Дипломат и переводчик Артур Лааст ⟩ «Эстония невероятно беззаботно жила долгие годы, но теперь они подошли к концу»

Эстонский переводчик и дипломат, специалист по восточным языкам Артур Лааст уже более полувека занимается настройкой языка. В нашем сложно устроенном обществе это главный инструмент достижения согласия. Сегодня, 5 января, Артуру исполняется 80 лет, и Rus.Postimees публикует захватывающий рассказ о ролях, которые ему довелось играть в жизни, несмотря на скучно-кабинетную репутацию его профессии.

Мы сидим в кафе на центральной площади Пайде, и Артур удивляется, что я сразу прошу его говорить о себе. «Я думал, вы достали компьютер, чтобы параллельно новости читать. Сейчас принято делать несколько дел одновременно». Я горячо возражаю, будто даже не слышал о таком. Мы начинаем разговор с того, что в советские годы успешные выпускники эстонских школ поступали в Москву и Ленинград «от республики», то есть по квоте, которая означала, что они вернутся домой и будут работать по специальности. Артур же учил восточные языки, которые, по его словам, «в Эстонии сто лет никому были не нужны». Поэтому он поступал в МГУ в общем потоке и не думал, что потом вернется на родину.

Артур Лааст в кафе Uskumatu, Пайде, 27 декабря 2023. Фото: Ян Левченко

- Так вы, значит, из Эстонии поехали поступать?

- Да, я в Таллинне работал на заводе с 16 лет и вечернюю школу заканчивал.

- Но вы говорили в интервью Järva Teataja в 2018 году, что мама увезла вас в 1954 году в Коми, где после лагеря жил ваш отец. Потом вернулись?

- Я кратко расскажу, как было дело. В 1941 году советы, которые пробыли в Эстонии всего год, провели принудительную мобилизацию. На восток потопали 30 000 человек, и мой отец был в их числе. Но его отряд заблудился и был взят немцами в плен около города Остров Псковской области. В лагере отца ожидала верная смерть – это были просто ямы, в которых лежали люди. Но отец окончил немецкую школу, будучи по матери фольксдойче, поэтому его определили под крышу – в барак, где проходила фильтрация. Так уже весной 1942 года он вернулся домой.

- То есть его отпустили как этнического немца?

- Немцы отпускали, таких, как он, если они не имели отношения к партии и комсомолу. Полгода он лечился и приходил в себя в родительском доме. А в 1944 году вернулись красные, и за ним скоро пришли. Мне было десять месяцев, когда его взяли. Маме со мной и братом, который родился уже после ареста отца, было очень трудно, но она тянула, как могла. Как только отец отбарабанил свои десять лет на каторге, мама решила, что семья должна быть вместе. Мы поехали на поселение под Интой. Ехали пять дней, и я все спрашивал, - мама потом рассказывала, - как мне обращаться к отцу: на ты или на вы. Незнакомый дядя ведь! Мы со всеми родственниками, кроме самых близких, всегда были на вы.

- И как долго вы прожили под Интой?

- Мы пробыли там три с лишним года, но этого оказалось достаточно, чтобы я выучил русский. Помню первое запомнившееся слово – «бессовестный». Это девчонки кричали мальчишкам, которые дергали их за косички. Я дополнительно занимался у одного грузина – мужа хорошей женщины-врача, тоже эстонки из ссыльных. Он и сформировал у меня в голове систему падежей, это очень важно. Поэтому я и смог потом поступить на общих основаниях. Те, кто заканчивал национальные школы и потом поступали за пределы своих республик, писали изложение. К ним были более мягкие требования. А я сочинение писал, как будто русскую школу кончил. Я ведь почему в Москву поехал? Потому что меня бы в Тарту не приняли!

- С такой биографией, вы хотите сказать?

- Ну да! Там сидели на приеме упертые тетки, таких называли Venemaa eestlased – вернувшиеся из России этнические эстонцы. У нас их считали посланцами советской власти, хотя среди них были тоже сплошь пострадавшие. Но это не влияло на их мировоззрение. У них мозги были направлены куда надо, – они приехали учить нас правильной жизни. Местным эстонцам они поставляли материал для анекдотов. Например, директор нашей старейшей школы №1, которая теперь снова Гимназия Густава Адольфа, вывешивал объявление о родительском собрании, называя его sünnitajate koosolek – «собрание рожениц».

Гимназия Густава Адольфа (ранее школа № 1), ул. Суур-Клоостри, 16, Таллинн. Фото: Konstantin Sednev/Postimees Grupp/Scanpix

- А вам в МГУ не мешало ваше эстонское происхождение?

- Представьте себе, нет. Я попал в культпросвет – знаете, что это такое? Нет? Это просвет между двумя культами (общий смех). Это был 1962 год, «оттепель». На собеседовании меня даже не спросили, есть ли у меня репрессированные родственники. А потом в 1964-м Хрущева сняли, причем буквально. Как-то осенью мы взяли на четверых такси и поехали на Моховую с Ленгор (в старое здание МГУ близ Кремля из района Воробьевых, тогда Ленинских гор, где находится основной кампус – прим. ред.). И вот мы едем по Комсомольскому проспекту и вдруг видим, что плакат с Хрущевым на всю высоту четырехэтажного дома куда-то исчез. Приезжаем на факультет – там нам тут же сообщают, какой Хрущев плохой человек. Что съездил в Америку и взял с собой всю семью. Что заказал в Англии 40 костюмов, и так далее. Вчера он был величайшим человеком нашей эпохи, а сегодня – всё. Как такое возможно? Мы хоть и молодые были совсем, но так было стыдно за этих людей, без видимых усилий сменивших курс на противоположный!

- В 1964 году вы были на третьем курсе. Ситуация в университете сразу изменилась?

- Не сразу. Но на военной кафедре отношение изменилось. Вызывает меня полковник Маслов и говорит: «Ну, голубчик, вы у нас какой-то особенный, расскажите-ка нам о ваших родственниках за границей!». У меня тетя в войну эвакуировалась в Швецию. Мы долго не знали, жива ли она. Ведь на кораблях с беженцами растягивали белые полотнища с красными крестами, чтобы защитить людей на борту, так что советским самолетам было в самый раз бить по таким удобным мишеням. Моя бабушка умерла, так и не узнав, что тетя добралась до Западной Германии, где вышла замуж за американского летчика. Потом уже мы об этом узнали, но переписывался с ней только я, отец был слишком деморализован. У меня и состоялась беседа на эту тему.

Плакат «Работай, спасай, сражайся - отомсти за медсестер!», посвященный гибели австралийского плавучего госпиталя «Кентавр», потопленного японской торпедой в 1943 году, несмотря на знаки красного креста. Фото: Australian War Memorial

- Тетя за границей стала проблемой?

- Нет, в середине 1960-х это еще не было проблемой. Они просто занялись поиском тех, кого было можно завербовать. Я им не подошел и лишь задним числом догадался об этом. Советская власть считала, что поступает мудро, опираясь на людей из «хороших семей». Например, у меня был однокурсник – успешно завербованный сын генерала КГБ. Ну и что? Его послали в Афганистан, откуда он с какой-то американкой сбежал на самолете в Пакистан, а его отец потерял должность и получил инфаркт. Как будто примитивный семейный подход может что-то гарантировать!

- Конечно, это не работает.

- Это работает наоборот! Если вы бедный-несчастный из репрессированной семьи, вас и надо покупать, делать верным слугой. Но нет, советы проявляли недальновидность. Ну и слава богу, потому это и закончилось достаточно скоро. Но кое-что и они умели. Например, у философов не было военной кафедры, в отличие от нас, востоковедов. И вот один такой, тоже эстонец, служит в армии, потом возвращается на учебу, а его и не узнать. Он такую чушь порет, будто его в новую веру обратили! Говорит, что коммунизм – будущее человечества! Поистине мозг – мягкая материя, раз так хорошо принимает нужную форму! Он потом заходил ко мне в Таллинне – преподавал тут марксизм-ленинизм… Очень я его разочаровал. Настолько, что он при мне сказал приятелю, с которым приходил: Ta ei ole meie inimene. Не их я человек оказался, видите ли…

«Это не наш человек», - бдительно характеризовал Артура Лааста знакомый преподаватель марксизма-ленинизма... Все в том же кафе Uskumatu в невольном образе «крестного отца». 4 августа 2023. Фото: Игорь Котюх

- После университета вы работали учителем истории и географии в Киргизии в сельской школе. Вы там очутились по распределению?

Это было после аспирантуры. Я не хотел домой, там была тяжелая атмосфера. В аспирантуре я познакомился с немцем из Фрунзе (в 1991 году столица Кыргызстана была переименована в Бишкек – прим. ред.). Вы же знаете, что после ликвидации республики немцев Поволжья около миллиона человек было выслано в Казахстан, а около 300 000 досталось Киргизии. У меня появились контакты главного геолога республики, и с его помощью я оказался в Иссык-Кульской области, где получил место в поселке Пристань-Пржевальск.

Кстати, недавно я в YouTube увидел кадр, где машина проезжает мимо школы, в коорой я работал (ниже см. ролик с 01:57 – прим. ред.). Школа была маленькая, учителя были все русские, а дети – киргизы, уйгуры, казахи, узбеки, татары. Учились они, соответственно, на русском языке с нуля и прекрасно им овладевали. Связь с тем временем у меня тянется до сих пор. Я переписываюсь с семьей, принимавшей меня там полвека назад. Не так давно мы с одним поэтом (имеется в виду Пеэтер Илус – прим. ред.) издали пересказ кыргызского эпоса «Манас» с моим послесловием, потом песнь об эмире Едигее, вот-вот выйдут сказания о казахских батырах. За это мы стали членами всемирного конгресса татар, нас прямо в Таллинне туда приняли.

- Но потом вы, получается, вернулись в Эстонию?

- Я хотел и дальше работать в Киргизии, но был вынужден вернуться в Эстонию по семейным обстоятельствам. Деваться было некуда. В Таллинн я приехал осенью 1975 года и начал работать учителем французского в той самой школе №1. Через несколько месяцев я перешел в Госкомиздат, или Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Оттуда уходил в газету Sirp ja Vasar (ныне Sirp - прим. ред.) Тривими Веллисте, будущий министр иностранных дел Эстонии, и предложил мне его сменить. Дело было анекдотическое: в этом ведомстве ни один человек не мог написать деловое письмо по-русски без ошибок. Может, пламенный коммунист Лембит Кайк, который возглавлял Госкомиздат Эстонии, и морщился, беря меня на работу, но быстро оценил и постоянно отправлял в командировки в Москву. Он хорошо говорил по-русски, но писал я лучше, и документы были на мне.

- Сколько вы проработали в Госкомиздате?

- Десять лет. Это очень плохо для меня кончилось. Я брал много рукописей на редактуру. Это давало дополнительный заработок, а у меня была слабость – альбомы по искусству. Годами я сидел до 12 ночи – работал без остановки. Так в ноябре 1985 года я оказался на операционном столе, где лишился одной почки. Но вторая все еще работает, и я вместе с ней. После этого я перешел в издательство «Ээсти раамат», оттуда меня переманили в «Радугу» на место Михаила Веллера. Это был 1990 год, он тогда ушел на вольные хлеба, и попутный ветер нес его. После него остался пустой редакторский ящик. Там завалялось лишь несколько писем с угрозами. Веллер был резок с графоманами, поэтому в ответ ему обещали, что случайно окажется под колесами автомобиля, если сунется, к примеру, в Нарву. Стихи тоже попадались: «Сто моих соловьиных трелей погубил проклятый Веллер!» (общий смех). В таком примерно духе.

Михаил Веллер в 1970-е годы и сборник его новелл «Конь на один перегон» в книжном приложении к журналу «Лооминг» (1984). Фото: müürileht

- Расскажите о вашей работе с Юрием Лотманом. Вы же переводили его статьи по типологии культуры? И «Беседы о русской культуре» тоже?

- Я хотел перевести некоторые тексты из тетрадок, которые вышли в Тарту совсем маленьким тиражом в начале 1970-х. Лотман поставил условие переводить статьи со всем научным аппаратом. Что и было сделано. А потом покойная Женя Хапонен начала делать цикл «Бесед о русской культуре» на ЭТВ и заставила меня заниматься переводом субтитров на эстонский. Как же она доставала меня! Представьте: всего 30 передач, Женя появляется каждую субботу, сует мне машинопись, а перевод должен быть готов в понедельник! Я же не слышу, что Лотман говорит – это расшифровка. Но те, кто его расшифровывал с голоса, часто вовсе не понимал, что он говорит, и делили текст на предложения как придется. В общем, я восстанавливал смысл сказанного в меру своего понимания. Однако лучшей похвалой для меня так и остался отзыв Михаила Лотмана и его жены Пирет, которые посмотрели и сказали: все хорошо, все точно.

Малотиражные сборники статей Лотмана по семиотике, осторожно названной для советских цензоров «типологией культуры», были переизданы в начале 1990-х годов в трехтомнике издательства «Александра» усилиями Нелли Абашиной-Мельц. Фото: Коллаж Ян Левченко

- Там сложные контексты, конечно. Это кросс-культурный перевод с множеством реалий, которые не имеют прямых эквивалентов в эстонском, сами являясь переводами с французского.

- Именно. Часто ведь ужас что писали. Например, в русском оригинале кто-то «красовался на коне», а я по-эстонски читаю: Ta punastas hobusega. Не говоря о том, что слова «фурор», «фужер» и «фураж» могли использоваться как синонимы. Да что там! В «Милом друге» Мопассана компания мужчин делит шахты в Алжире, который еще не завоеван. Один из них говорит: «Надо нам договориться полюбовно», а на эстонском выходит: Me peame looma armusuhteid. Так между хищниками эпохи раннего капитализма выстраивались любовные отношения! В одном рассказе Лилли Промет персонаж, который утверждает, что знает русский язык, говорит тому, кто не знает его совсем, что «папа» - это папа, а «папаха» - это его жена. Вот и у нас такие славные попадались переводчики.

- Так вы сами переводили или редактировали переводы?

- И то, и другое. Но систематически литературным переводом я не занимался. Параллельно с работой в «Радуге» меня начали приглашать в Верховный совет еще Эстонской ССР синхронистом. Все тогда всё менялось на глазах. У меня есть удивительное удостоверение переводчика, на котором написано Eesti Vabariigi Ülemnõukogu. То есть уже Эстонской Республики, но еще Верховный Совет! Из «Радуги» я в итоге ушел, совмещать не получалось. Но уже после того, как мы в начале 1991 года издали воспоминания Анастасии Цветаевой «Моя Эстония». Она 20 лет снимала дачу в Кясму, общалась тут со всеми, Пюхтицы часто навещала…

Анастасия Цветаева в Кясму. 1973 год. Фото: www.livelib.ru

- В своей лекции, проходившей в серии «Литературных четвергов» Игоря Котюха, вы говорили, что времени на перевод и редактуру и тогда давали очень мало. Но сейчас бытует мнение, что раньше работали медленно, на совесть. Это не так?

- Сейчас такое представление возникает потому, что при выпуске текста часто вообще отсутствует редактор. Мы в свое время дорабатывали халтуру, которую гнали переводчики и сами авторы. Я как-то редактировал перевод истории Таллинна, главы которой раздали разным переводчикам. Вот они и перевели всю эту массу артефактов и объектов по-разному, а мое дело было – привести это все к единому знаменателю.

Я вам больше скажу: в оригинале главы тоже написаны разными авторами. И вот один пишет, что в средневековом Таллинне не хватало рабочей силы, а другой – что в это время наблюдался ее избыток. Это, кажется, недоработка главного редактора издания, но мне как редактору перевода от этого не легче. Много было неважных переводов художественных текстов. Это было связано с плохим знанием того или другого языка на фоне невежества в области истории, филологии, фольклора. А зачем? Я знаю разговорный язык, все понимаю, хорошо говорю – почему бы не заработать. Хотя это отдельная профессия.

Артур Лааст на «читательских четвергах» Игоря Котюха. Апрель 2019. Фото: Игорь Котюх

- И наконец, в пору независимости вы попали из редакторов в дипломаты. Как это случилось?

- Кончилась советская власть, и вместе с ней Верховный совет. С 1 июля 1992 года меня пригласили в возрожденный МИД Эстонской Республики. Зарплаты были маленькие, поэтому для большей привлекательности звали сразу советником. Года через четыре приняли Закон о дипломатической службе, где сделали все, как было в Эстонской Республике до войны, когда ты первые полгода просто атташе, а потом с интервалом в два-три года проходишь путь от третьего до первого секретаря. И только потом становишься советником. А тогда все происходило быстро.

- Вы сразу приступили к работе?

- Практически. Осенью мы поехали с первым министром Яаном Маницким в Москву – он был эмигрант и русского не знал. Пока мы шли на прием к министру Козыреву по старому Арбату, на Маницком успели повисеть цыганские дети: кто-то просил есть, кто-то хотел продать генеральский мундир с орденами. Наш министр был удивлен: «Это же Индия какая-то!» Были мы потом на приеме в особняке Морозова, где резиденция российского МИДа. Крепкий мужчина, сидевший напротив, рассказывал через меня Маницкому, что возглавляет крупный металлургический комбинат на Урале. Министр вежливо слушал и говорил мне: «Туда-то и сослали моих родственников. Но это ты не переводи!» А с февраля 1993-го я начал работать в посольстве в Москве.

Артур Лааст на фоне домашней библиотеки. Август 2018. Фото: (C)Dmitri Kotjuh

- Штурм «Белого Дома» видели?

- И видел, и прекрасно слышал. Мы сидели и смотрели трансляцию по телевизору, а пальба была у нас за окном. Мы же рядом с Арбатской площадью, и это рядом. Нашим сотрудникам запретили выходить, но кто-то из молодежи поехал глазеть на штурм Останкино и получил пулю в ногу. В один из дней нас не пускали в объезд по одному из переулков, милиционер участливо объяснил, что туда нельзя, там трупы… Потом я был в Париже с 1995 по 1998-й – нужны были люди с французским. А с 2001 по 2004 провел еще три года в Москве, когда у власти был уже этот, который скоро Роберта Мугабе пересидит (диктатор Зимбабве, бывший у власти 35 лет – прим. ред.).

Тогда это был худой молодой человек, который говорил, что уважает конституцию, но почему-то одновременно в Москве взрывались жилые дома. А теперь он – «Пугабе». 20 лет прошло, как я вернулся из России, а там все по-прежнему. Хотя мы тоже здесь, конечно, прожили невероятно беззаботно все эти годы. Учителей эстонского языка нет, а как переходить на него, о чем говорят те же 20 лет, и кто будет все это проделывать, - непонятно. В Эстонии и сейчас можно прожить, не говоря по-эстонски. Хотя мне кажется, государству давно следовало систематически заниматься этой проблемой…

Редакция Rus.Postimees благодарит Игоря Котюха за помощь в подготовке интервью к публикации.