Борис Тух ⟩ Без пафоса, просто: «ЛИР»

Лир – Райн Симмуль, Шут – Кайт Калль. Фото: Siim Vahur

Режиссер Андрес Ноорметс, ставя шекспировскую трагедию в Городском театре, с помощью финского драматурга Эско Салерво адаптировал ее, пересказав стихотворный текст прозой. Лишившись королевского величия шекспировского пятистопного ямба и метафорической, слишком роскошной для современного зрителя, образности, заговорив современным и временами простецким языком, «Король Лир» превратился просто в «Лира». Такое название постановка носит в афише, и чтобы уж совсем утвердиться в этом решении, в глубине сцены исполинскими огненными буквами начертано: LEAR.

После того, как Юри Ярвет сыграл короля Лира в фильме Григория Козинцева, в Эстонии эту трагедию до конца ХХ века не решались ставить. Помню, как объяснил мне это прекрасный актер Кальё Кийск; в спектакле «В горах мое сердце» по Уильяму Сарояну он играл бродячего актера, проникновенно и горько произносящего монолог Лира. Думал ли он сыграть эту роль в полной мере?

«После Юри Ярвета ни один эстонский актер долго-долго не осмелится играть Лира», – ответил Кийск. (Вероятно, робость перед «Королем Лиром» испытывали и режиссеры. В 2003 году решился в Эстонском драматическом театре Прийт Педаяс; в его постановке Лира играла полмесяца назад ушедшая из жизни великая актриса Ита Эвер. По замыслу режиссера королеву в древней Британии полагалось считать королем; на этом стояло все государство. После того, как одна большая ложь сменилась несколькими правдёнками рвавшихся во власть ничтожеств, все пошло вразнос и закончилось крахом; начавшийся в сцене бури ливень залил сцену (королевство!) потоками настоящей воды, весь второй акт персонажи ходили по щиколотку в воде…

Эдгар – Микк Юргенс, Лир – Райн Симмуль, Кент – Индрек Саммуль. Фото: Сийм Вахур

Достойны ли мы шекспировских масштабов?

В 2018 году московский режиссер Владимир Байчер поставил «Короля Лира» в THEATRUM’e; заглавную роль блистательно исполнил Лембит Петерсон. За 15 лет, минувших со спектакля Педаяса, мы заметно приблизились к концу света; вместе с грандиозным образом Лира рушился весь мир, рушилась цивилизация, наступало время одичания.

В обоих спектаклях тема распада государства вырастала из распада отношений между людьми; колокол, набат которого слышал современник Шекспира Джон Донн, гремел во всю мощь, и зритель уходил из зала с вопросом: не звонит ли колокол и по мне?

Спектакль Андреса Ноорметса – иной масштаб. Он вписывается в современный (не скажу, что абсолютно доминирующий, но уже много лет распространенный) тренд: играем не Шекспира как такового, а наше отношение к тому или иному его сочинению; мы свободны делать с оригиналом что угодно, так как изобретать новые трактовки пьес, которым больше 400 лет, напрасный труд, ничто не ново под луной, но мы можем через сокращенный, адаптированный, поставленный с ног на голову текст высказаться о том, что наболело.

Месяц с небольшим тому назад я побывал в Гданьске на Международном шекспировском фестивале. Из двух дюжин постановок только в одной «Трагедии Макбета» британского театра «Флаббергаст» в постановке Хенри Мэйнарда, впечатляющем зрелище с шотландскими боевыми плясками и жестокими поединками, звучал более или менее весь текст Шекспира. Остальные был свободными вариациями. Иногда – чрезвычайно интересными, как моноспектакль еще одного шотландца, фантастически заразительного актера Тима Крауча Truth’s a Dog Must to Kennel (переводится: «По правде говоря, собаку надо держать в питомнике», а может правильнее было бы – «на коротком поводке») – артист играл самые жестокие сцены из «Короля Лира»: ослепление Глостера, безумие и смерть Лира – и время от времени обращался к публике: вы думаете, это все было когда-то? Не обманывайте себя, в сегодняшнем мире не меньше злобы и жестокости.

Были, конечно, и слабы постановки. Но ведь такие фестивали существуют не для того, чтобы собирать под одной крышей сплошные шедевры, а чтобы распознать, в каком направлении движется искусство сцены.

Наш зритель и дома мог познакомиться с этим трендом. Хотя бы по «Королю Лиру», превращенному в веселый и жуткий гиньоль, где ужасы Средневековья перекликались со своекорыстием и безбашенностью современных политиков; эту постановку несколько лет назад – до пандемии и до войны в Украине – привозил питерский Небольшой драматический театр режиссера Льва Эренбурга. Или по «Макбету», поставленному в Городском театре финским авангардистом Антти Микола. Действие происходило в наши дни, борьба шла за место председателя Общества любителей зимнего плавания – и оказалось, что даже ради такого мизерного поста можно пойти на убийство. Трагедия сводилась к мизерному масштабу, другого в наше время не встретишь.

Ставя шекспировские трагедии, режиссер обязан задать себе вопрос, насколько соотносится с грандиозностью их образов и страстей современный социум и современный человек.

Замечательный исследователь творчества Шекспира Алексей Бартошевич как-то сказал, что наш мир недостоин высокой трагедии. Что тут возразить?

Корнуолл – Индрек Ояри, Регага – Урсула Ратасепп, Эдмунд – Прийт Пиус, Гонерилья – Эвелин Выйгемаст. Фото: Siim Vahur

И каждый не свою играет роль?

Андрес Ноорметс в своем «Лир» отказывается от традиции играть короля старцем преклонных годов. Его Лир (Райн Симмуль) – мужчина немолодой, но еще вполне крепкий. Желание разделить королевство между дочерями – скорее каприз, чем осознание необходимости. Король играет в «Я устал – я ухожу», для него это – очередная ритуальная постановка, он стремится как бы снять с себя тяготы управления государством (в котором, очевидно, не всё слава богу), но при этом сохранить власть, авторитет, и чтобы по-прежнему перед ним трепетали и преклонялись.

Ноорметс – не только постановщик спектакля, но и его сценограф – стремится к минимализму. Сцена прелставляет собой практически пустое пространство с редкими необходимыми для игры станками. Число персонажей сокращено, мужей обеих старрших дочерей, Гонерильи и Реганы, герцогов Олбани и Корнуолла, играет один актер, Индрек Ояри, благо герцоги одновременно присутствуют только в первой сцене, раздела державы, но именно присутствуют – среди коленопреклоненных, с замотанными лицами, статистов этой королевской игры, в которой Лир мнит себя и сценаристом, и постановщиком, и исполнителем центральной, не имеющей равных, роли. По его замыслу, старшие дочери, Гонерилья (Эвелин Выйгемас) и Регана (Урсула Ратасепп) – актрисы второго плана, которым необходимо отбарабанить текст роли и получить сертификты на свои доли королевства. Заготовленные бумаги лежат рядом с Лиром, нужно только проштемпелевать их и вручить дочерям.

Гонерилья запинается, отец вынужден подсказывать ей – как актрисе, нетвердо знающей роль. Наконец, она находит нужные слова: люблю больше солнца, больше свободы и пр. Регане уже легче: она может повторить монолог сестры с небольшими вариациями. Особой искренности не требуется, нужна покорность.

К Корделии (Мари Юргенс) отец относится особо, она ему ближе сестёр, это подчеркнуто мизансценой: Корделии отведено место не среди коленопреклоненных придворных, а на скамье рядом с отцом, там же верный Кент (Индрек Саммуль) и Шут (Кайт Калль).

Заметим, что Шут вырядился каким-то представителем арктической фауны, он в костюме из белого меха, но так как за Шутом волочится длинный хвост, медведем его не назовешь.

Полярный лис, тот самый песец, который подкрался незаметно? Конечно, тут я фантазирую, но на эти мысли наводит положение дел в государстве. (Государстве Лира, спешу заметить.)

Затеянный Лиром королевский спектакль проваливается – Корделия позволила себе быть искренней там, где искренность противопоказана. Даже проклиная дочь, Лир не перестает актерствовать. Сняв с себя золотой обруч – королевский венец, пускает его по земле в сторону старших дочерей: берите, делите корону. Какой эффектный жест! «Какой актер (во мне) пропадает!» - сказал, правда в еще более трагической для себя ситуации, один известный римский цезарь.

Весь мир – театр.

В нем женщины, мужчины – все актеры.

У них свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль.

(Шекспир. «Как вам это понравится»)

В «Лире» Андреса Ноорметса эти слова находят подтверждение всем его строем. Только иногда хочется вместо «не одну» поставить «не свою». В первую очередь это относится к заглавному герою. Лир Райна Симмуля настолько вжился в роль короля, что поверил, будто она срослась с ним и останется его не столько ролью, сколько сутью и плотью, в любых предлагаемых обстоятельствах. А реальность вышибла почву из-под королевских ног, и Лир утратил свое положение.

Кто он? Самому не понятно. Попытка определить свое место во внезапно изменившемся мире прокладывает путь к безумию. Который начался с того, что Лир вдруг понял, что не уникален. Роль короля, играть которую было смыслом его жизни, оказалась не своей.

Регана (Урсула Ратасепп) и Гонерилья (Эвлени Выйгемаст) уверяют отца в дочерней любви. Фото: Siim Vahur

Конец гелиоцентрической системы?

Чаще всего в постановках «Короля Лира» образ заглавного героя – то солнце, вокруг которого вращаются прочие персонажи.

Ноорметс нарушает эту гелиоцентрическую систему. Уравнивает две основные сюжетные линии – но они и у Шекспира дублируют друг друга: Лир и его дочери/ Глостер и его сыновья. Более того, в какие-то моменты кажется, что в спектакле вообще нет центральной образа: нити зрительского внимания могут быть стянуты даже к такой обычно проходной фигуре, как дворецкий Гонерильи Освальд. В исполнении Кристо Вийдинга это дюжий наглый детина, отменный кулачный боец, воплощение грубой силы; драки с его участием эффектно поставлены большим мастером сценического боя Индреком Саммулем. Которому в роли Кента приходится получить болезненные тумаки от Освальда.

Бычья стать Освальда волнует чувственность герцогини. Она, конечно, всерьез положила глаз на бесстыдно обольстительного мачо Эдмунда (Прийт Пиус), но пока его нет, отчего бы не поиграть с дворецким?

Линия Глостера (Эгон Нуутер) и его сыновей становится не менее важной, чем линия Лира потому, что именно здесь с особой четкостью проходит мысль о крушении миропорядка. Глостер здесь – не привычный по ряду постановок этой трагедии нерешительный конформист, который становится жертвой собственной раздвоенности между стремлением остаться честным и желанием по возможности остаться в стороне от сотрясающих его мир процессов.

У Нуутера Глостер страдает от того, что события накатываются с пугающей быстротой и ориентироваться в них не по силам. Глостер погружен в рефлексию; ему отдана та реплика Гамлета, которая по-эстонски звучит: Aeg on liigestest lahti. «У времени вывихнуты суставы». Гамлет, правда, шел дальше: «Век вывихнут, и как же скверно, право, что должен я вправлять ему суставы». Но не старому, ошеломленному мнимым предательством одного сына и реальным предательством другого, Глостеру доверишь такую хирургическую операцию!

(Интересно, что Ноорметс вставляет в свою постановку и другую, правда, скрытую, цитату из «Гамлета». Уже безумный, босой, украсивший себя венком, Лир дарит цветы своим спутникам, объясняя, каков каждый цветок – совсем как помешавшаяся с горя Офелия!)

Режиссер следует за Шекспиром еще в одном: те герои, которым стратфордский гений сочувствовал, беспомощны перед поступью железной эпохи, они либо изначально находятся в слабой позиции, как Гамлет, который, при всем его высочайшем интеллекте, был бессилен в мире интриг, в мире, из которого – вопреки тому, в чем пытались убедить его Розенкранц и Гильденстерн, исчезла совесть. Либо сами загоняют себя в слабую позицию, легкомысленно выйдя из выигрышной роли – как Лир.

«Лир» – не первая встреча Ноорметса с великими трагедиями Шекспира. В «Ванемуйне» он ставил «Отелло», венецианского мавра играл Джим Ашилеви. В его герое не было той грозной мощи, которую принято видеть в генерале Отелло, весь его мир держался на любви Дездемоны и веры в нее, когда он поверил Яго, всё обрушилось, этого Отелло можно было брать голыми руками. В шекспировской вселенной – и Ноорметс это чувствует – успешны прежде всего циники, негодяи, люди, которые убедились в том, что добро хрупко и непрочно, при столкновении со злом ему нечем защищаться – и потому действуй, не останавливаясь ни перед чем.

В «Лире» воплощение победоносного зла и бесстыдства – незаконный сын Глостера Эдмунд.

Гениальность Шекспира выражалась еще и в том, что он со временем научился не сталкивать впрямую Добро и Зло. Он пришел к такому замечательному нарушению драматических канонов не сразу: еще в «Гамлете» протагонистом был Принц Датский, антагонистом – его главный враг Клавдий. В «Лире» этот принцип нарушен, протагонист Лир и антагонист Эдмунд разнесены по параллельным сюжетным линиям, которые в эвклидовой геометрии (а другой не было) не пересекаются – разве что в финале мы узнаем, что Эдмунд приказал убить Лира и Корделию. Ноорметс сближает сюжетные линии, но у него Лир (как в конце концов и у Шекспира) хоть и трагический, страдающий, герой – но не воплощение светлого начала; эта функция разделена между Кентом и Эдгаром (Микк Юргенс). Еще Шута можно добавить. С оговорками.

Но и Зло в наше время лишено масштаба.

Вспомним, каким был в фильме Козинцева Эдмунд, сыгранный Регимантасом Адомайтисом. Дьявольское обаяние, невероятная уверенность в себе, сила духа и таланта, обращенная во зло. Ницшеанский – задолго до Ницше – сверхчеловек; такого Эдмунда ненавидишь, но и восхищаешься, любуешься им. Первый монолог «Природа, ты одна моя богиня» (в опере это назвали бы «выходной арией») он прожил, продумал, прочувствовал так, что не зная сюжета ты в какой-то момент мог стать на его сторону: ведь и в самом деле несправедливо, что бастард, который во всех отношениях ярче и привлекательнее законного сына, обделен!

Эдгар (Пиус) довольно примитивный негодяй, он не восстает против миропорядка, не дотягивается до космического масштаба трагедии, а элементарно жалуется – в своем монологе, который артист обращает непосредственно в зал, беря публику в сообщники – что ему недодали жизненных благ. Вместо поэтических строк оригинала – откровенность подлеца, который далеко пойдет, ведь мир устроен так, что его невозможно остановить. По крайней мере, уверенность в этом ведет Эдмунда.

Лир – Райн Симмуль и Корделия (Мари Юргенс). Фото: Siim Vahur

Зрелище

Спектакль Линнатеатра прост, но при этом очень эффектен. В сцене воображаемого суда безумного Лира над дочерями на втором плане появляются в своих красных одеяниях Гонерилья и Регана, они извиваются в ведьминской, бесовской пляске (еще одна непрямая цитата – сближение с макбетовскими ведьмами). В сцене освобождения посаженного на цепь Кента падение Лира с королевской позиции, превращение его в одного из многих, подчеркивается тем, что на призыв короля освободить его верного спутника не откликается никто, Лиру и Глостеру вдвое приходится расковывать Кента.

Битву можно показать только мелькающими на заднем плане тенями, зато исход ее решен очень выразительно: пленники Лир и Корделия в проеме черного прямоугольника, с направленными на них лучами прожекторов, А все бои просто потрясают: это не поединки благородных рыцарей, а драка без правил, без жалости к противнику, здесь нет места великодушию – сегодня оно не в чести.

Освободив трагедию от величия и глубины, от патетики и магического воздействия шекспировской поэзии, Ноорметс придал ей динамику и открытость чувства, приблизил к триллеру и мелодраме. И парадоксально одновременно приблизил свой спектакль как к сегодняшней публике, которая ждет эффектов, так и к публике шекспировского «Глобуса». Ведь среди тех, кто выстаивал спектакль на утрамбованной площадке, не своя глаз с происходящего на сцене и время от времени подбадривая актеров, да и среди сидящей на выстроенных вдоль круглых стен скамьях «благородной» публики мало было утонченных ценителей поэзии и философии. Абсолютное большинство приходило в театр радоваться и ужасаться. Уильяму Шекспиру это было ведомо. Он выстраивал захватывающие сюжеты (для публики) и вставлял в них искренние и горькие размышления о мире и человеке.

«Пишу для себя, а печатаю для денег», – признался как-то Пушкин. Подозреваю, что и Шекспир мог применить к своему творчеству подобную формулировку. Оттого его трагедии бессмертны. Время преобразует их, но и они преобразуют время.