Интервью Rus.Postimees ⟩ Журналист легендарного радио: «Путин легко втянул нас в архаику и подсадил на адреналин»

Медиа, имеющие богатый опыт холодной войны, служат примером выдержки, когда войны становятся горячими. Как выжить и сохраниться на нынешней информационной войне, не потеряв при этом человеческий облик, размышляет в разговоре с Rus.Postimees поэт и журналист Радио Свобода Елена Фанайлова.

В течение 2023 года в разных городах мира отмечается 70-летие Русской службы Радио Свободная Европа/Радио Свобода. Она начала вещание 1 марта 1953 года под названием «Освобождение». 21 сентября юбилейный вечер прошел в Риге, где с начала года действует офис медиакорпорации РСЕ/РС, частью которого является «Свобода». Территориально этот офис расположен ближе всего к России, которую редакция была вынуждена покинуть с началом полномасштабной войны в Украине. И наш разговор начинается именно со статуса «Свободы» в России…

- Напомни, пожалуйста, как появилась «Свобода» в Москве…

- Совершенно легитимно. Борис Ельцин распорядился об официальной аккредитации Радио Свобода сразу после путча в августе 1991 года. Трое коллег - Михаил Соколов, Дмитрий Волчек и Андрей Бабицкий – три дня вели прямые трансляции из Белого дома. Короткая дистанция принесла быстрые результаты: уже 27 августа Ельцин подписал указ об открытии представительства Радио Свободная Европа/Радио Свобода в Москве. И я бы напомнила, что Москвой дело не ограничивалось. Было мощное представительство в Петербурге, Екатеринбургское бюро, бюро Татаро-Башкирской службы в Казани. В 1990-е «Свобода» в России только расширялась.

- Уже не верится, что был такой процесс… Но ты в Московском бюро работала?

- Давай я замечу, что это личные воспоминания журналиста, а не официальная история корпорации. Я приехала в 2000 году как «уличный» корреспондент, из Воронежа, где тогда жила. Именно там я научилась считать толпу на глаз. Меня трудно обмануть сводками что полиции, что оппозиции. Я научилась разговаривать с людьми на акциях, где люди боролись за свои права. Когда сейчас говорят, что русские рабы, я просто яростно смеюсь. Любой, кто застал толпы людей, выходивших в те годы на улицы, чтобы выразить свое недовольство, никогда этого не забудет. И, разумеется, понимает, что дело не в психологии русских, а в трансформациях режима.

- Насколько популярным Радио «Свобода» было на раннем этапе своего бытования на постсоветском пространстве?

- Да это народное радио было! В нулевом году меня могли в ночном киоске узнать по голосу и спросить, как там Бабицкий, который тогда пропал в Чечне – потом была сложная история его освобождения. Скоро задули другие политические ветры – разгон НТВ, дело ЮКОСа. Нам начали постепенно отрезать возможности, например, отказывать в ретрансляциях через региональные радиостанции. В начале нулевых можно было заехать на глухую заправку и услышать, как мужики обсуждают передачу на «Свободе».

Елена Фанайлова на балконе московского бюро Радио Свобода, 2021. Фото: Роман Жуков

- Да ладно, вот прямо на заправке?

- Конечно! Просто у нас всегда была мощная региональная повестка. Нам можно было позвонить в прямой эфир и все рассказать. Люди это ценили. Слушали передачу Анатолия Стреляного «Ваши письма», где народные письма реально читались и разбирались. Это же такой миф, что мы высоколобое радио. Мы всегда обращали внимание на социалку. Но в какой-то момент у нас прекратилось вещание в России на средних волнах (в сентябре 2012 года изменился закон о СМИ, и Радио «Свобода» перестало удовлетворять требованию иметь не менее 52 процентов российского уставного капитала – прим. ред.). А если человек теряет источник информации, он не всегда пойдет его искать. Скажет «ну, жалко!», и найдёт другой источник. Потом началась эра интернета, и сейчас люди приходят в том числе потому, потому что мы кризисное медиа. Они думают, что больше нигде не получат реальной информации.

- К вам бегут от вранья и тенденциозности. Их отсутствие – это ваша особенность?

- Радио Свобода существует на средства американских налогоплательщиков. Мы получаем гранты Конгресса США, при условии независимости редакционной политики, как сказано в нашем уставе. Мы не озвучиваем позицию американского правительства, но исходим из того, что в материалах о России выражаем «внешнюю» по отношению к ней точку зрения.

Мы не российские журналисты, мы смотрим на события немножко как инопланетяне. Как бы ты ни сочувствовал униженным и оскорбленным, но все равно должен рассказать, что об этом думает какой-нибудь чиновник. Это очень круто, когда ты не транслируешь политическую агенду, а пытаешься разобраться, как это видят разные люди, как такое вообще может быть.

Никаких «методичек» или, как их там, «темников» (закрытых директив по освещению деятельности власти в СМИ – прим. ред.) у нас нет и быть не может. Многим сейчас, и в том числе в России с ее политическим режимом, это нужно.

- Разделяешь ли ты уехавших из России из-за войны и тех, кто остался там? Раньше одна компания была, а теперь разные. Либо ссорятся, либо молча расходятся…

- У меня нет такого деления. Качество людей, с которыми я общаюсь, не меняется, независимо от того, где они находятся. Я говорю, например, о Михаиле Шейнкере – известном филологе и правозащитнике, одном из авторов проекта «Последний адрес». Я видела его весной в Риге, он ездил на конференцию, организованную обществом «Мемориал» в Польше. Как ты знаешь, «Мемориал» в России закрыт, Олег Орлов под следствием, Яна Рачинского проверяют на «реабилитацию нацизма». Вот такие люди в России, например. Кстати, сам факт этой конференции был очень важным, потому что в ней участвовали представители Украины и России.

И когда я вижу Шейнкера, который едет через Ригу обратно в Россию, я вижу, что он такой же бескомпромиссный, ничего с ним никому сделать нельзя. Я думаю и о других людях, думаю об институциях – о галереях, музеях, театрах, которые стали более осторожными, но это не значит, что они радостно прогибаются. Наконец, несколько десятков человек из команды Радио Свобода остались работать в Москве и других городах России по разным причинам. И если бы я тоже не могла уехать, я бы осталась, чтобы до конца наблюдать за происходящим. Это очень интересный исторический период, извини за цинизм.

Елена Фанайлова в киевской студии Радио Свобода, 2021. Фото: Марк Штильман

- Какой же это цинизм? Так считают лишь те, кто рвется в бой с одной или с другой стороны, а если кто не с ними – будьте прокляты…

- Тебе и мне приходится слышать, что каждый российский налогоплательщик лично ответственен за вторжение в Украину. Да, ему приходится нести коллективную ответственность, которую на него возлагают, за неимением каких-либо еще инструментов реагирования. Возлагают и страны, которые не ожидали, что война России против Украины не остановится. Возлагают и уехавшие на оставшихся, во многом – чтобы психологически оправдать свой отъезд. Разделение усиливается по мере затягивания войны, и оно скорее связано не с разочарованием в других, а с отсутствием прямой и доверительной коммуникации. Люди находятся в своих информационных «пузырях» и думают о тех, с кем ослабевают связи, все более фантастические вещи.

- Я часто встречаю мысль, что 2022 год для Украины принципиально ничего не изменил, просто войны стало больше. А что для каких-то россиян это был «неприятный сюрприз», от которого они сбежали, заставляет относиться к ним с презрением и считать пшиком их антивоенную позицию.

- Это один из эффектов упрощения социальных отношений в сетях. Мы выбираем на фоне стресса все более архаичные формы общения и решения текущих проблем. У меня половина фейсбука – друзья из Украины, я много там работала в разные годы, читаю по-украински. И кампании сетевой травли и в украинском, и в российском сетевых сообществах работают похоже. Кто-то допускает условный промах, неловкое высказывание – и это позволяет сделать его козлом отпущения.

Об этом феномене писал философ Рене Жирар, опираясь на классическую работу Фрейда «Тотем и табу», а также, к примеру, Серж Московичи в известной книге «Век толп». По законам массовой архаики происходит аккумуляция агрессии и ее перенаправление на конкретного человека. При этом люди продолжают по инерции воспринимать и использовать соцсети как мирный инструмент высказывания мнений. А контекст при этом полностью изменился. И такое столкновение дает порой совершенно адский взрывной эффект.

- Ты имеешь в виду, что люди сами не замечают, как входят во вкус, бросаясь на других, которых они уличают в несоответствии своим ожиданиям?

- В том числе. У меня недавно был сеанс заочной психотерапии с двумя моими подругами-художницами – одна из России, другая из Украины, они давно дружны. Обеих травмировала история в фейсбуке, где обсуждались и осуждались украинские художницы, давшие согласие на участие в немецком проекте, который курировала россиянка. Реально травмировала, хотя они только наблюдали, не комментировали, не высказывались.

Мне пришлось говорить о том, как этот конфликт поддерживается (возможно, бессознательно и безответственно). Включаются чувства, гнев, который нельзя выразить Путину, и никто не может увидеть друг в друге ничего человеческого. Информационная война – важнейший инструмент войны. Понимать это легче, если ты не агент какой-то повестки. О чем мы выше уже говорили.

Елена Фанайлова в киевской студии Радио Свобода, 2021. Фото: Марк Штильман

- То есть ты остаешься субъектом, но не являешься агентом чьих-либо интересов. Да, это очень важно в нынешних условиях.

Украинцы воюют, у них гибнут люди, они отстаивают свои ценности и интересы. Это отстаивание ценностей касается и всех тех, кто помогает Украине разными способами, а таких немало и среди уехавших, и среди оставшихся в России. Но когда нами управляет личный психотравматизм, даже ценности меркнут, мы перестаем контролировать план выражения.

Если люди садятся рядом, они часто договариваются. А соцсеть имитирует коммуникацию, жестко ее структурирует и удивительным образом делает так, что мы в комментах к какому-то посту начинаем отвечать самим себе.

- Наверное, в связи с этим люди говорят, что ничего не планируют, у них нет будущего? Ты писала на «Кольте», что сейчас надо думать о настоящем…

- В ситуации травматического стресса, особенно затяжного, человек не может управлять своим пространством и теряет ощущение времени. Чтобы планировать будущее, мы должны уверенно находиться в пространстве. А оно плывет, и мы вместе с ним, и не знаем, водопад там будет, или еще что. Мы – речь не только о россиянах, речь обо всех жителях Украины и Европы – зависим от преступного режима, который решил изменить ход истории.

Восстановить империю в границах СССР, пересмотреть итоги Второй мировой войны, показать, кто главный – то есть заставить съезжать за собой в архаику под угрозой жизни. Самое отвратительное – легкость, с которой Кремлю удалось не только нормализовать в Европе XXI века ежедневное убийство мирных людей, но и поместить всех, кого они пока не убивают, в капкан зависимости от его фантазий. Огрубляя, можно сказать, что Путин всех подсадил на адреналин. А в этом измененном состоянии сознания мы очень легко поддаемся манипуляциям.

- Последний вопрос, касающийся всех, кто двинулся в путь. Чем, на твой взгляд, эмиграция 2022–2023 годов отличается от предыдущих волн эмиграции из СССР?

- Новая эмиграция – это городская образованная прослойка, которая верила в проект демократических преобразований в России. Эти люди не уезжали в нулевые, несмотря на симптомы давления власти на общество. Были среди них и возвращенцы, которые выезжали с родителями или в «третью волну», или, будучи молодыми, эмигрировали в 1990-е. Они пожили на Западе и надеялись развивать новое российское общество, ориентированное на европейские ценности. Вероятно, многие не учли, что без структурного пересмотра государственных институтов это слабая личная позиция.

Елена Фанайлова на съемке в баре «Перелетный кабак», 2020. Фото: Татьяна Зима

Она и дала о себе знать, когда после 24 февраля 22 года ряд учреждений культуры облетели, как осенние деревья. Новая эмиграция – это люди с довольно устойчивым образом будущего. В том числе поэтому сейчас им тяжело его воображать и планировать. Это не те, что бежал от катастрофического будущего, наступившего в 1917 году. Границы России десятилетиями были открыты. Эта привычка позволяет называть себя «релокант», избегая определения «эмиграция». Но война приобрела затяжной характер, и это самоощущение сменяется пониманием новой реальности. И, как бы она ни была травматична, ее придется принять.