Интервью ⟩ В плену времени, в глазу «Бури»: Елена Скульская – о секретах профессионализма «любительского» театра

Фото: Анастасия Евнович / Postimees

Это нужно посмотреть уже для того, чтобы опровергнуть стереотипы. О том, что это просто студия, где дети проводят досуг, что поэзия никому не нужна, что спектакль на разных языках сложен для восприятия. «Буря», которую поставили ученики Елены Скульской, подбирается к самому сердцу и в итоге согревает, лечит, дает надежду.

Студия Елены Скульской выпустила в этом сезоне очередную шекспировскую постановку, взяв за основу самую таинственную, самую аллегоричную, самую загадочную пьесу, которая считается его последней работой для театра. «Буря» и сегодня будоражит мировую культуру. Решиться ставить ее – заявка на высший пилотаж. Именно он и происходит, на первый взгляд, очень скромными силами камерной студии с участием школьников и студентов. Наше бурное время воплощается здесь в многоголосице и многоязычии, бурлении страстного текста и четкой графике движений. В этом легко убедиться 13, 14 мая в 14.00, 24 мая в 18.00, 3 и 4 июня в 14.00 в зале Дома писателей (Харью, 1). Билеты при входе.

- Расскажите, почему вы ставите именно Шекспира?

- Студия берет Шекспира каждый год. Трудно найти язык, на котором бы его не было. Я убеждена, что русская культура очень зависима от Шекспира. Можно было начинать с Древней Греции, но мы решили взять точку, с которой начинаются события европейской литературы.

Начальная мизансцена «Бури» эксцентрична и минималистична одновременно. Фото: Елена Кузнецова

Кроме того, было важно, чтобы ребята учились работать с литературой на другом языке. Им предстоит путешествовать, узнавать мир. Поэтому добрый старый английский, наряду с переводами Пастернака, Лозинского и Щепкиной-Куперник, мне кажется особенно полезным. Мы учим сначала русский перевод, потом переключаемся на шекспировский оригинал и его эстонский перевод. Моим студистам, в зависимости от набора, интересен бывает то немецкий, то французский, то испанский переводы. Я прошу найти соответствия фрагментам русского перевода. Они проделывают большую филологическую работу.

- Но это ведь и не совсем Шекспир. Это конструктор, в котором звучит множество голосов. Самое захватывающее – в том, что постановка соединяет множество текстов. Я слышал за спиной голос зрительницы: «Я ничего не поняла». Это такая защита – читатели часто не готовы к нарушению мнимой целостности произведения. Хотя если читатель профессиональный – например, писатель – это же само собой получается. Мир вокруг вас стрекочет цитатами, остается только вслушаться.

- Вы совершенно правы! Каждый раз это моя произвольная трактовка Шекспира. К примеру, у нас был спектакль «Маленькие трагедии Принца Датского», где мы соединяли Пушкина и Шекспира. Там Гамлет писал бездарные стихи, и в этом была его трагедия. А поворотный момент в этом спектакле состоял в том, что Гамлет говорил: «Объявите меня каким угодно инструментом, но играть на мне нельзя», на что Гильденстерн отвечал: «Можно!» и начинал играть на флейте, так как в нашем наборе того года был мальчик-флейтист.

В «Маленьких трагедиях...» были ярко раскрашены лица, в «Буре» царит естественность в строгом облачении. Фото: Елена Кузнецова

Или у нас был спектакль «Ромео и Джульетта Макбет», где основная идея была в том, что, если бы любовники выжили, то неуемная страстность Джульетты привела бы ее к превращению в Леди Макбет. Прошлогодний спектакль «Король Лир и его дети» строился на том, что Лиру изменяла жена, и он был уверен, что одна из дочерей – не его. И он допрашивал дочерей, потому что хотел понять, кто его любит по-настоящему.

Наконец, «Бурю» я выбрала потому, что там на сказочном острове воцаряется справедливость. Сейчас мы все находимся на острове, где все то же – непонимание, сумятица, дикость, но никакая справедливость не наступает. Мы сейчас все растеряны, но особенно – люди русской культуры, которые не хотят от нее отрекаться…

- Складывается впечатление, что шаткое положение, в котором оказалась русская культура, как раз является проблемой в вашем спектакле. И что он, конечно, не предлагает выход, так как это пока невозможно, но, по крайней мере, заостряет внимание на той чувствительности, которая сейчас так необходима носителям русского языка и русской культуры…

- Да, это так, и я бы хотела, чтобы текст, который вы произнесли, остался в публикации. Например, я соединяю в спектакле малоизвестные стихи киевского поэта Леонида Киселева, ушедшего из жизни молодым в 1968 году, и хрестоматийный текст Бродского 1980 года, который уже тогда играл свою славу. Девочки у меня читают строчку Киселева, мальчики – строчку Бродского. Я соединила лирическую и лагерную песню. И с танцем то же самое. После того, как прозвучал эмигрантский текст Цветаевой, студенты принимают позу, за которой следует русский народный танец, но вместо этого звучит… «Тум, балалайка!». Песня на идиш тут – о тоске по родине, которую сейчас человек русской культуры часто обретает за пределами России. Поэтому и эмигрантское стихотворение Цветаевой звучит не как тоска по России, а как стремление в то пока неведомое место, где русский язык не будет ассоциироваться с агрессией.

В «Буре» много телесной выразительности. Фото: Ernest Moltsanov

- Вы говорили, что соединяете несоединимое. Но фрагменты все же как-то соединяются. Какой тут принцип работает? Не чисто же произвольный – полной произвольности в культуре не бывает.

- Мне кажется, все поэты пишут об одной боли. Есть болевые точки, которые всех пишущих волнуют одинаково. Несоединимы языки, эпохи, места. Но отчаяние и растерянность – те же самые. Отчего человек по определению несчастен – вопрос, объединяющий всех писателей мира.

- Когда дети читали Бродского, смонтированного с Киселевым, я про себя подумал: «Эге, а это, похоже, какая-то графомания». Так я условно обозначил для себя незнакомую поэзию, которую вы соединили с не просто знакомой, а признанной, «великой». Вы планировали подобный эффект, сталкивая такие разные весовые категории поэтов?

- Вы знаете, мне очень трудно ответить, потому что Леонид Киселев был знаменит в Украине к своим 22 годам, когда его не стало. Он был признан среди писателей, он был лучшим. Он стал лауреатом Госпремии Украины через 24 года после своей безвременной смерти. Его именем назван молодежный поэтический фестиваль. Да в этом ли дело? Я считаю Киселева поэтом, у которого было блистательное будущее. Он был восходящей звездой, сгоревшей на взлете. Он один из моих самых любимых поэтов. Да, он не дожил до «величия», которое вы упомянули. Потому что его будущее не наступило! Согласитесь, когда вы впервые слышите стихи, то нередко ошибаетесь. И сегодня на взлете обрываются жизни молодых талантливых людей. Во время войны это неизбежно. Поэтому стихи Киселева оказались в нашем спектакле.

Киевский поэт Леонид Киселев (1946-1968). Фото: Wikimedia Commons

- У вас литературная студия, ее работу и ожидаешь. Но в спектакле студисты хорошо двигаются, видно, что с ними поработали. Кто это все делает? Вы же, вероятно, литературной стороной занимаетесь?

- Я все делаю одна. Студия существует шесть лет. Прийти может любой желающий. Мне от человека нужно только желание, больше ничего. Всему остальному я его научу. В том числе и через участие в передаче «Литературный диксиленд», у нас их около 300 – студенты читают там произведения мировой литературы. Мы находимся в союзе писателей и называемся «поэтическое содружество», но читаем поэзию с театральной сцены, поэтому осваиваем формы телесной выразительности. Но мои попытки сотрудничать с педагогами по сценической речи и хореографии ни к чему пока не привели.

Дело в том, что студия культивирует свободу. Говори и двигайся, как ты считаешь нужным. Если считаешь, что педагог не прав, скажи об этом. Мы равны, у нас горизонтальные отношения. За мной не остается последнее слово – оно рождается в споре. Единственное условие – безупречная вежливость. Человеческий опыт на самом деле ничему не учит, и я ничего не заставляю делать. И все, что они делают, рождается у них самих. Я могу только сказать: было бы замечательно, чтобы это звучало на аккордеоне. Мне говорят: хорошо, я не умею на аккордеоне, но попробую. Иногда они говорят: «Вот этого точно не будет, Елена Григорьевна!», а иногда я так говорю. Это сотворчество.

Иногда встают такие и говорят: «А вот этого не будет, Елена Григорьевна!». Фото: Елена Кузнецова

- Ваш спектакль опровергает, на мой взгляд, неверное, но все более популярное представление, что молодые люди не интересуются литературой, она им не нужна, они глухи к ее ресурсам и вкусу к освоению мира и себя в мире. Можно предположить, что у вас собираются молодые люди, которые просто нашли друг друга, будучи не совсем обычными, если угодно, не совсем «нормальными». Но это не так. Видно, что это обычные люди, и они способны опровергнуть стереотип. В любом человеке жива литература, смотрит он YouTube или нет.

- Ну, не совсем. У меня есть и горький опыт. Приходит человек ко мне и говорит: о-о-о, у вас надо книги читать?! Тексты учить? Приходить вовремя, а двери запираются с боем часов?! Как, а если у меня изменились планы и настроение? Так нельзя? Нет, тогда не буду к вам ходить! Я думал, что я приду и буду выступать с успехом, а тут надо на нескольких языках чего-то учить. И если я плохо знаю эстонский, мне поручат на нем отрывок читать! Нет-нет-нет, я и в школе-то ничего не делаю, буду я еще в этой студии что-то делать! А есть совсем наоборот: люди приходят, берут учить наизусть стихотворение и вскоре сообщают, что дорога в школу стала совсем другой. Потому что они успевают прочесть про себя любимые стихи Бродского. Кто-то говорит, что придумал финал постановки, что нашел в англоязычном исследовании нечто важное о том или ином писателе. Раз в год они меня проверяют – мы играем в игру, где я отвечаю на их вопросы по литературе. Дети должны делать это – проверять нас. Чтобы и они, а не только я, могли оказаться в положении вопрошающего…