1827 ночей назад

Фото: Александр Гужов - архив «ДД»

Наша газета выходит по пятницам, но в типографию мы отправляем ее в среду вечером. Поэтому четверг для нас – мертвая зона. И почему-то огромная часть событий местного и мирового масштаба происходит именно по четвергам. В результате в пятницу мы можем выглядеть полными идиотами: случилась беда, а мы – о птичках и бабочках. Так произошло и в апреле 2007-го: общество стоит на рогах, а у нас считай тишь, гладь и божья благодать. «Бронзовый» номер мы готовили неделей позже. Зато уже можно было что-то осмыслить и проанализировать. А сейчас, когда все предельно ясно, – вспомнить и сделать выводы.

Ирина КАБЛУКОВА:
Злости нет, есть уверенность

Те три апрельских дня, наверное, останутся в памяти навсегда. Накануне
мы, журналисты газеты «Вести Дня», где я тогда работала, уже поняли, что вот-вот все начнется. Стягиваемые в Таллинн полицейские силы свидетельствовали о том, что конец трехлетней вакханалии у памятника близок. И он будет страшным.

26 апреля начали ставить забор. Тогда же у меня было назначено интервью с главврачом Таллиннской скорой Раулем Адласом. Казалось, вот кто должен был знать все, однако он заверил, что точной информации нет, никаких особых инструкций не давали. Мне пришлось самой предупредить его, что вечером возможны беспорядки, поскольку в редакцию поступала информация, что к памятнику потянутся люди.

В первый день я тоже была у памятника. Переживала, была свидетелем людского негодования и ложкой хлебала адреналин, который заполнил весь воздух. И ушла, когда полиция вытеснила нас на Пярнуское шоссе, где не было ни одного патруля, зато группа из пяти-шести молодых людей призывала перекрывать улицу и громить город. Ушла, понимая, что готовится провокация: праведный гнев пытаются низвести до хулиганства.

Второй и третий день прошли в суете. А наутро, после окончательного разгона митингующих, в редакцию потянулись люди, которые несли фотографии, видео и демонстрировали следы от побоев. Помню маму с дочкой, которые случайно оказались в центре Таллинна, а потом – на грязном полу D-терминала, где маму бросили в один ангар, а дочь – в другой.

Мои тогдашние ощущения точно передала карикатура, опубликованная в «Деловых ведомостях»: полицейский сидит на могиле, украшенной табличкой «Интеграция», и вбивает в могилу, как осиновый кол, телескопическую дубинку. А еще в памяти навсегда остались трясущиеся руки тогдашнего министра внутренних дел Юри Пихля, который кричал на меня во время интервью: «Если вы не понимаете, что в центре города в те дни были только преступники и те, кто им сочувствует, можете идти отсюда!»

Слава богу, многое забывается. Я, как и многие, не озлобилась. Просто узнала, что бывает и так. И с этим нужно жить, на своей земле, что бы там ни творили горячие, национально озабоченные, головы.

Нина РАЧИНСКАЯ:
Месть за бессилие

«Бронзовые ночи» мы с мужем проспали в прямом смысле слова. Не ходили в город, не включали телевизор. Я к тому времени уже психологически устала от нагнетания взаимной ненависти и страха. Да и не верилось в глубине души, что произойдет то, что произошло. А рано утром позвонил знакомый: «Вы что, спали?! Весь город разгромлен!»

Интернациональные семьи переживали это событие особенно остро – доставалось «вашим» и «нашим». Эмоциональный накал зашкаливал. Шли постоянные дебаты с привлечением друзей и знакомых: кто виноват? почему так получилось? откуда такая жестокость в действиях полиции?

– Знаешь, многие эстонцы считают, что все русские мечтают о восстановлении СССР и потому так защищают Солдата.
– Но это же не так! Одно дело ностальгия по юности, а другое – экономические реалии, другое время, другие идеи. Солдат – это память о павших на страшной войне.
– Но для нас это символ оккупации! И не хочется, чтобы он постоянно напоминал о потере государственности. Это слишком болезненный вопрос. Я знаю, что многие русские гордятся тем, что захватили другие страны, мол, мы такие сильные!
– Так могут думать только дураки. А символом можно выбрать все что угодно: сегодня – Солдат, завтра – Русский театр.

Недавно мы с матерью в разговоре почему-то вспомнили те дни. Мама, пенсионерка, в семилетнем возрасте встретившая блокаду Ленинграда, сказала: «В том, что Бронзового солдата и могилы перенесли на кладбище, нет ничего страшного. Перезахоронения практиковались всегда. Но вот КАК это было сделано – другой вопрос. Ведь можно же было сделать это уважительно, а не так варварски, плюнув людям в сердце!»

А я думаю, что это и было одной из целей всей этой акции – отомстить за бессилие 50-летнего пребывания в составе СССР. И неважно, что вышедшие к памятнику в этом никак не виноваты, их, как говорится, и в проекте не было в годы войны. Либо они были еще детьми и никак не могли повлиять на ход событий. Главное – отомстить! Болью за боль – и неважно, на чью голову падает дубинка. Месть – ужасное чувство, и люди, стимулирующие такие примитивные и разрушительные эмоции, не заслуживают уважения.

Валерия МИХАЙЛОВА:
А поутру я сделала тест

В силу профессии за эпизодами, предшествовавшими полуночному визиту экскаватора на Тынисмяги, мы наблюдали внимательно.

Двадцать шестого апреля я ехала домой по Суур-Амеэрика, видела идущих на Тынисмяги. Уже из дома следила за происходящим через разные интернет-порталы. Подробнее всех сводку тогда давала Õhtuleht. И когда пошли первые картинки, не поверила собственным глазам. Полночи с коллегой мы сидели в онлайне, удерживая все буйные головы в зоне досягаемости от намерения нестись в самое пекло. К изумлению добавлялось возмущение, негодование. Когда наступила вторая ночь, уже стало ясно, что кукловоды готовили провокацию заранее, последствий ждали. И более того: приветствовали их.

А утром 28 апреля я сделала тест на беременность и обнаружила, что в этот, вдруг ставший недружелюбным, мир скоро придет еще один человечек. Днем мы поехали с друзьями в загородный ресторан и там эмоционально обсуждали события и общественного, и личного толка. Официантка, которая нас обслуживала, была эстонкой. Видя наше возбуждение, она очень нервничала и в конце концов таки кокнула около нашего стола пару стаканов и чайное блюдце.

И оказалось, что это знак. Сейчас, оглядываясь назад, кажется диким, что мои коллеги из эстонской части редакции Linnaleht в одночасье стали враждебно с нами разговаривать, адресуя нам таким незамысловатым способом свои незаданные вопросы к тем, кто бил витрины в городе. Боюсь, у них даже мысли не возникло что-то у нас уточнять.

Сдержанная трудовым распорядком агрессия местами прорывалась в курилке. Но к непоколебимой уверенности в своем знании истины добавлялась и растерянность оттого, что им приходится находиться с нами, от которых не знаешь, чего и ждать, в одной конторе и продолжать выпускать газету.

Сейчас все страсти будто бы улеглись, жизнь торжествует и продолжается. Но то, как в одночасье милейшие люди могут повернуться друг к другу не улыбкой, а оскалом, мне уже точно не забыть.

Николай КАРАЕВ:
Капкан на Каарли

Тот четверг я провел дома и за ходом боев следил ночью по репортажам эстонских телевизионщиков, которые были близки к обмороку – они не ожидали, что дойдет до открытого противостояния защитников Солдата и полиции, до бунта, бессмысленного и беспощадного, до подожженного киоска и разбитых витрин, до драк, крови и смерти.

Никто не ожидал. Ночная реплика московского друга: «Как мы будем жить со всем этим – ближайшие месяцы? Страх и стыд. И чувство, что сорвались с обрыва, и обратно уже не выбраться». Реплика знакомой, переехавшей из Эстонии в Японию: «Тут спрашивают про памятник. Не знаю, что ответить. Ощущаю свою вину, причем за всех и перед всеми». Люди с совестью в тот день резко отличались от людей без совести вроде премьера, про которого, впрочем, все написали еще тогда – на памятнике Таммсааре.

Утром мы узнали, что Солдата спешно (кто бы сомневался) демонтировали и куда-то увезли. Еще ночью полиция сообщила, что треть задержанных – эстонцы, но эстонские СМИ продолжали делать вид, будто мятеж носит не социальный, а национальный характер, мол, русские хулиганы показали себя. Стало ясно, что в пятницу нужно идти. Само собой, не для того, чтобы бить витрины.

Во-первых, нужно идти как журналисту, чтобы быть с народом «там, где мой народ, к несчастью, был». Во-вторых, как человеку, который считает Эстонию домом, чтобы посмотреть, до чего дойдут власти во имя себя, любимых (уже ясно было, что реформисты завершают операцию «разделение электората»). В-третьих, и просто как человеку. Встану поближе к Тынисмяги, думал я, и буду стоять и молчать, с места не сдвинусь, и посмотрим, что они со мной сделают.

Не вышло – на бульваре Каарли полиция быстро перешла в наступление. Толпу атаковали всеми положенными спецсредствами и погнали в сторону площади (по горькой иронии) Свободы, на краю которой засел спецназ. Парни в черном брали протестующих в капкан. Меня и еще пару журналистов спасли удостоверения и быстрые ноги. Других валили на землю, избивали и везли в терминал D.

В те дни стало ясно, на что способны Ансип и Ко, чтобы остаться у кормила. Испуганная власть объявила войну народу и принялась разжигать межнациональную рознь, и за пять лет этот жуткий костер не потух.

С другой стороны, люди в те дни стали вдруг очень вежливыми; русские заговорили по-эстонски, а эстонцы – по-русски. На поводу у власти пошел мало кто. В целом эстонское общество – не власть, а общество – «бронзовый» тест, кажется, прошло.

Вера КОПТИ:
Издалека – еще страшнее

События «бронзовой ночи» совпали с моим отпуском, который я проводила в Швеции. Вечером, открыв электронную почту, увидела длинный список писем от коллег и друзей. Содержание было примерно одинаковым: у нас кошмар, заходи в Cеть. То, что я увидела на экране компьютера, было и вправду ужасным. Но смотреть на это со стороны, да еще издалека, было еще ужаснее. Находясь примерно в таком же состоянии, я обычно смотрю документальные кадры военных действий или стихийных бедствий: не отрываясь, чертыхаясь и сжимая кулаки. Но действие этого страшного фильма происходило дома. До-ма.

Честно скажу, не знаю, пошла бы я на Тынисмяги, будь я в это время в Таллинне. Думаю, что нет. Пожалела бы сильно пожилую маму, которая, скорее всего, не пережила бы моего участия в этих событиях. Но находясь на другом берегу Балтийского моря, призвав к компьютеру своих гостеприимных друзей, которые бывали в Таллинне неоднократно и очень любят его, я следила за событиями онлайн.

И было страшно. Уже потом, когда я вернулась, мама спрашивала, не меня, правда, а правительство, но, вместо правительства, слушала ее я: «Зачем перед 9 Мая? Зачем ночью? Почему нельзя было по-человечески?» А нельзя было по-человечески. По-человечески могут только люди. А так, под покровом ночи, обычно делают свое черное дело преступники. Это был преступный перенос.

Трудно предположить, что было бы, выступи Ансип с обращением ко ВСЕМ жителям Таллинна: так, мол, и так, перенесем завтра вашего «Алёшу» мирно и торжественно и среди бела дня. Думаю, протест все равно имел бы место, но погрома бы не было. И не стал бы D-терминал звучать как имя нарицательное, как напоминание о наручниках и дубинках.

Через два дня я вернулась домой. Выходя утром с парома и двигаясь в толпе по длинному коридору D-терминала, слышала разговоры и сама думала о людях, лежавших на грязном полу ангаров, до которых можно было дотянуться рукой.

А центр города напоминал театр военных действий. Глядя из окна автобуса на заколоченные фанерой витрины, на какие-то особенно пустые и чистые улицы, я вспоминала кадры, на которых наш такой тихий, такой уютный Таллинн был безумен.

Марианна ТАРАСЕНКО:
О тех, кто остался людьми

Первую «бронзовую ночь» я бездарно проспала. А на следующий день любовалась в центре Таллинна уже слегка побитыми витринами. Чувство, что это только начало – было: к Тынисмяги стекался народ. Я бы, наверное, тоже «стеклась», но в ту пятницу ко мне приехала из провинции подруга-эстонка и ждала меня дома. Бросить ее я не могла, а предложение прогуляться типа «к Национальной библиотеке», боюсь, было бы ею неверно истолковано.

В итоге мы провели вечер перед телевизором за коньяком, исполнявшим роль валерьянки. Казалось, что рушится наш мир – в обоих смыслах этого слова. И при этом – не побоюсь признаться – я испытывала и чувство сатисфакции. Потому что, когда Солдата перенесли, я, как и тысячи моих соплеменников, получила пощечину. А след от нее смывает только дуэль.

Что точно чувствовала моя подруга – не знаю, поскольку интернациональное сидение перед экраном заставило обе стороны быть сдержанными в своих высказываниях: мы дружно переживали за город и на чем свет стоит кляли наше дорогое правительство. А на следующий день я проснулась человеком без малейшего комплекса исторической вины: если русские когда здесь что плохое и сделали, с нами расплатились за всё.

Ни разу после «бронзовых ночей» я не сталкивалась с агрессией эстонцев. Наоборот, все были невообразимо предупредительны и в разговоре моментально переходили на русский. Не думаю, что это был страх: считаю, что нормальные люди таким образом подавали своеобразный сигнал. Через несколько дней после событий я встретила на улице знакомую эстонку. Поболтали. А на прощание она вдруг сказала мне: «Прости меня». Я опешила: «За что?» Оказалось, за то самое: «Я не хочу, чтобы ты считала, что все эстонцы думают одинаково».

Знаю случай, когда выпускной класс (погружения!) в русской школе сорвал урок любимой учительницы-эстонки, заявив ей, что знать ее больше не желает. Она расплакалась, ребят пришла уговаривать другая – они в том же духе ответили и ей. В результате их урезонили русские учителя. Примечательно, что их эстонские коллеги никуда не пожаловались: эту историю мне рассказывали шепотом.

Помню пограничника-чеха в Пражском аэропорту, где 10 мая 2007 года у нас была пересадка: увидев русские фамилии в документах, парень лет тридцати спросил, как теперь дела в Таллинне и где мы отмечали День победы. Узнав, что в Риме, сказал: «На следующий год приезжайте к нам».

И хочется помнить именно это. Но помню всё. Боевой славой своего Отечества – горжусь. А вот авторам и исполнителям бессовестной провокации гордиться нечем.

Евгения ГАРАНЖА:
«Холивар» не вынесет двоих

Не помню, кто из моих знакомых впервые произнес эту меткую фразу - то, что случилось пять лет назад, в масштабах довольно далекой от религии Эстонии было религиозной войной. Holy war - точнее не скажешь.

У каждого народа есть свое больное место, на которое нельзя наступать. Тема, при неосторожном упоминании которой даже у очень здравомыслящих людей отказывает логика и застилает глаза, – потому что это Святое, нас так воспитали, мы это усвоили с молоком матери. Для русского народа – это победа в Великой Отечественной войне. Для эстонского – борьба за Свободу и память о пережитых в оккупации бедах. Если что-то и могло вызвать в нашей сдержанной стране социальный взрыв, то именно столкновение в лоб двух национальных святынь.

Желающих нажиться на последствиях религиозных войн хватало во все времена. Было их много и в тот раз – по разную сторону баррикад и в разных государствах. И в течение следующих пяти лет иногда казалось, что наша готовность быть послушной военной добычей практически безгранична. Но сегодня уже понятно, что на политическом ландшафте Эстонии, и не только Эстонии, наметились важные изменения. Сегодня люди опять начали выходить на улицы. Но уже для того, чтобы вместе отстаивать свои права – быть услышанными, получать достойную зарплату, пользоваться уважением работодателя и государства. И это – самый оптимистичный итог «бронзовой пятилетки».