам! Однако связь с природой возвращается - как в экологических тропах, так и в раздельном сборе мусора. У этого возвращения нет альтернатив. Мы или перестанем быть царями природы, или скоро погибнем. Художник Пеэтер Лауритс наглядно доказывает это утверждение.
Исторически у эстонцев с природой - прочная связь. В Эстонии мало людей и много биоразнообразия. Яснее и эмоциональнее всего о нем может рассказать современное искусство. В Музее Природы (Таллинн, Лай 29а) до сентября идет выставка Пеэтера Лауритса «То, что связано со всеми» (Miski on kõigega seotud). Rus.Postimees поговорил с художником о том, как незаметно и неотвратимо наступает эра постгуманизма, где человек больше не главный, и это хорошо.
- Я пошел в Музей природы с шестилетней дочкой. Не с кем было оставить, знаешь ли. И она хорошо смотрела основную экспозицию, было интересно, мы играли. Только твоя выставка ее испугала. Особенно звуковое сопровождение и видеоарт, где изображен движущийся «гордиев узел». Она сказала, что там змея сама себя ест. Это понятная тебе реакция, или дети все же не должны бояться твоего искусства?
- Такая реакция понятна, потому что все эти мифологические мотивы вообще-то страшные. Люди разные. Дети разные. Некоторые, ясное дело, могут пугаться. Но я заметил, что мои выставки – это вообще большой сюрприз для детей. Сперва они просто не знают, как на это реагировать. Затем на месте боязни возникает любопытство. Они уже хотят быть в этой игре. Моя собственная статистика говорит о том, что дети больше склонны взаимодействовать с моими работами, чем взрослые. Хотя некоторые дети моих друзей тоже боялись, причем разного возраста.
Например, в 2003 году у меня была выставка «Ресторан земляной кухни» (Mullatoidu restoran). Я бы сказал, немного страшная. Она изображала последствия экологической катастрофы. И я полагал, что дети могут испугаться такой выставки. Вместе с организаторами мы думали, не поставить ли какой-то значок, что детям смотреть это нежелательно. В итоге так ничего и не поставили. Но самое неожиданное было, когда дети принялись на выставке веселиться, любопытствовать, задавать родителям неудобные вопросы. Поэтому я думаю, что реакция зависит от состояния психики. И от настроения в этот день. Когда, например, человек слаб, он уязвим, он дрожит…
- Действительно, восприятие искусства во многом зависит от состояния здесь и сейчас. Признаюсь, мою дочку в этот день испугал даже детский мультфильм о Балтийском море, который включен в постоянную экспозицию музея. Такой день выдался. Но у тебя на выставке есть работа, которая называется «Преодоление страха» и которая должна изображать этот процесс. А у меня создалось впечатление, что она скорее нацелена на то, чтобы вызвать страх.
- Я все же надеюсь, что она скорее описывает нашу работу по преодолению страха. Я сделал ее в 2020 году, когда началась пандемия и всеобщий локдаун. Я был в деревне с сыном и женой, все были в довольно тревожном, даже критическом состоянии. И правительство наряду с медиа, не говоря уже о социальных медиа, постоянно усиливали и тиражировали эти страхи. Они делали это вместо того, чтобы помирить и поддержать людей, поощрить их стойкость и помочь справиться с непониманием абстракции под названием «коронавирус».
Но мне кажется, что страх – это вообще одна из самых нормальных реакций. Неважно чья – человека, животного, растения. Она помогает в определенных состояниях выживать. Но когда постоянный и непрерывный страх превращается в психоз, он превращается в доминанту человеческого социума. Он агрессивно воздействует на людей. И тогда приходится искать возможность сбросить с себя этот груз, так как скверные времена, будь то пандемия, война или экологический кризис, его только усиливают. Нужно хотя бы управлять своим страхом, который вызван этими процессами.
- Встреча со страхом приучает не убегать от него, не сторониться. Страх – часть жизни, тогда как массовая культура подсовывает человеку что-то приятное, комфортабельное, безопасное. Так в человеке не остается ничего, кроме жажды удовольствий. Человек теряет личность. Я заметил на выставке, что в некоторых изображениях есть призраки или тени людей на фоне густой, почти осязаемой природы. Почему это так? Люди не так важны, как образы природы? Это и есть постгуманизм?
- Тут может быть много причин и много объяснений. Разумеется, за этим стоит постгуманистическая философия, которой я увлечен много лет. Но почему конкретно в этих работах используются лишь силуэты? Потому что это люди как таковые, просто люди. Не портрет, не конкретная личность, но некая фигура, обобщенный образ человека. Ты, я, моя мама, моя жена… Человек, и все. А почему они такие маленькие по сравнению с природой? Ну, потому что мы по сравнению с природой и правда маленькие, разве нет? Сила природы, биосферы намного превосходит нашу, пусть мы и обучены причинять природе много боли. Но мне кажется, что сейчас наступило такое время, когда чаши весов качнулись, и мы больше не должны быть победителями и царями природы. Не нужно быть Человеком с большой буквы, достаточно быть просто человеком как элементом среды.
- Человек с маленькой буквы – открытие постгуманизма? Первым это понятие, как ни странно, использовал теоретик литературы Ихаб Хассан…
- По-моему, Арне Несс примерно тогда же, то есть в 1970-е годы, - ты не помнишь? - начал развивать свои идеи глубинной экологии…
Ихаб Хассан (1925-2015) – американский литературовед и культуролог египетского происхождения, один из основных теоретиков постмодернизма, автор десятков книг.
Арне Несс (1912–2009) – норвежский философ, эколог, спортивный альпинист-рекордсмен, первый профессор философии в Норвегии, основатель ряда научных журналов, автор термина «глубинная экология», инициатор появления вокруг него интеллектуального и активистского движения.
- Мне кажется, что постгуманизм в такой версии вообще связан с эстонской культурой. Она буквально – уж раз она культура – культивирует свою тесную связь с природой. Модерн – это индустриализм и большое значение городов. А постмодерн, который пришел ему на смену, Эстонии ближе? Тут города не очень любят, даже если в них живут. Эстония как будто совпала с трендом постгуманизма?
- Да, и это логичное развитие. Мы связаны с природой. До самого последнего времени мы оставались лесным народом. Сравним эстонскую и русскую деревню, и мы ясно увидим различие структур. Славянские народы обитают преимущественно в ландшафте плоской степи. Поэтому русская деревня организована, как улица. Дома стоят один за другим, и мы вдоль них едем. Эстонцы живут иначе – большей частью среди леса. Если ты живешь в степи и работаешь в поле, ты не можешь обойтись без сообщества. Правильно жить вблизи других. А если ты в лесу живешь, то для тебя важно, чтобы вокруг была большая территория. Ты на этой территории собираешь то, что сама земля дает. Поэтому эстонская деревня очень разбросанная. Эстонец инстинктивно стремится к тому, чтобы до соседа не было слишком близко. От древности до настоящего времени идеально, чтоб у тебя был где-то маленький домик, вокруг лес, где то и дело полюшко попадается. Сосед… Ну, что сосед? Я о нем узнаю, если вижу дым над лесом. Я тогда знаю, что он дома!
- Русские считают это проявлением преувеличенного индивидуализма эстонцев.
- Есть такое (смех). Но другое дело – каковы предпосылки. Эстонская культура прерывна. Здесь было много войн, голода и других радикальных перемен, длившихся целыми эпохами. Беда и война длились, развитие и культура – прерывались. Всякий раз эстонская культура переживала изменения, но за счет закрытости сохраняла свое ядро, постоянно взаимодействуя с чужими культурами. Именно поэтому мы очень противоречивы. Вот я тебе говорю, что мы лесной народ, но постой – ведь это же неправда! Мы урбанизированы, так ведь? Сильна ли наша реальная связь с лесом? Не думаю. Более того, когда я сравниваю эстонское и русское население, я прихожу к выводу, что русские уже теснее связаны с лесом. Когда я хочу найти лучшее грибное место в районе Локса, я смотрю, где машины моих русских соседей припаркованы! И на самом деле русские значительно больше бродят по лесам и ходят на рыбалку, чем эстонцы. Их контакт с природой сейчас больше…
…неужели больше, чем у эстонцев?
Да, конечно. Я не очень глубоко размышлял над этим и пока лишь набрасываю контуры мысли. Вот смотри: прежде всего, почти у всех эстонцев есть собственный летний домик или дом, где живут родители. Летом или в конце недели люди туда едут. По историческим причинам у русских нет таких родительских домов. В лучшем случае у них есть дачи. А в наши дни таких летних домов у русских еще меньше, чем раньше – уже по экономическим причинам. Но в действительности контакт с природой нужен всем. И живущие в Эстонии русские не могут поехать к бабушке. Они прямо идут в лес или на реку. А эстонцы едут к бабушке, смотрят с ней вместе телик, и вот они, значит, уже в лесу. Противоречий у нас хватает, видишь? Хотя эстонцы любят подчеркивать свою связь с природой. И я думаю, что это хорошо. Потому что благодаря этому чуть легче менять доминантную ментальность европейского человека.
- Тут может пригодиться слово «заземлить». В Эстонии есть хорошие условия, чтобы заземлить самодовольную, привыкшую собой гордиться человеческую культуру. Эстонцы же очень поздно и в ускоренном темпе урбанизировались, поэтому они особенно подчеркивают свою городскую идентичность.
- Во-первых, это. А во-вторых, когда, например, в Эстонию пришел протестантизм, языческие верования до конца не ушли. Причем настолько не ушли, что в выруских диалектах нет слова для обозначения такого растения, как «папоротник». Хотя в эстонском языке нет более насыщенного мифологического понятия. Это тайное и табуированное слово. Мы в литературном эстонском говорим «папоротник», и это просто растение, у которого есть мифологическая функция. Как своего рода довесок. А в выруских диалектах и сейчас нет ничего, кроме этой функции!
- Ты говоришь о лесе как о важной для эстонцев категории, а мне казалось, что болото важнее. Когда я попал на выставку, у меня было ощущение, что я нахожусь на болоте. Причем не на комфортабельной туристической тропе, а на границе топи и темноты. Но в Эстонии болото не транслирует образ опасности?
- Хорошее чувство, так и должно быть (смех). Нет, наоборот, в эстонской ментальности болото – это убежище. «Сбежал от войны в болото», - так у нас говорят. Почти все войны, происходившие в Эстонии, за исключением войн XII-XIV века, когда эсты воевали с крестоносцами, не имели к эстонцам отношения. Другие властители и народы дрались на этой территории друг с другом. Датчане, русские, шведы, поляки, вездесущие ордена, которые вообще не народы, а военные союзы. То есть войны эстонцев не касались, но их жизнь этими войнами разрушалась. Поэтому болото было одним из тех мест, куда война точно не придет. Воины с тяжелым вооружением просто не могли туда попасть на своих лошадях! Так что болото для эстонца – это домашнее, теплое, безопасное место.
- Как горы для горцев? На Балканах только горные монастыри оставались нетронутыми во время турецкого завоевания! Но это исторически. А как меняется значение леса и болота в современном постгуманистическом мире?
- Во-первых, лес – это среда наиболее богатого биоразнообразия. В лесу больше всего различных видов растений, животных, насекомых. Я, конечно, говорю о лесе естественного происхождения, а не о ферме по выращиванию деревьев. Первозданный лес – это богатство каналов коммуникации. Потому что первое условие и характерная черта жизни – это ее проявление. Всякая форма жизни маркирует себя и воспринимает то, что ее окружает, общается со средой, меняет ее и меняется сама. Трудно найти коммуникативную среду, которая бы превосходила лес по интенсивности. Так что лес в постгуманизме – это то же самое, что город в модернизме. Если же говорить о разнице леса и болота, то сразу видно, что биоразнообразие возрастает на границах этих экосистем…
- Ну да, это такой семиотический закон, что границы любых общностей – это пространства самой интенсивной коммуникации.
- Конечно, например, граница леса и поля, граница моря и земли - они в этом смысле намного более богаты на общение, чем государственные границы. Элементы двух экосистем там образуют некое сложную третью.
Семиотика – наука о знаковых / коммуникативных системах в обществе и природе. Направление под названием «биосемиотика» занимается вопросами взаимодействия живых систем – растений, животных, людей (как элементов живой среды). Основателем биосемиотики считается профессор Тартуского, затем Гамбургского университета, балтийский немец Якоб фон Юкскюль (1864–1944), также стоявший у истоков этологии – науки о поведении животных. Одновременно аналогичные концепции выдвигал американский логик и философ, один из основателей обшей семиотики Чарльз Сандерс Пирс (1839–1914). Подробнее см. здесь.
- Твоя работа «Огни большого города» как раз об этом?
- Да, это такая шутка на тему сходства леса с городом. Но это, я хочу заметить, уже привычное для нас сравнение. Потому что искусство на тему равенства природы и человека востребовано во всем мире и уже стало мейнстримом. У меня эта выставка идет в Музее природы, тут у нас на Лай, чтобы искусство оказалось на линии интенсивного обмена с темой натурализма, которая начинает испытывать влияние искусства и обновляться таким путем, становиться интереснее. Так что это совсем не потому, что такому искусству некуда деваться, и его в KUMU не возьмут. Оно было не раз там и в других музеях Европы, которые продвигают актуальную выставочную политику.