/nginx/o/2024/03/28/15970449t1h5ac1.jpg)
Освобождая от всякого хлама квартиру умершего в одиночестве престарелого отца, потомки нашли на чердаке завернутую в упаковочную бумагу картину в деревянной раме, формата 40х30 см. Такова завязка спектакля по пьесе Мариуса фон Майенбурга Nachtland, поставленного в Линнатеатре Уку Уусбергом.
Наследников двое: брат Филипп (Индрек Ояри), мужчина тихий и нерешительный, и сестра Никола (Сандра Уусберг), привыкшая командовать братом, давить на него, обрывать на полуслове: женщина-диктатор, сразу видно, что в детстве она братца в грош не ставила. Понятно, что муж такой женщины иначе как подкаблучником быть не может, и в самом деле, этот Фабиан (Мярт Пиус) – затюканный безнадежный недотёпа и неумеха: даже разогнуть гвозди, чтобы вынуть акварель из рамы, он не может, не нанеся себе травму. Жена Филиппа, красавица-брюнетка Юдит (Хеле Кырве) – еврейка. И окажется, что ей не так уж уютно в этом семействе, прошлое которого – два поколения тому назад – мягко говоря, его не красит.
А начнется конфликт, который потом разрастется, как – простите за банальность – катящийся с горы снежный ком, с попытки атрибутировать акварель. Когда ее вынут из рамки, в нижнем правом углу обнаружится не совсем разборчивая авторская подпись: то ли A.Hiller (был такой художник, Антон Хиллер, 1893-1985), то ли A.Hitler. Строчные t и l схожи, вопрос в том, перечеркнута ли вертикальная палочка короткой горизонтальной или нет.
Предприимчивая Никола и Фабиан с Филиппом, два кролика, привычные к тому, что этот удавчик в образе энергичной блондинки своей напористостью буквально гипнотизирует их, хотят, чтобы было t! Им хочется, чтобы довольно заурядная картинка, изображающая старейшую церковь Вены Рупрехтскирхе (построена в начале IX века!), была написана Адольфом Гитлером. Как скажет еще один персонаж, который появится на сцене позже: «Люди вообще охотнее верят во что-то, чем не верят». Хотя до того, как обнаружилась подпись, Никола считала картину китчем и собиралась отправить на помойку.
Впрочем, вопрос не в художественных достоинствах (или их отсутствии) акварели, написанной до Первой мировой войны бедным венским живописцем, не принятым в Художественную академию. Тут в качестве эксперта мог вы выступить герой новеллы О. Генри «Младенцы в джунглях», резюмировавший (правда, по поводу иного, однако обладавшего примерно равноценным эстетическим потенциалом произведения искусства): «Но вот чего я не могу понять, Билли: эта самая картинка стоит вместе с рамкой три доллара сорок восемь центов. А за рамку отдельно просят три доллара пятьдесят центов — как же это получается, хотел бы я знать?»
Вопрос в том, что хотят нам сказать этим сюжетом Линнатеатр и Мариус фон Майенбург, современный немецкий драматург, которого – отталкиваясь от термина «рассерженные молодые люди» (так называли Джон Осборна, Джона Брэйна, Щилу Делани, Кингсли Эмиса и других авторов, принесших в британскую литературу лет 60 назад социальную тематику) – называют даже не рассерженным, а разъяренным. И в самом деле – он не щадит своих персонажей и всего, что их окружает – в настоящем ли, в прошлом ли. Мариус фон Майенбург поднимает в Nachtland – и не в первый раз, он уже делал это в предыдущей своей пьесе, «Камень» – очень болезненную проблему: как отдельно взятая семья (а она для драматурга всегда микромодель социума!) пытается разобраться с темным прошлым – но честно разбираться не хочет, мифологизирует историю, обеляя своих не очень-то белых и пушистых предков.
А персонажи Nachtland в своих взаимоотношениях с прошлым, т.е. с тем, что творилось в Третьем Рейхе, еще и обнаруживают возможность совершенно циркового кульбита: Гитлер, конечно, один из величайших преступников в истории человечества, но его картины можно продать за очень серьезные деньги. Правда, во-первых, во многих странах подобные продажи запрещены, так как могут быть приравнены к пропаганде нацизма. А во-вторых, на торги часто выставляются подделки. Нужно доказать подлинность акварели. У семьи Николы и Филиппа вроде бы есть доказательства, но они – из того прошлого, о котором говорить долгое время было не принято!
На открытии 26-го PÖFF, осенью 2022 года, демонстрировался фильм израильского режиссера Леона Прудовского «Мой сосед Адольф». Место действия – некая страна в Южной Америке. У чудом спасшегося во время Холокоста г-на Польски появляется новый сосед, некий Херманн Херцог, тоже иммигрант, только немец; г-н Польски подозревает, что это Гитлер, мол, он не покончил самоубийством, а скрылся за океаном. Позже выясняется, что подозрение было не совсем беспочвенным: г-н Херцог – один из двойников Гитлера. Он пишет картины, имитируя манеру Гитлера, суровая дама, его импрессарио, торгует этими работами; покупатели считают их подлинниками – не потому, что верят, будто они написаны рукой фюрера, а потому что хотят так считать!
Майенбург не видел фильма Прудовского, кинорежиссер не читал Nachtland; мне вспомнился фильм, потому что и в нем, и в спектакле прошлое пронизывает настоящее, проникает в него, чтобы угнездиться где-то в темных углах и исподволь воздействовать, искривляя пространство, в котором находимся мы, обнаруживая под ним глубокие провалы. Мотивы пьесы и фильма перекликаются: Холокст, картины написанные Гитлером (или фальшивки?) и др. И в обоих произведениях действует очень заинтересованная в подлинности картин дама – у Майенбурга она искусствовед, зовут ее Эвамария, и эту высохшую тетку неопределенного возраста с фанатичным блеском в глазах играет – на грани гротеска, издевательски, но оставаясь на той тонкой грани, когда остро сатирический образ сохраняет жизненность и органичность – Ану Ламп.
Едкая сатира Майенбурга на глубоко похороненные под внешней респектабельностью «скелеты в шкафу» (или на чердаке) находит в постановке Уку Уусберга броское и многослойное театральное воплощение.
В спектакль введены две фигуры, которых в пьесе нет. Они появляются в прологе из того прошлого, которое пробивается сквозь сегодняшний день, и названы по-немецки. Сценическая площадка окаймлена бурыми стенами с арочными проемами, возможно, это – стены той самой Рупрехтскирхе, которые так тщательно, дотошно передавая каждую неровность фактуры, писал акварелью печально известный живописец. Посреди, на вращающемся круге – маленький макет этой церкви, со светящимися окошками. Пианист (Якоб Теппо), во фраке, с длинной бородой (старый еврейский музыкант?) садится за рояль, начинает играть. Но тут появляется электропогрузчик (в программе – два техника, Ярко Рахнель или Яан Кальюранд), машина надвигается на Пианиста, сметает его со сцены. Театральная метафора Холокоста? Да!
Эта машина выполняет разные функции: в другой свой выезд она выволакивает на сцену большой мусорный контейнер, в котором станет рыться Фабиан в поисках писем, которые подтвердят подлинность акварели. Свалка истории? Очень может быть. То гнилое, липкое и небезопасное прошлое, от которого столько отрекались, считали удобным для себя замалчивать, прикидывались, будто его нет – и вдруг оно пригодилось, потому что среди всего этого дерьма можно откопать нечто очень выгодное.
Фабиан (Мярт Пиус) от соприкосновения сначала с картиной, а затем с содержимым контейнера, получает заражение крови, а потом столбняк. Медицинский факт? Разумеется. Но и предупреждение: близко соприкасаясь с таким прошлым, можно заразиться!
Зачем Фабиан рылся в мусоре? Затем, что акварель Гитлера, догадалась Никола, подарок, который бабушка Грета (т.е. Маргарита), которая в 1930-49-х годах была оперной певицей, получила в подарок от близкого друга, принадлежавшего к нацистской верхушке. Кто это друг, тут же выясняется: Мартин Борман. Семейная реликвия, кольцо с огненно-красным опалом, окруженным мелкими брильянтами, и надписью «Не забывай меня. М.Б.» – подарок певице от Бормана. Но это тщательно скрывалось, легенда, прошедшая через три поколения семьи, гласила, что перстень, уходя на фронт, оставил Грете на память ее первый муж Бруно, который в декабре 1941 года сгинул в снегах под Москвой.
Когда-то Филипп подарил перстень Юдит; кольцо от одного из самых высокопоставленных нацистов жених надел на палец своей невесте-еврейке: мол, нося семейную реликвию, ты становишься причастна к нашей семье. Но перстень жжет ей палец и она возвращает дар Филиппу.
Мотив Холокоста, шире – тема того, как воспринимают сегодня европейские бюргеры евреев и Израиль – одна из самых острых в Nachtland. Юдит – по крайней мере для Николы, но отчасти и для Филиппа – оставалась чужой. Это скрывалось долгие годы, но когда возникла возможность продать акварель Гитлера и решить семейные финансовые проблемы, а Юдит возражает против этого, Никола заявляет ей: «Ты еврейка и потому видишь все иначе, чем нормальные люди». Юдит не может понять, как Никола может со спокойной совестью купить дом на деньги от продажи акварели, «жить в доме, который купил тебе Гитлер, нежиться в ванне, подаренной Гитлером, и делать детей в спальне, полученной от Гитлера».
И тут, чтобы как можно четче обозначить тему современного антисемитизма, вступает Эвамария.Убежденность, с которой произносит она свой монолог, воистину чудовищна (за что я аплодируя Ану Ламп, так сыграть убежденную неонацистку можно только предельно ненавидя этот образ и эту позицию): «Гитлер вписан в ДНК Германии. Без его прозорливости наша страна сегодня была бы пастбищем с блеющими овцами. За 12 лет своего правления он, отчуждением собственности евреев, каторжными работами и опытами над узниками концлагерей заложил краеугольный камень нынешнего расцвета германской экономики. Все, чем вы владеете, все, что окружает вас, существует только благодаря Гитлеру!»
Мне и писать эти слова было страшно, это же отвратительно. А каково слышать их, да еще в абсолютно убедительном актерском исполнении? Пьеса и спектакль касаются очень многих болезненных проблем, все это – через диалог, но ни разу не возникает ощущение, что прямолинейная публицистика вторглась в суверенное пространство сценического искусства. Каждый монолог, каждая реплика полностью оправданы характерами тех персонажей, которые их произносят.
Постановка получилась захватывающей и убедительной. Это не вполне реализм; эстетика Мариуса фон Майенбурга не настаивает, что происходящее на сцене копирует жизнь с фотографической точностью. Дело не только в заострении, гиперболизации, отсутствии натуралистического мотивирования того, почему в данный момент то или иное действующее лицо оказалось на сцене или вне сцены – персонаж может возникнуть как бы из ниоткуда. Спектакль увлекает балансированием между иронией и искренностью, конструированием позиций и разбиванием их в пух и прах, провокационным позволением каждому высказаться до конца, полифоничностью точек зрения – но релятивизма в нем нет, любое событие может казаться амбивалентным любому из персонажей. От зрителя же требуется понимать, на чьей стороне автор, театр и он сам.
Как и в самой известной – по постановке и фильму Кирилла Серебренникова – пьесе Майенбурга – «(М)ученик» (там правда текст адаптирован, действие перенесено из Германии в Россию, но суть неизменна), большинство персонажей сразу ли, со временем ли должны вызвать отторжение у зрителя, причем на темной стороне всем заправляют Эвамария и появляющийся ближе к финалу персонаж по имени Кахль.
Он возникает тогда, когда действие, кажется, зашло в тупик, брат и сестра, опираясь на агрессивную непреклонность Эвамарии, настаивают на продаже картины, Юдит категорически против, возникает состояние, которое в шахматах называется цугцванг (ходов нет, а ходить надо) – и тут словно ниоткуда, из бездны (?) возникает рослый и самоуверенный бритоголовый мужчина, скрытый неонацист и явный поклонник творчества Гитлера, готовый заплатить за акварель хоть полтораста тысяч евро, хоть больше (но больше – при одном условии). Его тоже играет Мярт Пиус; Кахль в его исполнении ничуть не похож на щуплого, суетливого и нелепого Фабиана. Казалось, артист стал выше ростом и шире в плечах. Его Кахль явно ощущает себя белокурой бестией, ницшеанским сверхчеловеком. А по Ницше (см. «Так говорил Заратустра») человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью.
Только Кахль движется по этому самому канату в обратную сторону. В сторону зверя. Это видно в его жестах, в реве, которым он перемежает свои реплики. Кахль – богатая скотина, которая привыкла удовлетворять любую свою прихоть – чего бы то ни стоило. Он сразу кладет глаз на Юдит, его распаляет решимость, с которой молодая женщина противостоит не только намерениям Николы и Филиппа продать акварель, но и праву на присутствие в современном искусстве той мазни, которой в 1910-е годы зарабатывал себе на жизнь будущий фюрер.
Кахль хочет, чтобы в его кабинете висела изображенная Гитлером старинная венская церковь. «Повесьте тогда у себя фотографию руин Ковентриского собора – вот это действительно работа Гитлера!» - бросает ему в лицо Юдит. (В ночь на 14 ноября 1940 г. немецкая авиация разбомбила Ковентри, руины до сих пор стоят в неприкосновенности). Юдит в своем гневе прекрасна, Кахль хочет ее, (еврейской женщины у него еще не было), а она ставит условие: она проведет с ним ночь, если он позволит ей уничтожить акварель.
Хеле Кырве показывает, что ее героиня прекрасно понимает, с каким животным имеет дело. «Прельщая» его, она принимает откровенно вульгарные позы, играет на его звериной похоти – и мужчина уже почти не владеет собой. Вот тут догадываешься, почему Майенбург дал такое имя своей героине. Юдит – библейская Юдифь, уж не ждет ли Кахля ждет участь Олоферна? Но нет, Мариус фон Майенбург слишком утонченный и ироничный писатель, чтобы так просто (и не попав в тональность собственной пьесы) заимствовать героическую сцену из Библии. Он придумывает другой, таинственный и издевательский финал, позволив Юдит одержать бескровную, но от этого не менее эффектную победу.
«Я здесь на своем месте и не сойду с него», – говорила героиня «(М)ученика». Вообще это парафраз слов Мартина Лютера «На том стою и не могу иначе». Юдит могла бы то же сказать о себе. Майенбург не то чтобы цитирует собственное произведение. Ему просто нравится, когда человек верит в свое предназначение и готов идти до конца.
Да, а почему пьеса называется Nachtland? Буквально – земля или страна ночи. В немецком языке широко распространено понятие Abendland, страна или земля заката, т.е. Запад. В названии пьесы заключен горький намек: если в обществе начинает зреть терпимость к нацизму, любование его искусством как художественным феноменом, тут недалеко скатиться в его принятие. И тогда закат перейдет в беспросветный мрак ночи.