:format(webp)/nginx/o/2024/09/10/16349129t1hb62a.jpg)
Организованный объединением SNAMI фестиваль KRYMOV FEST дал уникальную возможность увидеть на киноэкране две постановки Дмитрия Анатольевича Крымова: «Моцарт. "Дон Жуан". Генеральная репетиция» (Мастерская Петра Фоменко) и «Костик» (Московский театр им. Пушкина). Дмитрий Крымов после начала войны в Украине покинул РФ, его спектакли исчезли из театральной афиши, но дошли до нас в записи.
А вдруг эти две постановки связаны друг с другом прочнее и неожиданнее, чем может показаться? Как тезис и антитеза, утверждение всемогущества театра, («Дон Жуан», в котором произойти может все, что угодно, и мы обольщены этой магией, этим волшебством и боимся, что придет миг расставания) - и горькое разочарование в нем (последние слова Костика: «Говорят, что без театра нельзя. Нельзя без театра. Можно. Еще как можно!» - он вынимает из выкопанного после дачи пруда, больше похожего на лужу, тщательно упакованный сверток, разворачивает, там ружье, неловко прилаживает его и стреляется.)
«Трагедия раздавленности. Абсолютный Чехов» - слова Дмитрия Крымова из его недавно вышедшей книги «Курс. Разговоры со студентами».
Фундамент (а точнее взлетная полоса, по которой воображение разбегается, чтобы подняться ввысь) первой постановки - Моцарт. После которого опера уже не могла быть прежней, домоцартовской. Второй постановки - Чехов, драматургия которого изменила театр. Моцарт и Чехов - творцы, преобразившие тот мир, в котором творили. (Это, конечно, наблюдение из сегодня, современники Моцарта и современники Чехова могли считать иначе).
И еще одна связь-противопоставление: в первом спектакле звучит божественная музыка. Во втором - сплошная попса голимая, обезоруживающая своей наглостью.
/nginx/o/2024/09/10/16349131t1hacec.jpg)
В первом - сотворение прекрасного, наталкивающееся на всякие возникающие по ходу дела безобразия и неловкости. (Не помните, кто сказал: «Театр - это сумасшедший дом. С прекрасными традициями»?) Здесь будут и прекрасные традиции - именно они, как правило, превращают репетиции спектакля в пожар в сумасшедшем доме во время землетрясения и наводнения, и вместе с тем всем этим хочется любоваться бесконечно. Потому что спектакль, как все создания Крымова божественно прекрасен. И последняя удивительная точка - воспаряющая душа театра: в спустившейся на сцену черноте погаснет движется вверх крошечный светлый прямоугольник.
Во втором спектакле - героическое сопротивление торжествующей пошлости; непобедимой, так как она сама по себе - плоть от плоти того мира, куда закинут несчастный безрукий и чудовищно одинокий Костик. И где его по-настоящему любит одно только существо: огромный черный ньюфаундленд, удивительно добрый и всё понимающий. (Известно: если на сцене собака, она переиграет всех актеров, человеку невозможно быть по-собачьи органичным и естественным. Так вот, здесь это неправда: у Крымова актеры точно так же убедительны в каждый миг своего сценического существования, как и этот пес. А он, в свою очередь, играет. Как это получилось? Не знаю, надо бы у пса спросить, так ведь промолчит!)
Не знаю, определял ли кто жанр крымовского «Дон Жуана» как мистерию.
Мистерия - таинство; так назывались грандиозные средневековые представления, в которых участвовали десятки человек, они вели рассказ о сотворении мира, о святых и грешниках, рае и аде. И ничего запретного: высокое и низкое, возвышенное и пошлое, проникновенное обращение к Небу и самый откровенный, ниже пояса, фарс - все вмещалось в это зрелище, потому что
Когда бы вы знали из какого сора…
растут не только стихи; растет весь мир.
В спектакле, который Дмитрий Крымов поставил с актерами Мастерской Петра Фоменко, генеральная репетиция оперы Моцарта и есть сотворение мира, и творит его Мастер, Демиург, Великий и Ужасный Режиссер, перед которым преклоняются, мечтают попасть в его спектакль, мучаются, не найдя свою фамилию в распределении ролей. И ненавидят - за то, что тиран, деспот, актеры для него марионетки, краски, которые он выдавливает из тюбиков и наносит на холст, чтобы создать гениальное полотно, а потом швыряет опустевшие тюбики под стол. Хорошо, если ногой не поддаст.
/nginx/o/2024/09/10/16349137t1h89dd.jpg)
Режиссера играет артист Евгений Цыганов; зовут режиссера Евгений Эдуардович, как и артиста; но он неузнаваем, лицо скрыто под маской; режиссер стар, устал, нездоров, ему вечно некогда, завтра с утра ему лететь в Грецию не прогон «Лоэнгрина», от репетиции его отвлекают телефонные звонки греческого менеджера по имени Деметриус. Режиссера ждали как бога, для него (под увертюру к «Дон Жуану») по команде помрежа убирают первые три ряда партера. В общем, пока что у нас тут сплошное непонятно что, но придет Господь Бог - и все устроится.
Хотя не устраивается ничего.
Крымовский «Дон Жуан» - и объяснение в любви театру, и идущий от любви же трезвый и беспощадный взгляд на те самые четыре пятых айсберга, которые зритель (на его, зрительское счастье) не видит. Для объяснения выбрана опера, потому что если взять драматический театр, не таким разительным будет контраст между вершиной уходящей в небосвод гениальной музыки и пропастью (да нет, проще, ямой), на дне которой копошатся мелочные самолюбия.
А еще - это очень ностальгическая история. Печаль по театру, который у нас на глазах истаивает в небытие. Режиссер Евгений Эдуардович - исчезающая натура. Да, диктатор, да, с ним тяжело. Но на выходе - может быть будет, а может быть нет - гениальная постановка. Для Евгения Эдуардовича существуют одновременно два театра. Один - в его памяти; другой - тот, в котором его угораздило в который уже раз ставить Моцарта. Может быть - попытаться осуществить тот дерзкий замысел, что он пробовал воплотить 30 лет назад, но минкульт запретил. И вот этот, сегодняшний, приводит его в ужас и хочется убить неумелых и самодовольных актеров.
(А может, ружье, из которого Режиссер стреляет в одного исполнителя партии Лепорелло, затем в другого, еще хуже первого, и на мраморных львах, украшающих портал, мгновенно возникают красные брызги - то же самое ружье, из которого уже в другом спектакле застрелится Костик? Дмитрий Крымов «повесил» его в первом «акте» возникшей в нашем воображении дилогии, чтобы оно выстрелило в финале второго? Я, конечно, воображаю, но ведь у Крымова ничего случайного нет.)
/nginx/o/2024/09/10/16349173t1h8959.jpg)
Убиты наповал оба Лепорелло, прострелена нога Дона Оттавио - это, конечно, овеществление метафоры, но в здешнем пространстве интеллектуально-хулиганского театра, брызги крови означают нечто реальное - плохому актеру не место в творении Мастера. Серьезное выражено через веселый абсурд. Ах, как не хочется повторять это слово, но придется еще много-много раз, в разных текстах - потому что мы сегодня существуем внутри абсурда - может, так было и прежде, может быть, всегда, только теперь он стал откровеннее, чем когда-либо. Или это не так?
За всем этим высоким, мистериальным балаганом - драма режиссера, который понимает, что новые садятся гости за уготованный им пир, и, очень возможно, «Лоэнгрина» в Греции не будет - да, не будет, это выясняется под конец «Генеральной репетиции».
Режиссер призывает старую гвардию, с которой он работал когда-то. Несчастного, неуверенного в себе, пенсионера Сашу. Игоря, который когда-то пел Дон-Жуана, а теперь заведует в театре поворотным кругом и трехэтажно матерится из-за бардака, творящегося в цехах. Розу, ставшую уборщицей.
Возникает и становится ведущей музыкальной темой драма театра как искусства - потому что уходят демиурги, лидеры, творившие мир вокруг себя, кто-то - жестоко, кроваво, но много лет спустя работавшие в их театрах актеры, написали книги, в которых, не скрывая, как тяжело бывало порой - и не редко! - пожатие каменной десницы Мастера, отзываются о них с огромной любовью. (Прочтите хотя бы «На Фонтанке водку пил» Владимира Рецептера или «Жизнь в гостях» Вениамина Смехова.) Но ведь были и те великие творцы, которым не требовалась диктатура: Анатолий Эфрос, Римас Туминас… Режиссер-лидер - фигура из прекрасного прошлого сценического искусства. И весь второй акт - прощание с ним.
Первый акт, в котором музыка Моцарта так великолепно соединялась с веселым абсурдом вполне моцартианского, кстати, театрального безумия, заканчивался тем, что Режиссер, коварно улыбаясь, перерезал крепивший люстру канат, все с грохотом рухнуло, и освободилось пространство для размышлений, воспоминаний, уходов в прошлое и… самопознания. Тут высокое с низким, Моцарт с эстрадной музыкой соединяются без швов, внахлест, потому что суть жизни такова.
Взгляд Режиссера обращен в прошлое. Для постановки нужна декорация кладбища, ее сооружают из подручных средств, и режиссер узнает тот самый холодильник, который когда-то стоял на кухне, в макете - страшно дымивший завод поблизости, находит даже свой детский стульчик. Всё тут - и вспоминается еще одна постановка Дмитрия Крымова, посвященная его отцу Анатолию Эфросу и матери Наталье Крымовой, которая так и называлась «Всё тут», проникнутая глубокой и печальной нежностью. Здесь, в «Дон Жуане» - тоже нежность и печаль, но уже не только личная, и поэтому хочется всей душой разделить с режиссером и прекрасной труппой эту нежность и эту тоску по уходящему…
И сцена на кладбище, так и не отрепетированная, вдруг превращается в настоящий молебен и в траурное шествие, а потом - Режиссер исчезает, проваливается в люк, возможно, в Дантов Ад, из которого появляется вновь, чтобы прожить еще отпущенные ему Сульбой минуты - и чтобы тьму прочертил уходящий вверх квадратик света. Возможно, это душа Режиссера? Или - душа Театра?
Если в «Дон Жуана» Дмитрий Крымов вложил всю свою нежность, то в «Костика» - ярость.
/nginx/o/2024/09/10/16349175t1h8d08.jpg)
Считается, будто это - первая постановка Дмитрия Крымова с политическим бэкграундом. А как же тогда «Борис»? В своей интерпретации пушкинской трагедии режиссер был очень даже актуален - ничуть не поступаясь мастерством. «Комедия о настоящей беде Московскому царству» (а именно так Пушкин хотел назвать «Бориса Годунова»!) стремительно выскочила из 1600-х годов и ворвалась в первую четверть XXI века.
Тимофей Трибунцев в роли Бориса очень был похож на нынешнего «московского царя» (тогда, в 2020 году это еще проходило!), но спектакль не был сатирой на лица, он бил по куда более скрытой, вкопанной в землю и залитой бетоном цели - власти как таковой, Из слов Бориса «поклонимся гробам почиющих властителей России», Крымов построил великолепный эпизод десакрализации власти, в гробах находились гниющие трупы, и именно им предназначалось служить скрепами; смех должен был развенчать власть, и тогда казалось, что может - но власть отряхнулась и пошла своим путем, под ликование безмолвствующего народа.
От текста оставалась самая малость, но это был Пушкин. Может быть, самый пушкинский «Борис Годунов», который мне доводилось видеть. И самым страшным персонажем был обозленный на весь мир подросток, которого пригласили сыграть Самозванца, так как нужный актер не явился – и мальчишка (играла его замечательная крымовская актриса Мария Смольникова) на ходу присваивал себе его личность и амбиции. «Тень Грозного меня усыновила» звучало в его устах так, что было ясно – этот пойдет далеко. По трупам.
И «Костик» - самый чеховский Чехов. При том, что от текста «Чайки» тоже мало что осталось. Тут -чеховский бесстрашный анализ и его же сострадание - глубокое и без сентиментов,
Действие перенесено в наше время. От «Бориса» (власть) сделан шаг к безмолвствующему народу.
Костик (артист Александр Дмитриев) - инвалид, у него нет рук, в темноте, пока еще не начался спектакль, он спускается в зал, просит прикурить - ему вставляют в рот сигарету, подносят зажигалку, он долго благодарит зрителя, поднимается на сцену - и тут же следует окрик: на сцене по-настоящему не курят. И ему приходится - с трудом - снова спуститься в зал и повторить это же, но с условными сигаретой и зажигалкой.
Каким его увидеть, Костика? Была когда-то пьеса «Затюканный апостол», о чем - давно забыл, а название запомнилось, и вот Костик - он такой затюканный апостол, которому и страшно, и больно, а он, беспомощный и несчастный, несет людям какую-то правду, потому что должен. Хотя догадывается: им она не нужна.
Изумительной красоты осенний сад с желтой палой листвой и каким-то прудом (или лужей) вместо колдовского озера почти всех «Чаек». (Студентом я видел «Чайку» Анатолия Эфроса - там колдовского озера тоже не было!). А на застекленной веранде горит свет, происходит какое-то движение, в карты, кажется, играют - ну не в лото же! И это - уже последний акт чеховской пьесы, там играли в лото, и последней репликой было: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился...»
Финал запрограммирован началом - это я напоминаю о ружье, которое непременно выстрелит! А пока сверху. Из тепла и уюта, спускается шумная компания и пожилой бравый мужчина (отставник?), Шамраев (Борис Дьяченко), оттесняет собиравшегося подняться туда Костика и начинает невероятно длинный и невероятно нелепый монолог, в который чуть не целиком вошел документ под названием «Основы государственной политики в области культуры». В общем, скрепоносное сочинение. Свой монолог он пересыпает обращениями в адрес Костика: мол, слушай и мотай на ус.
/nginx/o/2024/09/10/16349177t1h50d9.jpg)
Забавное наблюдение. Запись спектакля была сделана в театре Пушкина во время эпидемии ковида, зрители сидели в масках - и камера во время монолога захватывала зал, возникала красноречивая ситуация: пока этот тип говорит, у остальных закрыты рты!
Спектакль, который ставит Костик, превращается в ответ шамраевской речи. Известно, что в «Чайке» легко увидеть парафраз «Гамлета». Треплев - Гамлет, Гертруда - Аркадина, Тригорин - Клавдий, Нина - Офелия. Крымов эту параллель делает предельно наглядной. И спектакль Костика - «Мышеловка», перенесенная в начало действия, такая же попытка сына обратить мать глазами в душу. Вместо «орлов, львов и куропаток» он дает Нине читать речь Егора Жукова на суде.
Егор Жуков (1998 г. р.) в 2019 году был арестован за «участие в беспорядках» на митинге протеста. На суде произнес речь, в которой, в частности, было сказано: «Мы стали нацией, разучившейся любить». Получил три года условно. Продолжал заниматься общественной деятельностью. 30 августа 2020 года неизвестные лица напали на него и избили. Дальнейшая его судьба неизвестна.
В «Дон Жуане» пенсионер Александр Михайлович говорил: «Мне плохо, когда я хожу на протестные демонстрации, и плохо, когда я на них не хожу!»
Костик не может не пойти. Будет стыдно.
Нина (Анастасия Мытражик) произносит этот монолог совершенно не понимая, о чем речь. «Публика» шокирована, но очень незначительно.
Дело в том, что «расстановка сил» здесь такова. Конфликт вовсе не между модерном, декадансом (Треплев) и «традиционным» псевдонатурализмом» (Аркадина, Тригорин). Конфликт мировоззренческий. Спектакль Костика - что-то в духе театра doc., но Крымов строит свой спектакль на других основах. Сострадая Костику, не скрывает, что его протест - всего только глас вопиющего в пустыне. Если откликаться на злобу дня, то как художник. Оттого картина мира, нарисованная в «Костике» с ярким мастерством и страстностью, абсолютно безнадежна.
И это передается через характерный для крымовских постановок балаган, без усилий переходящий в трагедию. Чистой воды цирк - сцена, в которой Аркадина (совершенно блистательная актерская работа Виктории Исаковой), «ищет талант» в Нине, раздевая ее до жалкого бельишка, а затем толкает неловкого дюжего Тригорина (Александр Матросов) на растерявшуюся девушку: «Он знаменитость, но у него простая душа!». При этом видно, что Аркадина пьяна, но держится лихо!
Аркадина здесь эстрадная певица, поп-звезда, скорее всего не первого ряда, гастролирует по провинции, но может позволить себе иметь собственного поэта-песенника Тригорина, который пишет дико пошлые тексты (для романтичных девиц старшего школьного возраста), однако страдает от несовершенства своих произведений не по-детски, почти теми же словами, что в оригинале - и мечтает написать что-то вроде «Мы живем, под собою не чуя страны». Безволен. Ловит в здешнем пруду рыбу руками - и это, кажется, единственное занятие, которому он отдается с душой.
Зато Аркадина - сильная, волевая, прущая напролом натура. В ней есть то, что называется харизмой - умение в любой ситуации оказываться центральной фигурой. Когда поет «Москва златоглавая», вкладывает в исполнение столько хорошо темперированного патриотизма, что Бабкина с Газмановым нервно курили бы в стороне и завидовали.
Наверно, Костику важно было не только бросить вызов этой деградировавшей элите, но и узнать у матери, в самом ли деле она разучилась любить. Любить сына. Неизвестно.
А Нина. Что Нина? Примитивное существо, с полуоборота запавшая на Тригорина. Предательница, которая даже не чувствует, что предала Костика. После ее появления в финале с чудовищно безвкусными «концертными номерами», да еще обращенными к Тригорину, Костику в самом деле остается одно - застрелиться.
А Нину, в концертном платье и диадеме, уносит огромный тоже черный, но порядком облезлый волк. Его глаза горят красным. Оборотень?
Одна давняя постановка «Чайки» назвалась «Отчего застрелился Константин?». Здесь - понятно, от чего. От невозможности существовать в мире, где никто не умеет любить. В котором все человеческое тепло сосредоточено в черной собаке с умным и понимающим взглядом.
«Костик» - самый жесткий спектакль Дмитрия Крымова. Самый трагичный.
Но ведь без театра и в самом деле нельзя?