:format(webp)/nginx/o/2023/12/08/15769194t1h2566.png)
На кухне Rus.Postimees побывал Рейн Рауд, недавно выпустивший роман Katkurong («Чумной поезд»), действие которого начинается на границе России и Китая и продолжается в независимой Эстонии. Писатель рассказал, почему Эстония не должна делать вид, что России больше не существует и как здесь может помочь литература. А напоследок предложил и разгадку работы человеческой памяти...
«Сейчас нам нужно понимать Россию как никогда»: Рейн Рауд о пандемии зла и вакцине культуры (1)
Рейн Рауд по образованию японист, но владеет более чем 30 языками, что делает его поистине интернациональным человеком. Профессор культурологии, активно работающий в художественной литературе, эссеистике и сетевой словесности, Рауд - образцовый интеллектуал-гуманитарий, к тому же, потомственный. Его родители - без преувеличения выдающиеся детские писатели Эно Рауд и Айно Первик, книги которых издавались и читались по всему Советскому Союзу и по всему миру, а не только в оккупированной советами Эстонии.
В конце минувшего года вышел очередной роман Рейна Рауда «Чумной поезд», посвященный судьбе эстонцев в Российской империи и независимой республике в период между мировыми войнами. Это может показаться вызывающим на фоне агрессивной фазы войны в Украине, а может - вполне логичным. Как не раз говорил Рауд в своих интервью, знать языки - и в том числе русский - полезно. Хотя бы для понимания того, что говорят люди, привыкшие думать по-русски.
/nginx/o/2024/03/20/15957143t1h79db.jpg)
- У меня есть заготовленный вопрос, но раз уж я представил вас как полиглота и упомянул интернациональность, то хотел бы спросить, верна ли гипотеза, что знание многих культур и языков скорее склоняет к интернационализму, чем к идее национального?
- Скорее всего, когда ты сам можешь изнутри познавать другую культуру и понимаешь, что она действует по-другому, и что какие-то вещи, которые тебе казались само собой разумеющимся, таковыми не являются, тогда понимаешь, что все культуры относительны и правильной культуры не существует. На все культурные конфликты стоит смотреть с иными критериями, нежели «правда» и «аутентичность». Скорее - какие культуры дают больше возможностей для развития или для справедливости. Говорить, что твоя культура правильная, а остальные пусть учатся говорить только на ее языке - в корне неверно.
- Этот вопрос тесно связан с информационным поводом нашей передачи: недавним выходом вашего романа «Чумной поезд» (Katkurong), который во многом посвящен России. О чем он?
- Не столько России, сколько событиям, которые частично там происходили. Я задумал роман довольно давно, когда узнал, что мой дед Йоозеп Альфред Первик был фельдшером в армии царской России. После фельдшерской школы в Брест-Литовске он был направлен в Маньчжурию, где в 1911-1912 годах была эпидемия чумы. И так как там проходила Китайская восточная железная дорога из Читы через Харбин во Владивосток, то эпидемия имела очень большие последствия для обеих империй. В Петербурге решили ее остановить и направили туда медицинский персонал. Там платили деньги: фельдшер получал в месяц столько же, сколько обычно получил бы за год. Понятно, что молодые люди соглашались на такое предложение.
/nginx/o/2024/03/20/15957150t1hb26a.jpg)
Это одна линия в романе. Вторая линия разворачивается 20 лет спустя, когда мой главный герой, как и мой дед, работал в центральной тюрьме Таллинна. Тогда там было еще много политических заключенных, в частности, коммунистов. Потом там были вапсы, но до них повествование в романе не доходит (вапсы - движение ветеранов освободительной войны, победившее в Эстонии на референдуме в 1933 году, но распущенное после государственного переворота, совершенного Константином Пятсом и его сторонниками - прим. ред.).
Мой герой Якоб Сарапик - совсем другой человек, не такой, как мой дед, хотя некоторые точки соприкосновения у них имеются. В один из дней ему как тюремному врачу сообщают, что прибыл новый заключенный, предположительно - советский шпион. И он узнает в нем одного из своих товарищей по чумному поезду...
- Получается захватывающая канва исторического детектива. Хотя изначально, наверное, это исторический роман...
- Исторический роман с поворотами сюжета. То, что я тут выдал, обычный читатель мог бы предвидеть. Но там есть и такие повороты, которые читатель предвидеть никак не сможет!
/nginx/o/2024/03/20/15957758t1h4e9e.jpg)
- Очень интригует, хочется прочесть! Вы упоминали, что для вас в ходе написания романа был важен опыт прочтения Марселя Пруста.
- Не один Пруст, что я там еще читал? Вирджинию Вулф, Фолкнера своего любимого, Достоевского - мастеров, живой язык которых удерживает внимание малейшими нюансами. Когда я писал роман, то немного побаивался, что модернистские приемы, которых там несколько, помешают читателю, привыкшему к нормальному миметическому (реалистическому - прим. ред.) повествованию. У меня, например, какие-то части предложений вдруг пишутся курсивом.
Я с первых страниц романа пытался учить читателя, как этот курсив читать. К концу романа он все больше усложняется. Но ведь и люди никогда не думают последовательно, мысль не идет, как хорошо смонтированный подкаст. Фрагменты воспоминаний врываются в нашу мысль, как эти курсивы в моем тексте. Забыл сказать, что в одном из вагонов чумного поезда находится запас спирта, поэтому пассажиры хорошо дезинфицируются, а главный герой все время подшофе. И этих врывающихся фрагментов становится в его мысли все больше...
/nginx/o/2024/03/20/15957144t1h0767.jpg)
- Авторы, которых вы упомянули, относятся к типу сложного многослойного повествования, состоящего из многих голосов. Но оно и стоит ближе всего к реальности, потому что отражает то, как мы думаем и живем. У Фолкнера в «Шуме и ярости» вообще нет предложений даже.
- Первая часть - особенно, а во второй как раз много воспоминаний, она такая поэтичная. Кстати, самым примитивным и прямым голосом у Фолкнера говорит самый несимпатичный персонаж. А в то же время у нас есть обыкновение думать, что модернизм - это высокая литература, где ничего не происходит, что хорошая литература должна изображать скучную жизнь. Но это в корне неверно.
О Достоевском еще Набоков говорил, что он автор дешевых детективных романов. «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» - детективные романы. Возьмем Фолкнера: «Свет в августе» - детективный роман. Очень освободительно действует тот факт, что фильм The Big Sleep по Рэймонду Чандлеру (детектив «Глубокий сон» 1946 года, снятый Говардом Хоуксом - прим. ред.), а сценарист у нас там кто? Уильям Фолкнер! Ничто не препятствует низкому жанру быть высокой литературой!
- Кай Аарелейд сравнивала ваше многоголосие со стилем Яана Кросса. У нее у самой есть роман «Русская кровь» (2011, русский перевод 2019), который в свое время выглядел вполне нейтрально. Сейчас, когда вражда России с остальным миром предельно обострилась, любое упоминание об этой стране выглядит вызывающе. Или вы считаете, что о России, наоборот, нужно размышлять, чтобы понимать, как вести себя в дальнейшем?
- Нельзя действовать как страус: голову в песок - и ничего не замечаем. Или одеяло на голову - и спим, пока все не пройдет. Нам сейчас как никогда нужно понимать Россию и то, как действует русская культура. Потому что для нас чудовищно, что люди там сейчас позволяют власти так с собой обращаться. Что женщины отдают своих мужей и сыновей на убой и потом говорят, что ненавидят украинцев. Понятно же, кого надо на самом деле надо ненавидеть. Как такое возможно, чтобы патология охватывала общество, которое когда-то создавалало совсем другую культуру? Тот же самый вопрос, что и в Германии 1930-х годов.
- Русская культура - это корень того, что происходит сейчас, или инструмент его познания?
- И то, и другое. Некоторые мои коллеги говорят, что больше не могут читать Достоевского, потому что там есть отвратительные монологи симпатичных героев об особости русского духа и все прочее. Но обвинять Достоевского в том, что был ГУЛАГ, а потом Путин - некорректно. Да и советская власть его недолюбливала. Вопрос о патологии, который я ставлю в романе, касается не биологической, но общественной жизни. Это как пандемия зла, когда люди забывают о своих этических стандартах и помалкивают, когда происходит зло.
/nginx/o/2024/03/20/15957156t1h9a74.jpg)
- О том, какие глубины зла открыла в человеке революция, много писал Борис Пастернак в «Докторе Живаго». При этом он всегда оставался советским писателем, никуда не уезжал, жил на даче, которую ему предоставило советское правительство. И вот изнутри этого состояния он сумел показать все зло революции. Пастернак был тоже важен для вас?
- Этот роман - такой диагноз обществу, что я и сейчас думаю, что, если бы он был по-настоящему принят в свое время (в эпоху «оттепели» - прим. ред.), если бы его изучали в школе, если бы люди обсуждали феномен сталинизма через чтение этого романа, то, может быть, все общество повернулось бы в другую сторону. Возникла бы какая-то прививка, которая бы не допустила появления сначала брежневизма, а позднее - путинизма. Но история бывает только одна...
Я читал «Доктора Живаго», когда писал свой предыдущий роман «Солнцепись» (Päikesekiri), тоже связанный с Россией. Там героиня - эстонская цирковая силачка, которая, как и Якоб Сарапик, имеет свою историческую параллель. В реальности существовала такая Анетте Буш, которая выступала в Сибири, а потом убежала от Гражданской войны сначала в Китай, а потом в Токио, где стала борчихой сумо. Роман этот светлее, оптимистичнее «Чумного поезда». А «Доктора Живаго» я читал как самую честную хронику того времени. И даже говорил себе: зачем мне вообще писать, если уже есть вот это.
/nginx/o/2024/03/21/15957786t1h6f7e.jpg)
- А насколько важен вообще для вас как для писателя биографический компонент?
- Наша память всегда делает нас такими, какие мы есть в данный момент. И наша собственная жизнь, и то, что мы знаем о своей родне, образует потоки, которые собираются в точке, где есть «я». Но потоки эти - не только биографические, но и культурные. Все, что читалось. писалось, какие картины создавались, какой был театр, какая музыка, - все это тоже приходит в эту точку. Поэтому биографическая составляющая всегда является «одной из». Даже если мы все придумаем, создадим фантастический мир, мы все равно будем там теми, кто мы есть на самом деле.