Прощальное послание Римаса Туминаса: «Анна Каренина» театра «Гешер»

Вальс. Анна – Эфрат Бен-Цур, Вронский – Ави Азулай, Кити – Рони Эйнав. Фото: Фото из архива театре «Гешер»

Да, это не последняя постановка великого режиссера; последней – тоже в «Гешере» – был «Сирано», может, когда-нибудь увидим и его. Но в «Анну Каренину» Туминас вложил такое грандиозное послание к зрителю, будоражащее, взрывающие восприятие и приглашающее к радостной (при всем трагизме спектакля) и безбоязненной работе сердца и ума (если, конечно, публика даст себе труд совершить эту работу), что «Анну Каренину» можно принимать как творческое завещание.

Если помните. В свой прошлый приезд, год назад, «Гешер» играл поставленный Римасом Туминасом спектакль «Не смотри назад», по мотивам «Эвридики» Жана Ануя; доминирующим образом сценографии был вокзал; перрон, мимо которого проносятся поезда, а герои спектакля то с надеждой, то безнадежно, но все ждут и ждут, когда же появится поезд, который увезет их… куда – неясно, но, наверно, все-таки в другую жизнь.

Ожидание

Перрон ли, зал ли ожидания. В очень давно увиденном «Вишневом саде», который Туминас поставил в Вильнюсе (ну что тут поделаешь, по-настоящему замечательные спектакли оседают в моем сознании, чтобы потом, много лет спустя всплыть и отчетливо напомнить о себе), тоже был зал ожидания. Образ для мира Туминаса очень важный; в какие-то критические моменту режиссеру необходимо (делая печальное насилие над собой, помня, что его меж нас уже нет, вставляю: было необходимо) напомнить: время наступило такое, что мы живем в каком-то неясном ожидании. Чего? Спросите чего-нибудь попроще. Ясно только, что время не стоит на месте, и какие угрозы там, впереди, нам неведомо.

Анна – Эфрат Бен-Цур, Вронский – Ави Азулай. Фото: Фото из архива театре «Гешер»

В «Анне Карениной» сцена практически пуста. Серые стены, три вокзальные скамьи, проем с глухим, заложенным, наверное, кирпичами и поверх покрытым серой же штукатуркой, окном. (Сценография Адомаса Яцовскиса.) На одной из скамей, присев на спинку, скорчился отчаянно мерзнущий мужчина, Стива (Алон Фридман); он на вокзале встречает Анну, а в ожидании поезда изливает в зал историю о том, как изменил жене и как с того момента семья Облонских стала несчастной по-своему.

Принципиально важно для эстетики спектакля: никто из актеров – а первым к нам выходит Алон Фридман, и именно он вводит нас в то, как сделана «Анна Каренина» – никто, повторяю, не перевоплощается в русских аристократов 1870-х годов. (Так ведь мы этого и не ожидали!) Напротив, интонации, пластика, ритм существования Стивы – абсолютно еврейские); если бы он мог, то взял бы вас за пуговицу и горько посмеиваясь над собой, но ожидая соучастия, поведал бы, в какую историю по слабости своей влип.

Из всех великих спектаклей Туминаса я не видел – и, наверно, не увижу – только «Войну и мир», так что о ней говорить не вправе, и потому именно «Анна Каренина» стала для меня конечной станцией на пути режиссера; пришло совершенное понимание театра и совершенное владение его возможностями. Эффектная сценография и всякие режиссерские навороты давно отброшены, остается главное: простота, искренность, лаконизм; музыка и светотень; замечательные актеры, очень чуткие и великолепно владеющие своим телом, в его спектакле они достигают невероятных глубин в раскрытии характеров своих персонажей.

Каждая метафора прозрачна и с виду несложна, но сколько в ней мысли! И сколько мудрости во взгляде Туминаса на мир Льва Толстого и на то, что происходит сегодня и будет происходить завтра.

Взгляд

Зал ожидания и беспокойный Стива – это не начало спектакля. Начало – пролог при закрытом занавесе, могучие звуки православной литургии. Это театральное воплощение толстовского эпиграфа к роману: «Мне отмщение, и Аз воздам». Это – точка зрения бога: с высоты, взгляд, видящий человека без прикрас, очень честный, трезвый, беспристрастный. Взгляни мы так на себя и на окружающих – что бы с нами стало? Не представляю себе!

Как-то Туминас сказал: «Бог делал-делал человека, но как-то отвлекся, и человек сбежал. И издали кричит: "Все нормально, я все знаю, если что - сам исправлю!" Но ничего не исправляет! Зациклен на самом себе».

Вронский – Ави Азулай, Каренин – Гиль Франк. Фото: Фото из архива театре «Гешер»

Вот так, с точки бога, смотрел на персонажей своих драм Чехов, и здесь у Туминаса Толстой и Чехов временами сближаются – но об этом позже. В «Анне Карениной» режиссер сочувствует человеческому несовершенству в целом, но, что очень важно! – не становится ни на чью сторону. И это, кажется, первая на моей памяти инсценировка (то же могу сказать об экранизациях) «Анны Карениной», в которой нам не предлагают стать на сторону кого-то из персонажей. Чаще всего предлагали становиться на сторону Анны, это уже надоевшая банальность, и авторы инсценизаций и экранизаций стали идти от противного.

Василий Сигарев в своем «Алексее Каренине» целиком принял сторону и точку зрения несчастного мужа Анны, а она сама была женщиной легкомысленной, чувственной и глуповатой истеричкой. В фильме Сергея Соловьева Каренина играл Олег Янковский – и его герой представал такой крупной и, поверьте, благородной личностью, что душевная слепота Анны (Татьяна Друбич) была видна невооруженным глазом. Тем более, что Вронский (даже не вспоминается фамилия актера, а лезть в google лень) был на этом фоне откровенно зауряден и неинтересен.

Туминас никому не сочувствует. Но и никого не осуждает. Точнее, не заставляет зрителя ни сочувствовать, ни осуждать; Мне отмщение и Аз воздам, а зритель (случаи mania grandiosa оставлю за скобками) все же настолько соображает, чтобы писать «мне» и «я» – что на бумаге, что в сознании своей – со строчной буквы. Туминас показывает, куда влечет рок событий его героев. И этот рок воплощен в безмолвной фигуре тихого инока, который то появляется в качестве официанта в ресторане, где Стива кутит с Левиным (Мики Леон), то бьет в станционный колокол, а в той сцене, где Анна – уже отвергнутая светом – приходит к Долли, и видит, что семьи Облонских и Левиных общаются с ней учтиво, но через силу, растерянно как-то, этот загадочный персонаж в рясе и скуфейке (Никита Гольдман-Кох) издали пристально следит за Анной, ожидая и, кажется, нетерпеливо торопя ее гибель.

Это создано Богом

Анна в фантастически ярком исполнении актрисы Эфрат Бен-Цур – воплощение гибельной и невероятно притягательной чувственности; в ее образе очень много от загадочных женщин Серебряного века: декадентский надлом, безоглядность, в каждой реснице – вызов; да, это строчка из «Поэмы конца» Марины Цветаевой, и эта Анна в самом деле превращает свою жизнь в поэму. Но ей только кажется будто она – центр (созданной Анной в своем воображении) вселенной; трагическая героиня, для которой не существуют: «нет», «нельзя», «остановись» – и она безоглядно и требовательно, как в омут головой, бросается в свою любовь к Вронскому, не зная (не желая знать!), что как невозможно долгое пребывание в омуте, в его беспросветной глуби и мутном водовороте.

Вронский – Ави Азулай, Каренин – Гиль Франк. Фото: Фото из архива театре «Гешер»

Знакомство в поезде, все эти детали и подробности, о которых помнит читатель романа, Туминасу не нужны именно потому, что общеизвестны. Встречу Анны с Вронским он начинает со второго шага, с бала, на котором статный красавец Вронский (Ави Азулай) танцует вальс с наивной и чистенькой, как гимназистка 8-го класса, Кити (Рони Эйнав) – и Анна начинает свой невероятно эротический сольный танец обольщения, ее пластика изумительна, в ней и страсть, и готовность к полной гибели всерьез, и она вырывает Вронского из слабых ручек Кити.

Или другая сцена – любовное объяснение на пальцах; Вронский и Анна сидят на разных скамьях, «разговаривают» одни лишь руки, и – театральная метафора настолько красноречива, жесты говорят так много, что слова только помешали бы. Или еще одна столь же блистательная и откровенная метафора: Анна сошла с поезда, в руках у нее саквояжи и картонка с игрушкой для Сережи – и Вронский вовлекает ее в свое кружение. Эта сцена и есть грехопадение, они с Вронским становятся любовниками – и насколько такой режиссерский ход выразительнее, умнее и чувственнее банальных постельных сцен, без которых экранизации не решаются обойтись.

Музыкальная тема Анны, тема страсти, вызова и обреченности, – чудесный вальс композитора Гедрюса Пускинигиса, «однообразный и безумный, как вихорь жизни молодой» – ну не мог не вспомниться «Евгений Онегин», и пушкинский, и гениальная постановка Туминаса. Бог ты мой, какие прозрения возникали в туминасовских постановках русской классики, сколько пластов, до которых читатель обычно за недосугом времени не успевает (или не хочет) докапываться – и сколько нежности и любви в них! «Вишневый сад» в Вильнюсском Малом театре, «Горе от ума» в «Современнике»…

«Дядя Ваня», «Маскарад», «Евгений Онегин» в театре им. Вахтангова вместе с другими постановками Туминаса: «Троилом и Крессидой» по Шекспиру, «Эдипом» по Софоклу – вернули к жизни уже угасший было, превратившийся в музей самого себя некогда великий театр. И как позорно струсила дирекция того театра, из-за пакостного письма от какой-то воинствующей «общественной организации» РФ отменившая вечер памяти Туминаса. Как будто память можно отменить! Да балтийские гастроли «Гешера» с «Анной Карениной» стали – сами того заранее не зная – ответом на эту отмену!

Нашлись – до сих пор находятся! – идиоты (или совсем не идиоты, просто уловили социальный заказ?), называющие Римаса Туминаса «русофобом». Понятно, что у них отсутствуют не только честь и совесть, но и эстетическое чувство вместе с пониманием того, что невозможно ставить спектакли, ненавидя их персонажей, их ауру, землю, на которой все происходит. Им не постичь, сколько любви вложил в свои работы великий режиссер!

«В природе каждого живого существа есть этот момент раскрытия, момент готовности к любви, – говорил Римас Туминас. – Это создано богом, и в этом заложена трагедия. Как только тебя настигает этот миг раскрытия и открывается любовь, то ты становишься раним – и тут убийства, и тут ревность, и тут все, что угодно. Любовь длится недолго, но она переворачивает все, она требует и войны, она требует и мира, она требует ласки, она требует и бессмертия».

Жизнь других

В спектакле этот путь прослежен подробно и ошеломляюще. И столь же подробно придумана и сыграна жизнь всех остальных персонажей. Именно сквозь нее проходит ослепительной вспышкой полет Анны к гибели. Но ведь Льву Толстому необходимы были все, созданные его личным опытом и личной болью образы. И Туминасу они точно так были же необходимы. Он выстроил на сцене их мир, не пересказывая, а воспроизводя то, что в книге подразумевалось, но не досказано – и сделал это языком театра, лаконичным, но сообщающим все, что необходимо – и многое сверх того.

И – вот где сближения с Чеховым – с той высоты, с которой режиссер смотрел на происходящее, видны не только трагизм одних и роковая пустота других, но и юмор, вдруг сквозящий сквозь очень серьезные ситуации. Долли (Карин Серуя) жестом из античной трагедии изгоняет неверного супруга, он растерян, рука не попадает в рукав – и Долли заботливо помогает Стиве надеть пальто.

Жалуясь Анне на измену Стивы, Долли, как положено в таких случаях несчастной жертве, рушится на пол и, лежа на нем, деловито почесывает ногу.

Китти – (Рони Эйнав), Левин – Мики Леон. Фото: Фото из архива театре «Гешер»

Семейное счастье Кити выглядит таким образом: она расстилает ковер, притаскивает огромные вазы с какими-то домашними растениями, окружает ими себя и Левина. Идиллия! (Слишком сладко – скажете вы? Вот именно. Пройдет время – и Левин от такой идиллии взвоет. Хотя у него есть выход – займется своим имением, будет допоздна проводить время в поле или в хлеву, а домой возвращаться только к вечернему чаю и на нежности Кити вежливо, но твердо, отвечать: «Прости, дорогая, с шести утра на ногах, устал, как собака!» И еще – в спектакле Туминаса отчетливо ясно, что и Долли, и Кити – остепенившиеся Наташи Ростовы. На разных этапах Наташиной семейной жизни).

В линии Каренина трагизм тесно переплетен с юмором. В постановке Туминаса не надо размышлять, чего в Каренине больше: несчастного обманутого супруга или сухого бездушного бюрократа. В исполнении артиста Гиля Франка Каренин сутул (согнулся под тяжестью государственных дел), необаятелен, но какая-то своя правота в нем есть. Ну и, конечно, воспитание. Принимать Вронского в своем доме он запретил, но когда Вронский оказывается у двери с букетом в руках, Каренин раскланивается с ним, зачем-то нюхает букет, оба смущены донельзя – и комичность ситуации еще сильнее оттеняет ее драматизм.

Сын Анны и Каренина Сережа на сцене не появляется. Как не появляются и «станционный мужик», и паровоз, и прочая эффектная, но в эстетике Туминаса совершенно излишняя «мебель». Свои страдания Каренин изливает игрушечному коту, которого Анна привезла в подарок сыну. Опять же – ситуация печальная, но «наполнение» ее юмористично.

Такова жизнь!

Но юмор в сторону! Совершенно блистательно решена сцена скачек. Вронский на сцене один. Он медленно, а затем все быстрее, наконец, в бешеном темпе раскручивали седло со стременами и прочей сбруей. Останавливается, роняет всё это на землю и – испытывая жалось то ли к себе, оплошавшему, то ли к загубленной лошади, ведет свой рассказ.

***

Сцена гибели Анны потрясает. Здесь только музыка и движение, почти балет. Но до того, прощаясь с Облонскими и Левиными, она, распростирая руки, говорит6 «Я вас люблю». Как Лариса в «Бесприданнице». Два самых трагических женских образа русской классики перекликаются через время.

А потом…

Вот зачем в часы заката,

Уходя в ночную тьму…

Обрываю строку Блока. Тьма сгущается Римас Туминас предвидел ее наступление – и воплотил в своем великом спектакле.