Интервью ⟩ «Русские поступают с соседними народами, как вараны с острова Комодо»

В августе на «Фестивале Свободы» (Vaba Lava, Нарва) пройдет спектакль «Лавина» по пьесе турецкого драматурга Тунжера Джудженолу – о страхе, который лишает жителей горного села дара речи. Постановщик спектакля – широко известный в Центральной Азии мастер из Таджикистана Барзу Абдураззаков, диссидент со стажем, давно работающий в эмиграции. Ему есть что рассказать читателю на другом конце бывшей империи о своем театре, где трагедия - не только сценическая условность.

Фото: личный архив

Барзу Абдураззаков родился в 1959 году в семье известных таджикских актеров театра и кино – Хабибулло Абдураззакова и Фатимы Гулямовой. В 1980 году окончил Таджикский государственный институт искусств им. Мирзо Турсунзаде, а в 1987-м – режиссерскую мастерскую ГИТИС. Работал в музыкальных и драматических театрах Таджикистана. После фактического запрета на родине с конце 2000-х активно сотрудничает с театрами Кыргызстана (например, «Долгая, долгая дорога в Мекку» 2012 года) и Казахстана. С 2016 года является режиссером театра «Жас Сахна» (Молодая сцена) в Алматы. Из громких постановок в Казахстане выделяются «Одноклассники. Уроки жизни», «Теория нитки. Звериные истории», «Лейла и Меджнун», «Обыкновенный человек» и «Лавина», которую смогут увидеть зрители «Фестиваля свободы» в Эстонии.

Театр в жанре «нечего терять»

- В 2009 году в Таджикистане был запрещен ваш спектакль «Безумие, год 93» по пьесе Петера Вайса. Отсылает ли это название к последнему роману Виктора Гюго, так как в Таджикистане тоже была революция в 93-м? Можете ли вы рассказать, что это за материал, и в чем причина гонений, из-за которых вы оказались в Алматы?

- Тут может вспомниться Гюго, но мы ставили пьесу «Марат/Сад». Ее в 1966 году поставил и экранизировал Питер Брук: это ее самая известная трактовка. Наши революции разделяет ровно двести лет, и та французская история в точности повторилась у нас в Таджикистане. Нам даже не пришлось переделывать ничего, что было написано в пьесе Вайса. Мы могли бы просто выйти на сцену, сделать читку пьесы - и нас бы уже закрыли. Кто-то сказал, по-моему, Вознесенский: «Стихи не пишутся – случаются». Спектакли – тоже, и это была одна из тех моих постановок, которые случились. Неожиданно как-то случилось – красиво, умно. Все сложилось – костюмы замечательные, музыка.

Уже на первом прогоне было ясно, что спектакль закроют. Там были мои родители, там были люди из посольств. На генеральном прогоне перед премьерой зал был полон, и потом был просто взрыв. Люди подбегали к нам, обнимали, плакали. А потом был запрет премьеры, афиши рвали по всему городу, а министр три часа кричал на директора театра. Здание было закрыто, его оцепила госбезопасность. Газеты тогда еще что-то пытались писать, хотя бы просто давать информацию. Мы ни разу больше не показали спектакль на публике, зато три раза – специально созванной комиссии. В результате все было закрыто окончательно.

- И что вы делали после этого?

- После этого мы поставили «Эмигрантов» (пьеса Славомира Мрожека 1973 года, на русском языке впервые поставлена в 1994 году Михаилом Мокеевым в студии «Человек» - прим. ред.). У нас там в сюжете два таджика – один политический, другой, что называется, попроще. Мы переписали Мрожека, спектакль шел пять раз, и его тоже со скандалом закрыли, а нас чуть не посадили.

Спектакль «Лавина» театра «Жас Сахна» (Алматы). Фото: Марина Константинова

- А когда шла работа над «Эмигрантами»?

- На самом деле параллельно «Безумию». До 18 часов я ставил Вайса, а после 19 – Мрожека. А закрыли «Эмигрантов» в 2010-м, мы их позже выпустили, когда выдохнули после «Безумия».

- Подходящее название, что и говорить. Второй эмигрант у вас был экономический? Гастарбайтер в России?

- Это не то, чтобы такой собирательный гастарбайтер, который в Москве и которого жалко. Мне было важно показать в противопоставлении политической эмиграции, во что превратился народ, который ездит на заработки. Поэтому первый говорил на очень красивом фарси, а второй так, чтобы мурашки по коже – это был язык рынка и улицы, пересыпанный всякими чудовищными словами. Я столкнул на уровне языка сознающий себя интеллект и потерю памяти, манкуртизм, шариковщину.

Потеря памяти – когда страна теряет язык

- Позвольте, такими словами в эпоху Перестройки обзывали простых советских людей, не читавших толстые журналы. Что вы конкретно имеете в виду?

- Я, с вашего разрешения, зайду чуть издалека. В прошлом году я вновь пытался после перерыва поставить в Душанбе одну из версий сюжета о манкурте (человеке, взятом в рабство и лишенном памяти, история которого рассказана в романе Чингиза Айтматова «Буранный полустанок» – прим. ред.). Спектакль снова запретили. Одного из ребят, который должен был играть там, посадили на 10 лет. Еще кому-то удалось уехать из страны. Был еще более страшный разгром. Но почему я так держусь за этот материал? Я понял, что для Айтматова это история биографическая. Его отец был расстрелян, семья была обезглавлена, а он сам сделался манкуртом, служившим тем, кто убил его отца. Он был в партии, подписывал письма против Сахарова, и это мучило его. И когда я собрал ребят, я им сказал, что хочу говорить о собственном манкуртизме.

Спектакль «Лавина», театр «Жас Сахна» (Алматы). Фото: Марина Константинова

- Получается, это общее свойство всех, на кого повлиял советский режим?

- Я подозреваю, что мы, таджики, неизлечимы. Как библейские народы, которые исчезли с лица земли, как древние египтяне, вавилоняне, филистимляне… Мне кажется, идентичность моего народа также почти уничтожена, мы на краю гибели. У нас будто иммунитет понижен, больше нет сопротивления. И поскольку меня это очень тревожит, все, что я ставлю, так или иначе касается моего уходящего народа.

Советская власть сначала истребила библиотеки с литературой на фарси, потом принялась за истребление самого языка. Оно разделилось на несколько этапов. Запретили персидскую письменность – навязали кириллицу. Потом всех, кто ее распространял, расстреляли и начали насаждать латиницу. Потом поснимали и пересажали всех, кто писал на латинице, и вернули кириллицу (подробнее о проблеме здесь - прим. ред.). И всюду русский язык. Мы в школе говорили на уроках по-таджикски, а друг с другом на переменках – по-русски, потому что так было удобно. В итоге мы не знаем собственной культуры – не можем ни читать, ни писать на фарси. Мы какие-то жирафо-ослы: русский знаем так себе, фарси только понаслышке. Вы думаете, Фирдоуси – наш национальный поэт? Кто его читал? Кто читал Руми, Джами, других суфиев и мистиков?

- А в годы независимости ситуация не изменилась?

- Что вы! Названия улиц даже висят по-русски, не говоря уже о ценниках в магазинах! Я иногда захожу и говорю: мне нужны персики. Мне отвечают: вот персики. Я спрашиваю: а какая цена? Мне отвечают: вот тут написано. Я говорю: я не понимаю, что тут написано. Как так, говорят мне таджики, все тут написано на человеческом языке! А если я хочу на родном языке? Нет… Знаете, Ян, сюда 9 мая привезли «Хор Турецкого». Я, конечно, не ходил, но мне рассказывали, что вся площадь перед Оперным театром вышла с советскими флагами и пела эти русские военные песни! Катастрофа полная! Написано все везде или на русском, или на китайском! 32 года независимости!

- В августе вы привезете в Нарву спектакль, который тоже касается этой темы?

- Конечно! «Лавина» выросла из этих размышлений. Там играют актеры казахского театра, но спектакль, конечно, о моей родине, о тотальном страхе, которым охвачен мой народ. Мы боялись НКВД и коммунистов, потом русских, теперь мы просто боимся. Переходить через улицу, смотреть вокруг, любого человека в погонах, машины, которая медленно едет рядом: вдруг заберет? Страх делает мой народ скрытным, несговорчивым, но одновременно сентиментальным, инфантильно жестоким. Поэтому он и гибнет.

Спектакль «Лавина», театр «Жас Сахна» (Алматы). Фото: Марина Константинова

- Вы работаете сейчас в молодежном театре в Алматы. В Казахстане иначе?

- Казахстан меня очень радует. Когда мы репетировали «Лавину», мне было десять минут идти от квартиры до репетиционной базы. И я каждое утро чувствовал, что я иду по новому городу. Звуки птиц, сопровождавших мой путь, воздух, который я вдыхал, – все было новым, вы понимаете? И я вижу, как молодые казахи начинают видеть и понимать себя, ощущать родное пространство. Речь совсем не о каком-то тупом национализме, они просто расправили плечи и стали говорить красиво.

Таджикистан похож на комнату, с таким низким потолком, что надо ползти на карачках. А в Казахстане этот потолок намного выше. Он поднимается на глазах, и люди расцветают. Почему? Благодаря украинцам, которые сейчас показывают всем не только пример мужества, но и образец красоты! Как они поют, говорят, с каким достоинством! Они же не просто там противостоят Путину какому-то, они сейчас очень поднимаются внутренне. Как бы им ни было сейчас тяжело. Украина всем, кто хочет научиться у нее достоинству, может преподать урок – как ходить и говорить, не боясь схода лавины. И я вижу, как в Казахстане этот страх уходит. Он есть, и еще многое нужно сделать. Но там лавина отдаляется. А у нас, увы, нет. Сломалось что-то важное.

Спектакль «Лавина», театр «Жас Сахна» (Алматы). Фото: Марина Константинова

Родился в колонии, учился в империи

- Вы родились в артистической семье. Для вас приход в театр был естественным?

- Да, дорогой Ян, я родился в семье артистов. Мои родители закончили ГИТИС и были очень известными людьми в республике. Они ушли подряд в 2021 году – отец в январе, мама – через два месяца. Мой путь в театр не был прямым. Не совсем логично любить театр тому, кто родился в театральной семье. Вместо того, чтобы сидеть в песочнице или играть в футбол, я слонялся по театру и засыпал там. Моя мама постоянно была в театре, а меня было некуда деть. К тому же за моей красивой мамой волочились поклонники, и она брала меня с собой как отмазку, простите (смеется). На зимних каникулах я постоянно играл зайчиков и бабочек. Надевал эти дурацкие костюмы - совершенно одинаковые. Но потом как-то потянуло, знаете, как-то потянуло (общий смех).

- Все-таки вы пришли в театр…

- Да, но не из любви, а чтобы взорвать его! Конечно, в итоге я начал строить свой собственный театр и в процессе полюбил это дело. Я учился в Москве у Марии Иосифовны Кнебель и Анатолия Васильевича Эфроса, вернее, сначала переучивался у них, а потом заново придумывал себя и прошел долгий и тяжелый путь.

Мария Кнебель (1898-1985) и Анатолий Эфрос (1925-1987). Фото: Wikimedia Commons

- Вы упомянули, что учились у Эфроса. Но еще у Васильева, кажется? В какой степени вы у кого учились?

- У Марии Иосифовны я учился два года, а потом начали набирать свой курс Эфрос и Васильев, я пошел к ним, но своего обучения у Кнебель не прерывал. Я играл отрывки здесь и там, это была хорошая школа. Но, видите ли, Ян, один мой алматинский друг, с которым я недавно говорил, напомнил мне, что тайны профессии ты раскрываешь сам, учителя для этого не работают. Они доводят тебя до пещеры, но дальше ты, как Алладин, сам ищет путь к лампе. При этом во время учебы никто не говорил, что режиссура – это твой собственный мир. Что это не подражание Эфросу или Стреллеру. Они нужны, чтобы найти путь к себе самому, и это приходит спектакле на десятом. Когда ты с ужасом понимаешь, что идешь не туда. Впрочем, меня эта мысль и сейчас периодически мучает. Нас этому в институте не учили.

Фотографии трупов в Буче выглядели знакомо

- В одном интервью в начале года вы сказали, что вам больно видеть, во что превращается Россия. Но она, как вы там же признаете, давно во все это превращается. Все говорят о 2014 годе, можно говорить о 2008. Все разрешилось кошмаром 2022-го, который не кончается. Это просто нечто неисправимое, что не может измениться в принципе?

- О том, что есть Россия и чем она кончит, лучше всех написал Гоголь в «Записках сумасшедшего». Аксентий Иваныч Поприщин – это, знаете, эталонный русский. Он ксенофоб, имперец, вуайерист, мастурбатор, которому всегда скучно, поэтому он всем недоволен. Он воображает себя великим и начинает впадать в параноидальный бред. Он становится императором, захватывает мир, особое внимание обращая на Испанию, только «англичанка ему гадит». Из-за этого инквизитор начинает бить его палкой и обливать водой. Его последнее желание – ускакать на тройке.

Василий Коновалов. Иллюстрация к «Запискам сумасшедшего» Николая Гоголя. Фото: Wikimedia Commons

Вот скажите мне, есть ли что-то другое в русской истории начиная с XVI века? От Сигизмунда Герберштейна через Карамзина и маркиза де Кюстина и потом к Салтыкову-Щедрину и Булгакову, что уже советское время, – ведь не меняется ничего. Просто в какой-то момент фуфайку сменяют на фрак, а потом, когда надоедает, наоборот. Надевается фуфайка, начинается убийство и разруха. Почти всех убили: все, невозможно так жить, мы бедные, мы несчастные, нам надо помочь, нам надо выделить по ленд-лизу фраки. Так что «Борис Годунов» Пушкина неизменно актуален! Русская литература всегда актуальна. Это топор, который разговаривает с чертом и вечностью.

- Но, если это такая вечность, она никогда не кончится. Хотя вы сказали, что Гоголь показал финал. Поприщин у него исчезает, перестает быть.

- Гоголь – это литература. В реальности пока все идет по кругу. Что в 1917 году, когда сверху донизу обгадили взятый Зимний дворец, что в Германии в 1945-м, когда забирали, что могли забрать, называя это трофеями, а посередине комнаты снова гадили и обмазывали обои. Нельзя унести пианино – надо туда нагадить. Глагол «обсирать» не может на пустом месте родиться. Поэтому меня не шокировали прошлогодние сообщения о том, что российские военные творили в Украине. У нас в Таджикистане в 1993 году была война, и здесь были русские солдаты (военнослужащие 15 бригады спецназа ГРУ, официально «подаренные» Россией соседнему Узбекистану – прим. ред.), хотя все говорили, что их там нет. Но они там были и работали, как привыкли. Я в машине трупы возил, не зная, куда их деть, где хоронить.

Фотографии трупов в Буче выглядели очень знакомо: связанные за спиной руки и след пули за ухом. Я стараюсь не думать об этом постоянно, потому что начинаю нервничать. Но все равно думаю и ищу тот материал, который бы помог мне все это выразить. Мне порой кажется, что русские ведут себя с соседними народами, как вараны с острова Комодо. Нападают сзади, сшибают хвостом, кусают и едят живьем.

Но, в отличие от варанов, они могут сознательно выбрать жертву. Сначала убивают интеллигенцию, уничтожают книги, переименовывают улицы, как это было у нас в Центральной Азии, как это было в Украине в 1930-е годы, как это происходит там сейчас. И все это на фоне глубокой убежденности в своей правоте и праве на насилие. Ни разу не усомниться в этом праве и не извиниться ни перед кем. Постоянно оправдываться, выкручиваться, кивать на других. И все это даже сейчас повторяется в Центральной Азии, куда русские бегут от войны.

- Вы о том, что не желающие воевать россияне часто поучают тех, кто их приютил?

- Да, об этом. Они сюда убежали, но ходят с высоко поднятой головой, ужасаются бедности и нецивилизованности и при каждом удобном случае напоминают, что они великие. Для меня это удивительный парадокс, и я не знаю, как его разрешить! У меня однажды был поучительный разговор с одним моим коллегой из Москвы. Мы сидели в кафе у какого-то рынка и обедали, а кругом были наши – таджики, киргизы, узбеки. Я спросил у своего приятеля: а ты не боишься, что скоро они заберут твою страну? Он ответил: нет, и меня это нисколько не тревожит. Я удивился: почему? И он ответил: потому что они будут русскими. Они будут биться за русский паспорт и за то, чтобы их дети говорили по-русски. И во втором поколении мы получим русских, которые, если их пошлют, спокойно пойдут убивать вас.

Мигранты из Центральной Азии в очереди на получение разрешения на работу во дворе Федереальной миграционной млужбы в Москве. Фото: VASILY MAXIMOV/AFP

И последнее, что я скажу вам: я хочу поставить «Носорогов» Ионеско. Хотя, наверное, я назову спектакль иначе. Помните, там люди обрастают шкурой и говорят: ах, как это хорошо. Люди едят с пола и говорят: а ведь это и есть величие! Понимаете?