/nginx/o/2024/12/03/16523217t1h9a5f.jpg)
Зрители сидят не только в зале; 24 места установлено на сцене, вокруг выдающегося вперед ее языка. Со стартом звездолета «Прометей» 24 кресла опускаются; у счастливчиков, сидящих на сцене, может (нет, должна!) возникнуть иллюзия, что они - пассажиры звездолета, от которого потом отделится и уйдет к планете с двумя солнцами шаттл с космопсихологом Кельвином на борту.
Но и остальные зрители почувствуют свою причастность к попытке контакта человечества с неведомой и не поддающейся земной логике стихией; к попытке, которую мы сами, люди, сделаем трагически разрушительной из-за того, что привыкли считать себя центром Вселенной, а нашу цивилизацию - образцом для всей прочей жизни, если та, конечно, есть на планетах иных звездных систем.
В Эстонском драматическом театре состоялась премьера спектакля по роману Станислава Лема «Солярис». Автор инсценировки и режиссер-постановщик - Эльмо Нюганен, сценограф - Кристьян Суйтс, художник по костюмам - Кристине Пастернака, художник по свету - Оскар Паулиньш (оба из Латвии), видеохудожник - Таави Варм.
Поставить «Солярис» на театральной сцене - для этого нужны огромный талант, глубочайшее проникновение в то, что хотел сказать своим романом Станислав Лем, готовность вместе с писателем принимать те удары, что обрушиваются на человека из-за его собственного несовершенства, и не опускать руки, продолжая верить в свою миссию. Даже если она всего только плод твоего воображения.
И - творческая дерзость. Потому что грандиозные экзистенциальные проблемы, вгрызаться в которые необходимо, переводя книгу на язык другого искусства, не решишь, не найдя зримый образ космической станции, висящей над океаном, который и есть почти вся планета Солярис.
:format(webp)/nginx/o/2024/12/03/16523213t1h0164.jpg)
По мотивам «Соляриса» сняты два кинофильма. Андреем Тарковским в 1972 году и Стивеном Содербергом в 2002 году. Станислав Лем категорически не принял оба. По разным причинам. Фильм Тарковского - гениальное произведение кинематографа, но книга для режиссера - только предлог, от которого он отталкивается и решает совершенно иные проблемы; то же самое он проделал с «Пикником на обочине» братьев Стругацких, правда, вместе с ними, так что «Сталкер» - и их создание, хотя в меньшей степени, нежели Тарковского.
Лем говорил, что Тарковский превратил его роман в вариации на тему «Преступления и наказания» (а под конец: в вариации на тему притчи о блудном сыне; в финале космический странник Кельвин возвращался на Землю, чтобы припасть к ногам Отца, возможно: Бога-Отца). А в романе-то Кельвин остается на станции, потому что, кажется, что-то нащупал, сумел установить контакт с мыслящим Океаном.
«Уйти, - думает Кельвин, тот, что в книге, и тот, кого в постановке Нюганена, блестяще сыграл Майт Мальмстен - значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Во имя чего? Надежды на ее (героини романа Хэри) возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес».
(Ужасных - так в русском переводе романа, который стоит у меня на полке. Точнее - и в тексте постановки это сделано: жестоких, беспощадных, безжалостных. Дело не в том, что эти чудеса страшат, а в том, что ты не можешь чем-то противостоять им. Но ты уже сделал опасный, возможно, гибельный, выбор, и теперь: делай, что должно - и будь что будет!)
А Содерберг снял космическую мелодраму, в которой важна любовная история, а все остальное - гарнир. («Насколько мне известно, книга не была посвящена эротическим проблемам людей в открытом космосе»,- ядовито заметил Лем.) Хотя Наташа Макэлхоун в роли героини (у Лема она Хари, или Хэри, произносить можно по-разному, в фильме - Рея) великолепна. Нежна, чувственна, и в ней постоянно живет некая загадка, гнетущая не только Кельвина, но и ее.
Тарковский и Содерберг, отталкиваясь от романа Лема, далеко отлетали от него (как в невесомости улетает человек, оттолкнувшийся от какой-то опоры). Нюганен стремится доверяться Лему и находит в его философии мощный и жестокий отклик на то, в каком состоянии сегодня находятся человек и та вселенная, повелителем которой он себя считает - и, веря в свое всемогущество, беспечно и безответственно играет с огнем!
Пока смотришь спектакль, постоянно мыслишь вместе с его создателями, твое ratio нагружено непрерывно, но непрерывно работают и эстетическое чувство, и самые элементарные эмоции: эмпатия, способность переживать за героя, страх, мучительные попытки разгадать тайны, которые окружают сначала героя, а потом тебя - и разгадать до конца их невозможно.
И - восторг перед тем, с каким совершенством практически по всем позициям сделана постановка!
:format(webp)/nginx/o/2024/12/03/16523215t1ha73d.jpg)
Космическая станция «Солярис», выстроенная сценографом (в данном случае еще и архитектором) Кристьяном Суйтсом, здесь, в спектакле – один из форпостов, которые земная цивилизация разбросала по Вселенной в процессе своего проникновения в иные миры. Форпост - в полном соответствии с Лемом - забыт, заброшен; не берусь судить какими средствами это достигнуто, только остается впечатление, что аппаратура здесь устаревшая (по сравнению с той, что может стоять на других, неизвестных нам, но более важных, станциях) и не вполне исправная; механический голос несколько раз приветствует прибывшего на станцию Кельвина - в приборе что-то заело.
Театр снимает с книги слой за слоем, не отбрасывая те, сквозь которые уже прошел, а постоянно держа их в памяти, и обнажает схему, которую Лем положил в основу «Соляриса», выстроив над ней многоэтажную философскую и этическую конструкцию. Эта схема - готический роман. Герой, рыцарь, на которого возложена некая миссия, но до поры он сам не знает, какая, попадает в торчащий среди дикой природы одинокий полуразрушенный замок. Обитатели его за то время, пока они были оторваны от других людей и предоставлены самим себе, одичали, они на грани безумия или перешли эту грань; всюду блуждают призраки, их трудно отличить от людей, которые сами уже почти что призраки, зомби.
Все это есть в спектакле, действие которого разворачивается на фоне заполняющей все пространство сцены конструкции. Время от времени под лязг металла она меняет свою конфигурацию, тебя не покидает ощущение, что тебя вместе с Келвином занесло на островок в бескрайнем космосе, островок, не очень приспособленный для людей. И человек среди металлических стен и мерцающих приборов то и дело кажется песчинкой - какой мы, в конце концов, и являемся по сравнению с масштабами Вселенной.
Мальмстен зримо и ощутимо передает состояние своего героя - рыцаря, попавшего в колдовской замок. Мимо него проскальзывает какое-то странное существо, женщина в африканском наряде, то ли реальная (но откуда она взялась на станции?), то ли фантом (но герой пока не готов к встрече с фантомами), чувствуется напряжение мысли; Кельвин старается понять, где он казался, что тут творится, его рассудок с усилием пробивается через преграды, проламывает одну загадочную «стену» и оказывается перед другой, выход из лабиринта как будто нащупывается, но тут же ускользает.
/nginx/o/2024/12/03/16523219t1hfb13.jpg)
Кельвин - нормальный среди безумных?
Да, и это тоже одна из вероятностей, возникающих, по крайней мере, в первом акте постановки. Снаут (Яан Реккор), удивительно похожий на Карла Маркса - но Маркса опустившегося, давно махнувшего рукой на все, в том числе и на марксизм, и Сарториус (Таави Тепленков. совершенно неузнаваемый в лысом парике) - два различных внешне, но близких по сути, образа сумасшедшего профессора, который утратил представление о Добре и Зле, стал неуправляемым, опасным социопатом, но интеллект все еще могуч, научный интерес безграничен и неутолим, ради удовлетворения своих исследовательских амбиций он может погубить весь мир.
Кельвин находит запись диалога покончившего с собой капитана экипажа станции Гибаряна с Сарториусом.
САРТОРИУС: Я воздействовал на Океан рентгеновским излучением.
ГИБАРЯН: Это запрещено конвенцией.
САРТОРИУС: Знаю.
ГИБАРЯН: Воздействие может быть убийственным. Ты понимаешь?
САРТОРИУС: Я все понимаю.
Позже, очевидно для официального протокола, Гибарян сделал такое заявление: «Итак, я поддерживаю предложение Сарториуса продолжать воздействие на Океан жестким рентгеновским излучением. Знаю, что это запрещено, но другой возможности нет… Это единственная возможность добиться контакта с этим чудовищем».
Кельвин пытается добиться от Сарториуса объяснения, почему тот решился на запрещенный эксперимент. «Безумный профессор» возмущен: вы допрашиваете меня, как полицейский подозреваемого. В общем, так оно и есть.
«Плавающий» жанр постановки позволяет ей оборачиваться то детективом-триллером, то хоррором, то готической легендой, то science fiction в чистом виде, то историей любви. Все это есть и в романе, но на сцене все подчеркнуто, обострено, скрытый конфликт становится открытым и возникает еще одна проблема: совместимы ли эти люди - по разным параметрам, но один из определяющих параметров совесть - в замкнутом пространстве станции.
Игра на эмоциях, постоянный саспенс, давящая атмосфера другой планеты - все это есть в постановке Нюганена.
И во всех вариантах этический пафос Лема не только сохраняется, но и усиливается, так как драма воздействует на нас ярче и мощнее, чем проза.
Не знаю, нужно ли напоминать читателю, что Океан Соляриса в оригинале - женского рода, т.е. он сам - женское, материнское, начало, и радиоактивное излучение «включает» в нем способность проникать в подсознание людей (когда они спят) и порождать фантомы, слепленные из самых ярких и тайных их переживаний. Люди изучают Океан, Океан изучает людей. Гибарян, осознав это, испугался, не захотел стать объектом исследования, видя в Океане чуждую злую волю. «Чтобы продолжать исследования, мы должны или уничтожить наши мысли, или уничтожить носителя мыслей, т.е. себя», - говорит Гибарян (Тыну Карк), являясь Келвину во сне, в виде фантома.
Потустороннее, таинственное воплощено в спектакле с пугающей отчетливостью. Пилот Андре Бертон, побывавший на Солярисе пятьюдесятью годами раньше, чем происходит действие в романе Лема, и первым обнаруживший непонятные фантомы, порождаемые Океаном, входит в спектакль, его играет Маркус Луйк; Бертон сначала возникает на экране, его рапорт записан на видео, затем он как бы материализуется, ведет диалог уже не с невидимыми членами комиссии по изучению космических явлений, а с Кельвином и Хэри (Харриет Тоомпере).
Образу Бертона в постановке отдано очень мало времени, образу Гибаряна - еще меньше, но оба несут очень важную смысловую нагрузку, оба необходимы для того, чтобы прочно держалась и была понятна этическая конструкция спектакля. Через оба образа проводится мысль о том, что человечество нравственно не созрело для контактов с иными мирами, иными разумами. Гибарян уничтожает себя, чтобы не допустим двустороннего, взаимного исследования: не только «мы - их», но и «они - нас». Рапорт Бертона комиссия проигнорировала, объявила увиденное галлюцинациями. (Мы верим только в то, что нас устраивает. Прочее объявляем несуществующим!)
Хэри - снова приходится напоминать сюжет, но многие ли сегодня читают Лема? - возлюбленная Кельвина; когда-то они поссорились, девушка покончила с собой. Океан извлекает из подсознания героя образ Хэри, фантом кажется живым, из плоти и крови, хотя на самом деле он состоит из нейтрино; чем больше времени Хэри-фантом находится рядом с Кельвином, тем сильнее она «вочеловечивается», Фантом физически мучается, если человек не рядом, и преодолевает любые препятствия, чтобы не разлучаться.
Харриет Тоомпере очень убедительна в тех сценах, где ее героиня пытается понять, кто же она и кем она может быть для Кельвина. Океан, как любая женщина, интуитивно обнаруживает в мужчине долгое время скрываемое им чувство вины. Хэри - порождение женского океанического начала - не может заменить ту, погибшую, но привязанность становится все сильнее. Может ли любить фантом? Можно ли любить фантома? Это - вопросы для Хэри и Кельвина; его «коллег», пугающе гротескных в своей упертости, в своем научном раже, она интересует только как феномен. Отличная характерная деталь: впервые увидев Хэри, Сарториус торопливо напяливает костюм антирадиационной защиты! А опыт, который задумывают - и настаивают на его проведении - Сарториус и Снаут - должен аннигилировать Хэри, попросту говоря, уничтожить.
/nginx/o/2024/12/03/16523226t1hd4e1.jpg)
Ключевые отрезки, определяющие нравственный пафос романа, в постановке распределены между тремя астронавтами, обостряя и проясняя его основной конфликт.
Снаута пугает то, что иная цивилизация раскроет то, что мы предпочли бы скрывать: « Мы прибыли сюда, на станцию, такими, как мы есть, и когда противоположная сторона покажет нам ту нашу часть, о которой мы умалчиваем, мы не захотим с этим мириться. И вот мы имеем контакт с этой цивилизацией. И она показывает нам увеличенную, как под микроскопом, нашу собственную отвратительную безобразность. Наше шутовство и позор!»
На самом деле ничего подобного Океан не хочет. Он (или она) - та цивилизация, которая развивалась безо всякой борьбы за существование и ни с кем не борется. Для неё нет разницы между мечтой и реальностью, она общается с людьми наугад, по ночам, так как в это время они не перемещаются, и извлекает из их подсознания фантомы, не давая этому никакой нравственной оценки, в ее природе этого нет; она ориентируется на самое сильное, что таится в памяти. Ночь и есть время жестоких (или беспощадных) чудес, потому что во сне мы открыты, мы равны самим себе и не прячемся ни за что.
Люди прибывают сюда, полагая себя избранниками: иного парня в космос не пошлют.
«Мы гуманны и рыцарственны; мы не хотим порабощать другие расы, мы просто хотим завещать им наши ценности и взамен завладеть их наследием. Мы думаем о себе как о Рыцарях Святого Контакта. Нам не нужны другие миры. Нам нужны зеркала».
Не те зеркала, которые раскрывают нам нашу слабость и мелкость, а такие, в которых можно с упоением глядеться. Действие происходит в космосе, но ведь и на Земле - то же самое. Время от времени какой-нибудь самозванец во всеуслышание объявляет себя избранником, со временем становится ясно, что избранничество - даже не миф, масштаб не тот, просто наглая выдумка; пузырь с шумом лопается, но успевает при этом забрызгать тех, кто рядом.
Кельвина, согласившегося на рискованный опыт, «коллеги» пытаются объявить избранником, но он отвергает эту сомнительную честь. «Мы не герои, мы обычные люди, какие есть».
Лукавый Сарториус называет его первопроходцем, открывателем новых миров, уверяет: «Мы не хотим покорять другие расы, мы хотим только поделиться с ними нашими ценностями».
Кельвин отвечает: «Вы имеете в виду открытия или завоевания? Мы ведь ищем только себе подобных. Нам не нужны другие миры, или цивилизации, или расы, или нации, или люди. Нам нужны зеркала. Мы понятия не имеем, что нам делать с иными мирами. Они не похожи на нас. И за это мы начинаем их ненавидеть. Мы их боимся. И стараемся сделать их такими же, как мы, подчинить их себе, а если не удастся, то завоевать или уничтожить? Сколько мировых войн уже набралось на нашем счету?»
Великолепно сделанная, зрелищная и очень глубокая, с исключительно точно проработанными характерами, постановка возвращает нас из космоса на землю. На нашу привычную почву, которую мы еще раз увидели, отраженную в зеркальной поверхности Океана. И после возвращения мы остаемся в ожидании безжалостных чудес.
/nginx/o/2017/02/14/6339817t1hbced.png)