:format(webp)/nginx/o/2014/11/27/3559713t1hfc0d.jpg)
Россия находится в изоляции, поэтому западным социологам и политологам приходится изучать Россию без регулярного взаимодействия с объектом изучения. Профессор региональных политических исследований Тартуского университета Андрей Макарычев считает, что для продолжения изучения России в таких условиях нужно сперва честно признать, что все прежние подходы к РФ, основанные на рациональности ее поведения, после российского нападения на Украину полностью утратили свою актуальность.
Данный материал подоготовлен в сотрудничестве Института Шютте Тартуского университета и портала Rus.Postimees.
Несколько дней назад мне довелось участвовать в летней школе в одном из партнерских европейских университетов, куда собрались магистранты и докторанты, изучающие Россию и другие так называемые «постсоветские» страны. Мне показалось удивительным, что из более чем 20 молодых ученых - в основном приехавших в Европу из России, но не только - не было ни одного, кто выбрал бы себе в качестве темы исследования войну России против Украины и ее последствия. Это поразительное и в каком-то смысле контринтуитивное наблюдение подтолкнуло меня к мысли о том, что несмотря на очевидное преобладание военных сюжетов в публичных дискуссиях, молодое поколение политологов и специалистов по международным отношениям пока не смогло выработать научный язык, на котором можно было бы компетентно обсуждать то, что случилось 24 февраля прошлого года.
Желание избежать разговора о главном и продолжать изучать традиционные темы, значительно потерявшие свою актуальность, напоминают страусиную позицию. Ее аналогом в политике былo бы поведение, известное как business as usual, то есть продолжение обычного ведения дел, как будто вокруг ничего не произошло. Увы, так ведут себя многие россияне, уехавшие из своей страны в Европу.
Кто-то прихватил с собой инерцию страха называть вещи своими именами, кто-то старается усидеть на двух стульях, предполагая возможность возвращения - или частых поездок - в Россию. Как бы то ни было, приходится предполагать, что в ближайшие годы в профессиональных дискуссиях о войне будут преобладать голоса украинских специалистов и их коллег из европейских университетов и «мозговых центров», в то время как многие россияне - включая диаспору - предпочтут отмалчиваться, дистанцироваться от дебатов или переводить их в другую, менее значимую плоскость. Кто-то считает, что сложно изучать войну, которая находится в самом разгаре и результаты которой неизвестны. Кто-то сознательно дистанцируется от разговора о трагедии, которую переживает Украина, под тем предлогом, что россиянам якобы все равно никогда не понять чувства украинцев, а тем якобы этого понимания и не надо. Круг замкнулся.
Услышал я и другой аргумент: «Почему из-за одного человека, начавшего войну, мы должны теперь все менять в наших исследованиях?». В этих словах явно чувствуется убеждение в том, что агрессия против Украины - это «война Путина», а не России. Такая позиция плавно перетекает в тезис о том, что россияне – это первые жертвы путинского режима, который начал колонизовывать Россию еще в 2011 году, после протестов на Болотной, за несколько лет до аннексии Крыма. Наверное, многим так комфортнее. Равно как удобнее в своих кругах обсуждать тему «зажима демократии» и коррупции в Украине.
Heдавно журнал New Perspectives oпубликовал дискуссию об академическом бойкоте российских ученых на Западе. Она подтвердила, что для украинцев сам факт эмиграции россиян в Европу не является достаточным основанием для того, чтобы увидеть в них партнеров по диалогу или борцов с режимом. Для российских же исследователей, переехавших в Европу, нынешний бойкот проблематичен: они утверждают, что многие преподаватели, оставшиеся работать в вузах России, занимаются пассивным сопротивлением войне и всему путинскому режиму, примерно так, как это было в советское время. Однако это мало кто видит, и едва ли приводит к каким-то результатам.
Как же нам продолжать изучать Россию, которая не хочет быть предметом изучения? Этот вопрос становится все более актуальным для таких приграничных с Россией стран, как Эстония. С одной стороны, благодаря географии и истории мы здесь знаем о России гораздо больше, чем в большинстве стран Западной Европы, и поэтому можем занять лидирующие позиции в объяснении того, что происходит в политике нашего проблемного восточного соседа. С другой стороны, в условиях изоляции России мы не можем применять традиционные исследовательские процедуры - полевые исследования, интервью, социологические опросы, фокус группы и так далее. С точки зрения методов, мы вынуждены изучать Россию без регулярного взаимодействия с объектами нашего изучения.
И, тем не менее, нам нужны новые российские исследования. Достаточно сказать, что война радикально расширила спектр любых сценариев будущего, включая те, которые мало кто из специалистов серьезно принимал в расчет - например, перенос боевых действий на территорию РФ, или перспектива применения Россией ядерного оружия. В этих условиях большинство прогнозов, сделанных после 24 февраля, провалились. Само начало полномасштабных боевых действий стало сюрпризом для большинства политических аналитиков. Но и после 24 февраля не получили подтверждения предположения тех экспертов, кто предрекал путинскому режиму относительно быстрый крах - из-за провала так называемой «специальной военной операции», из-за мятежа Евгения Пригожина, или из-за огромных человеческих и материальных потерь.
Чтобы выстраивать исследования России заново, нужны точки отсчета, которые разделялись бы большинством специалистов. Попробую предложить несколько ключевых пунктов.
Во-первых, мы должны честно признать, что все теории, которые вели к интеграции России в международные структуры, нуждаются в глубокой ревизии. Ни экономические выгоды от торговли с Западом, ни статус стратегического партнера ЕС не предотвратили войну. Соответственно, подходы к России, основанные на рациональности ее поведения, едва ли сохраняют свою актуальность.
Во-вторых, необходимо переосмыслить догматическую мысль о том, что без России Европа будет неполноценной, и мира в ней не добиться. Для европейского либерализма характерна идея полной инклюзивности и вера способность сил добра переубедить своих оппонентов и противников, и во внутренней политике это действительно часто работает. Но не факт, что этот принцип легко переносится на международную политику, где умение проводить жесткие разграничительные линии особенно важно в условиях кризисов.
В-третьих, на повестке дня - деколонизация наших знаний о том, что происходит на пространстве бывшего Советского Союза. Это нужно, чтобы избежать суждений о том, что происходит в Украине или Беларуси сквозь призму российского взгляда или глазами специалистов по России. K coжалению, в течение трех десятилетий после распада СССР такое случалось часто, что и приводило к искаженному восприятию войны и ответственности за нее российского государства.
В-четвертых, следует серьезно относиться к используемым нами словам. Когда кто-то говорит о «конфликте в Украине», то подразумевает - пусть и не осознанно - равную ответственность за него обеих сторон, что абсолютно неприемлемо. Даже выражение «война в Украине» может означать попытку уйти от точного указания агрессора и таким образом имплицитно дистанцироваться от ответственности, пусть даже моральной или символической.
В-пятых, имеет смысл пересмотреть упрощенные представления о российской пропагандистской машине как просто о фабрике по распространению фейковых новостей и теорий заговора. Путинские медиа, конечно, оставляют ощущения сборища неадекватных крикунов, озабоченных другими странами гораздо больше, чем своей собственной, но они давно уже превратились в ключевой структурный компонент политической системы. Медиа в России - это не какой-то информационный «пузырь», а генератор войны, и именно в таком качестве они должны восприниматься.
В-шестых, нужно глубже изучать и понимать природу российской суверенной власти. Из стабилизатора политической системы на заре путинского правления суверенитет превратился в орудие, с помощью которого Кремль в прямом смысле присваивает себе тела и жизни своих граждан, решая, сколько из них должно умереть в Украине. На международной арене с помощью суверенитета Россия пытается утвердить собственную исключительность и безнаказанную свободу рук. Если эта модель принесет хоть какие-то плоды, то можно ожидать, как другие авторитарные режимы будут пробовать что-то похожее.
В-седьмых, вполне возможно включить в наш политический лексикон категорию девиантного поведения. Психологи ее активно используют, а политологи - нет. Это часто приводит к тому, что варварство так или иначе нормализуется, и под него подводятся некие основания. Часто это приводит к внутренней цензуре и мешает называть вещи своими именами.
Эти пункты носят достаточно общий характер, но их можно положить в основу новых подходов к изучению России. Это поможет застраховаться от неприятных сюрпризов в будущем или, по крайней мере, быть к ним готовыми.