Антония Байетт: русская душа не загадочна

Дама-командор Британской империи Антония Сьюзен Байетт в Таллинне. Фото: Лийс Трейманн

Одним из самых именитых гостей на таллиннском литературном фестивале HeadRead стала в этом году английская писательница Антония Байетт, автор знаменитого романа «Обладать».

Интервью, затянувшееся более чем на час (большая редкость даже для общения с писателями), началось неожиданно: 77-летняя гранд-дама английской литературы позволяет называть ее просто Антонией, а не «дамой Антонией», как полагается. Разговор походил на беседу в литературном салоне: мы говорили о Достоевском и Степняке-Кравчинском, Зигмунде Фрейде и Сальвадоре Дали, христианстве и Рагнарёке – и о новом, двенадцатом, пока не дописанном романе.

Человек, который живет прошлым

– Одни относятся к рыцарским титулам серьезно, другие не видят в них ничего особенного. Что вы думаете о своем Превосходнейшем ордене Британской империи?

– Мне нравится в нем то, что это, по сути, вымысел, – то же, что и литература. Ведь Британской империи на свете уже нет... В остальном титул скорее мешает. Думаю, нас, дам-командоров империи (второй по старшинству класс ордена – прим. Н.К.), около тридцати, и никто не понимает, что такое этот титул. Отказываться от него мне казалось невежливым, хотя были и есть люди, которые от рыцарского звания отказываются. Но я не люблю жестов такого рода. Кто-то включил мое имя в список кандидатов, и я приняла эту честь. В общем и целом титул, конечно, помеха.

– Тут есть связь с вашими книгами: вы постоянно воскрешаете прошлое – «Обладать», «История биографа», «Детская книга»... Что вас привлекает в прошлом?

– Если откровенно – язык. Я обожаю английский язык. Некогда я преподавала в университете и замечала, что студенты почти все пишут простыми предложениями. Два-три слова – и точка. Мне же нравятся развернутые, сложные предложения, и я питаю самые нежные чувства к словам. Роман «Обладать» освободил меня от современного английского. Я могла сочинять на английском XIX века, а это у меня неплохо получается – все-таки я выросла на книгах той эпохи. Я пишу ради языка, и еще – ради сюжета. Сейчас я уже немолода и не могу писать о британской молодежи – я слышу, что они говорят, но не всегда понимаю их язык. Есть писатели моего возраста, пишущие о людях моложе себя, но это не слишком-то правильно...

В итоге круг моих тем сузился. Моя тетралогия (романы «Дева в саду», «Натюрморт», «Вавилонская башня» и «Насвистывающая женщина», 1978-2002 – прим. Н.К.) повествует о времени, которое я застала, ныне же я пишу о прошлом, которым живу. Действие тетралогии начинается в 1950-х и продолжается до 1970-х. Потом я вернулась в предыдущую эпоху: «Детская книга» описывает эпоху, наступившую после эпохи «Обладать» – эдвардианскую, последовавшую за викторианской. Сейчас я сочиняю роман о промежутке между мировыми войнами. Если я успею его закончить, то вернусь в точку, с которой началась тетралогия, и мои книги покроют примерно столетний период истории.

– О чем будет ваша новая книга?

– Это очень европейский роман: его действие происходит в Вене, Берлине, Париже... Я расширяю географию своих романов. Речь в книге идет о психоанализе и сюрреализме. Она о Вене Фрейда и Климта, о психоанализе и дадаизме в Берлине, о сюрреалистах во Франции. Я наткнулась на это пересечение тем по чистой случайности: хотела сочинить роман о психоанализе, и тут кто-то попросил меня написать статью о сюрреалистах и моде; я написала эту статью и сказала редактору: сюрреалисты очень любопытны, любопытнее адептов психоанализа – и редактор сказала: да-да, напиши и про них тоже!.. У меня по этому поводу началась депрессия – я поняла, что не проживу столько, чтобы написать большой роман о сюрреалистах и вдобавок большой роман о фрейдистах. Потом я осознала, что они все очень похожи. Тех и других интересовала тьма, те и другие ценили сны... Так две темы слились в одну. Я только что закончила английский эпизод, это 1919 год, и сейчас пишу о Вене.

Как-то Дали пришел к Фрейду

– «В ожидании рассвета», недавний роман Уильяма Бойда, в этом году также гостя фестиваля HeadRead, – тоже о Вене и психоанализе, правда, действие этой книги разворачивается до и во время Первой мировой. Не так давно вышел фильм «Опасный метод» про Фрейда, Юнга и Сабину Шпильрейн... Почему эта эпоха привлекает внимание именно сейчас?

– Думаю, дело в том, что она стала нам доступна. Я читала статьи о том, как тема Холокоста в какой-то момент стала доступна – никто о нем не писал, а потом вдруг стало возможно писать о Холокосте. Такое случается, когда мы наконец-то можем взглянуть на явление непредвзято. На мировые войны, например. Я пережила Вторую мировую, я помню то время, мой отец воевал. Та эпоха некогда казалась мне очень близкой, потом что-то изменилось...

Фильма «Опасный метод» я не видела, но книга Джона Керра, по которой он снят, изумительна. Меня интересуют Сабина Шпильрейн и женщины, развивавшие психоанализ. Чем больше я читаю о Фрейде, тем больше мне кажется, что женщины ему не нравились, однако он понимал, что психоанализ без них не обойдется, – и позволял им присоединиться к своему методу.

– Фрейд был женоненавистником?

– Он был всего лишь буржуа. Флиртовал с женщинами вроде Лу-Андреас Саломе, однако при этом у него была своя семья. Он размышлял о сексуальности, но то, что Фрейд говорил о женской сексуальности, – это просто чушь. В 1950-е, когда я взрослела, психоанализ был чем-то сродни религии, все повторяли слова Фрейда, и сказать, что это чушь, было невозможно. Сегодня фрейдизм перестал быть религией, а Фрейд превратился в интересную историческую фигуру – фигуру гения, – и сделался нам доступен.

– Вы не разделяете мнения Набокова, который высмеивал «венских мистиков»?

– Разделяю, но только самую малость. Я люблю Набокова... Знаете, когда Фрейд эмигрировал в Лондон, Сальвадор Дали пришел к нему в гости – точнее, его привел к Фрейду Стефан Цвейг, он вечно кого-то с кем-то знакомил. Сюрреалисты забрасывали Фрейда письмами, на которые тот не отвечал. Когда поэт Андре Бретон (основоположник сюрреализма – прим. Н.К.) встретился с Фрейдом, тот отнесся к его идеям прохладно – и Бретон был жутко разочарован. Так вот, Дали принес с собой несколько картин, показал их Фрейду, и тот ими заинтересовался. Дали сказал: «Я делаю то же, что и вы». Фрейд ответил: «Ерунда. Все ваши картины – плод сознания, в них нет ничего подсознательного». Дали почувствовал себя так, будто жизнь его была разрушена... Это обратная сторона точки зрения Набокова – и это правда. Люди, считавшие, что их искусство «подсознательно», на деле действовали абсолютно сознательно.

– Искусство всегда сознательно?

– Именно. Я делаю сейчас то, чего не делала никогда: записываю по утрам сны, чтобы отдать их своей героине – она в романе становится психоаналитиком. Ей нужны сны, и я смотрю сны за нее. Иногда это работает. На днях я видела сон, который точно не мой, а моей героини.

Религия нового века

– Вы определяете себя как противницу христианской религии, но в книгах рассказываете о времени, когда христианство было неотъемлемой частью жизни – о викторианской Англии, например. Конечно, была викторианская писательница Джордж Элиот, считавшая себя атеисткой, но – вот парадокс – видные христиане Британской империи считали, что она сохраняет дух религии лучше многих. Не мешает ли ваша позиция постичь дух той эпохи?

– Не думаю. Возвращаясь к тому, что уже было сказано: я уверена, что мы достигли уровня, когда можно писать о христианстве как о части истории.

Как и Джордж Элиот, я стала противницей христианства, наблюдая за его проявлениями. Элиот, в отличие от меня, в юности была фанатичной христианкой, а потом поняла, что в ней нет веры. Со мной было по-другому. Помните историю Иаиль и Сисары из Книги Судей Израилевых? Военачальник Сисара укрылся в шатре Иаили, та напоила его молоком, а потом, когда он уснул, вогнала ему кол в висок и тем спасла Израиль от войны. Когда мне было шесть лет, нас, детей, попросили нарисовать эту сцену. Мы читали Библию и должны были изобразить это убийство. Ужасно, правда? Потом я написала об этом рассказ...

Вместе с тем я преподавала в университете во времена, когда христианство сходило со сцены. Никто из студентов не читал Библию – что означало, что они не могут понять литературу. Приходилось учить их Библии прежде, чем объяснять, что тот или иной поэт из нее извлек. Современному человеку прежняя религия не нужна – у него есть новая: блоги, Фейсбук... Людям нужно себя описывать. В терминах христианства вы говорите: у меня есть душа, я хороший, я грешен. Сегодня люди этого не делают. Они пишут друг другу электронные письма: я такой, я сякой, посмотри на мое лицо... Так они определяют себя. По-моему, это ужасно. Я в большей степени противница Фейсбука, нежели христианства.

– Возможно, на вас повлияла светская этика Айрис Мёрдок, вашей подруги и наставницы: Бог как Благо, God as Good?

– Да. Причем Айрис была куда более ревностной христианкой, чем я. Она была коммунисткой, для меня это исключено, и когда я стала агностиком, она осталась верующей – она хотела верить во что-то. Айрис перешла из христианства в коммунизм, потом стала верить в Благо... Она очень сильно огорчалась, когда я критиковала христианство. Она считала, что это невежливо – и не слишком верно.

– Когда я читал роман Мёрдок «Черный принц», меня поразило то, что она ставит знак равенства между христианской любовью, буддийским просветлением, великим искусством...

– Да, в ее романе «Колокол» героиня приходит в картинную галерею и, глядя на картины, испытывает религиозное прозрение. Это замечательное чувство, и оно мне знакомо. Это как читать Достоевского. Или Джорджа Герберта, английского христианского поэта XVII века. Когда я читаю Герберта, то верю каждому слову, потому что каждое слово у него – истина. Его стихи меняют меня изнутри...

– Но вы остаетесь противницей христианства.

– Да. Есть несколько писателей, которые могли бы меня переубедить, в основном – Джордж Герберт. Я открыла его для себя, когда мне было 17 лет. Поначалу он мне не нравился, но потом... Жаль, Герберт умер слишком молодым.

Как и любая другая душа

– Раз вы упомянули Достоевского, не могу не спросить, как повлияла на вас русская литература.

– Айрис говорила, что если всмотреться в английские акварели, поймешь живопись вообще. Так и тут: чтение русских писателей многое сообщает о том, что такое роман. Русская классика поражает, и если ты читаешь ее в молодости, тебе кажется, что тебе ничего похожего не написать. Вот почему нельзя ее не читать – она открывает иные горизонты. Когда я составляла список чтения для студентов, начинался он с «Анны Карениной». Не с «Войны и мира»... Знаете, молодые английские романисты все читают «Войну и мир», для них это обязательное чтение, и я этому рада, потому что до них было поколение, не видевшее ничего, кроме себя.

– В вашей «Детской книге» есть русские персонажи – Василий Татаринов и его жена. Сложно было их придумывать?

– Я изучала русских на примере Сергея Степняка-Кравчинского, террориста-народника, который бежал за границу и какое-то время жил в Англии – пока не погиб, попав под поезд. Со Степняком работала Констанс Гарнетт, знаменитая переводчица, благодаря которой англичане прочли Толстого, Чехова и других русских авторов. Все в Лондоне обожали Степняка – надо думать, он был человеком огромного личного обаяния. Может, лондонцы и не знали, что он убил шефа жандармов Мезенцова – думали, что он нигилист, бежавший из царской России. Именно он послужил мне источником вдохновения.

Я долго не отваживалась писать о русских, точно так же, как в молодости не писала о евреях – знала, что не смогу описать их достоверно. Теперь я пишу о Фрейде, и мне поневоле придется отправиться в мир, который я опасалась изучать...

– Это нормально для писателя, нет?

– Это нормально для писателя. Но молодым лучше воздержаться от таких вещей, пока они не начнут понимать, что вообще делают.

– Вы считаете русскую душу непознаваемой?

– Нет. Как и любую другую душу, пусть кто-то и твердит, будто обладает загадочной душой. Но русские так искусно пишут о своей загадочной душе... Некогда меня поразила книга о Достоевском. Ее автор во всех романах Достоевского находил многоуровневую систему метафор, он описывал игры Достоевского с языком, которые англичанам не понять. Но в «Идиоте», по словам автора, ничего подобного нет – и он этот роман возненавидел. Мне «Идиот» нравится больше прочих книг Достоевского. Я узнала потом, что когда он писал «Идиота», то все время менял сюжет. Менялось все: хорошие герои становились плохими, мертвые оживали. Первоначально «Идиот» публиковался по частям в журнале, и Достоевский, сочиняя роман, пил горькую и играл. В какой-то мере это непостижимо: как он написал прекрасную книгу, живя в таком хаосе? Но, может, потому «Идиот» и получился именно таким. Достоевский познал настоящее отчаяние, и у него получилось написать великий роман в ситуации, в которой это не удалось бы никому другому.

Гибель богов, новая версия

– Что именно в «Идиоте» кажется достойным восхищения?

– Мышкин – великий герой кроме прочего и потому, что у него нет сексуальности. Это умный ход. Д.Г. Лоуренс написал повесть об Иисусе Христе, но не смог лишить его как героя сексуальности: Иисус должен был влюбиться в Марию Магдалину и так далее – все это уныло и скучно. Достоевский создал хорошего человека, который может быть хорошим только при условии, что он асексуален. Других таких героев в литературе нет. Рогожин, напротив, похож на зверя – но это сексуальный зверь. Достоевский умудряется любить Рогожина, несмотря на его звериность. Кстати, Констанс Гарнетт говорила, что у Достоевского не очень хороший русский язык...

– У Толстого он еще более странный, но Достоевский делает волшебную штуку: его неправильные частности образуют очень правильное целое.

– Хотела бы я читать по-русски... С Констанс Гарнетт удивительно то, что есть немало переводов русской классики на английский, но ее переводы читаются так, словно она лучше понимает русских писателей – может, потому, что жила в одно время с ними. Ее переводы несовершенны, но правдивы. Не так давно американцы Ричард Пивер и Лариса Волохонская стали переводить русских классиков наново, и вышло что-то кошмарное: эти переводы написаны словно не по-английски. Один из моих русских переводчиков, Виктор Ланчиков, стал соавтором очень злой статьи, которая не оставляет от переводов Пивера и Волохонской камня на камне. Люди понимающие возвращаются к переводам Констанс Гарнетт.

– Ваш последний роман «Рагнарёк» вышел в серии осовремененных мифов издательства Canongate. Что заинтересовало вас в конце света, каким его видела скандинавская мифология?

– В детстве я часто перечитывала книгу, которую дала мне мама, – «Асгард и боги», викторианский перевод немецкой книжки о скандинавской мифологии. Шла война, но благодаря этой прекрасной книге мне, ребенку, удавалось не забыть, что немцы – тоже люди... Написана она была, кстати, не для детей, а для взрослых, и в ней были великолепные картинки. Когда мне предложили написать книгу о мифе, я выбрала Рагнарёк – миф о гибели мира.

Помню, мама водила меня в церковь, там были изображения детей с овечками, и они все казались мне мертвыми. Рагнарёк, напротив, был для меня реальным. Мой отец был на фронте четыре года, он мог не вернуться, и я думала, что он не вернется, – все были страшно напуганы, а мне никто ничего не говорил. Я думала о том, что боги умрут – и все мы умрем вместе с ними. Этот миф был для меня куда правдивее, чем ангелы и воскресение, а меня воспитывали в уважении к правде.

Поначалу я не понимала, как писать о Рагнарёке. В основном книги в этой серии демифологизируют мифологию, превращают легенды в современные истории, но я не вижу в этом смысла. Миф есть миф, и я хотела написать именно легенду. В итоге я решила соединить миф с автобиографией, воскресить ребенка, каким я была когда-то. Я старалась использовать слова скандинавского происхождения, а не латинского – в английском есть и те, и другие. Читала книги о морских чудовищах и отбирала для своей книги монстров со скандинавскими именами. По текстуре «Рагнарёк» сильно отличается от всего, что я написала. И я очень этому рада. Кстати, миф от Canongate, который мне на самом деле понравился, – это «Шлем Ужаса» русского писателя Виктора Пелевина...

Справка «ДД»:

Антония Сьюзен Байетт, в девичестве Дрэббл, родилась 24 августа 1936 года в Шеффилде. Окончив кембриджский Ньюнэм-колледж, она защитила докторскую диссертацию по английской литературе в Оксфордском университете.

Автор одиннадцати романов, из которых на русский переведены «Обладать» (1990), «Детская книга» (2009), «Ангелы и насекомые» (1992), а также литературоведческих работ, в том числе биографии поэтов Вордсворта и Кольриджа «Бурные времена». За роман «Обладать», рассказывающий в том числе о любви двух поэтов викторианской эпохи, получила престижнейшую литературную премию «Букер». «Детская книга» попала в шорт-лист той же премии.

Романы «Ангелы и насекомые» и «Обладать» экранизированы.