/nginx/o/2018/12/13/11654312t1hdfda.jpg)
Неделю назад в эстонских СМИ развернулась широкая дискуссия на тему свободы слова. Поводом к обсуждению послужило громкое уголовное дело известного писателя Каура Кендера: прокуратура причислила его новеллу «Untitled 12» к детской порнографии и предъявила автору официальные обвинения.
Каур Кендер – писатель, которого интересует темная сторона человеческой психики. Его герои – маньяки, преступники, наркоманы. Их больное сознание бросает вызов общественной морали и устоявшимся нормам. В «Untitled 12» Кендер по уровню жестокости превзошел сам себя: герой новеллы – садист, который вслед за избиением проституток переходит к изощренным пыткам и убийствам детей. Один из самых неоднозначных авторов в современной эстонской литературе рассказал «ДД» о том, где проходит грань между порнографией и искусством, о причинах его преследования и о том, что, с его точки зрения, происходит сейчас со свободой слова в Эстонии.
Преследование по политическим мотивам
– «Untitled 12» была опубликована около года назад. Почему прокуратура предъявила вам обвинения только сейчас?
– Эти обвинения – не что иное, как травля. Меня хотят наказать за то, что я взял эстонский язык и выстроил имеющиеся в нем слова в определенную последовательность. В законе написано: нельзя использовать лиц моложе 18 лет. Но я писатель, я не могу использовать реальных людей – в моем распоряжении всего лишь белая бумага и черные буквы.
Не знаю, почему государство ополчилось против меня. Очевидно, преследования связаны с моей гражданской позицией. Я всегда критически отзывался о нашей правовой системе и в своей публицистике, и в художественном творчестве. На моем портале nihilist.fm регулярно публикуются статьи с критикой эстонской политики. Мы защищаем права заключенных, критикуем судебные приговоры, выступаем против действующей наркополитики.
Я лично обвинял IRL в том, что их политика привела к тому, что год от года у нас растет количество наркоманов, употребляющих фентанил. Кроме нас, об этом почти никто не пишет. Я думаю, что такая позиция категорически не нравится консерваторам из IRL и Партии реформ. Но я никогда не думал, что мне придется идти в суд и защищать свободу слова в Эстонии.
– Вы утверждаете, что свободы творчества в Эстонии нет?
– Выходит, что так. Я пишу книги уже 17 лет, в моих текстах всегда было много насилия и жестокости. Такое литературное направление называют трансгрессией. Самый яркий его представитель – маркиз де Сад. Позднее в этом же направлении работали Аллен Гинзберг, Уильям Берроуз, в России – Владимир Сорокин. У всех этих авторов были проблемы с законом, но их судили за нарушение общественной морали. Меня же хотят наказать по политическим мотивам.
Критика современной порнокультуры
– «Untitled 12» – это сплошь сцены секса и насилия, тогда почему ее нельзя назвать порнографической? Где проходит та грань, которая отделяет художественное произведение от порнографии?
– Порнографию делают для того, чтобы дрочить, я же хотел показать зависимость нашего общества от порнопродукции. У главного персонажа настолько сильная порнозависимость, что он все свои извращения снимает на камеру и, только просматривая записи, получает кайф. «Untitled 12» – это критика современной порнокультуры, возможно, одна из самых мощных не только в Эстонии, но и в мире.
Это даже сильнее «120 дней Содома» маркиза де Сада. Де Сад использует специальный прием – вводит фигуру рассказчика, с которым читатель может себя отождествить. Ты чувствуешь, что рассказчик не такой плохой, как остальные герои, и как только начинаешь отождествлять себя с ним, ты становишься вуайеристом, и это начинает тебя возбуждать. Я принципиально отказался от этого трюка и очень внимательно следил за тем, чтобы не оставить читателю места, где бы он мог чувствовать себя комфортно. Главная моя задача – не оставить читателю мест, на которые можно дрочить. Я все время ломал повествование, чтобы этого не допустить.
Культ детей
– Почему вы выбрали именно детей для того, чтобы сделать их жертвами больных фантазий маньяка?
– Я детей не выбирал: я писатель и выбирал слова. В нашем обществе принято демонстрировать гипертрофированную показную любовь к детям. Из них сделали фетиш, притом что самих детей рождается все меньше и меньше. Мы входим в 15 государств мира, в которых население быстрее всего вымирает. Когда родились люди моего поколения, рождаемость была примерно 25 000 человек в год. Сейчас эта цифра снизилась до 13 000. Когда современные дети вырастут, рождаемость вообще сократится до 6000.
А государство считает, что может купить детей с помощью материнской зарплаты, что оно сможет их защитить. Если ребенка не пристегнуть ремнем безопасности, полиция выпишет штраф 400 евро. У меня трое детей. Если мы поедем в кино и они в машине будут веселиться и забудут пристегнуться, мне придется заплатить штуку двести. А мы все ездили в «жигулях» – и ничего. Я не считаю правильной ситуацию, в которой из ребенка делают фетиш. Возможно, именно в культе детей кроется причина того, что все меньше людей хочет их заводить.
– Должны ли у писателя существовать какие-то внутренние границы, самоцензура?
– Нет, потому что мы только учимся тому, как писать. Самое главное, когда начинаешь писать, – это убить в себе внутреннего мента. Потому что творчество может быть только без ментов. Ты должен искать этого мента, и чем лучше ты его убиваешь, тем свободнее и тем важнее для человечества будет то, что ты напишешь. Как писатель я всегда думаю, где найти очередное табу, чтобы его разрушить. Это очень тяжелая работа, потому что запреты всегда находятся в слепой зоне, они скрываются там, где их трудно найти.
– Какие внутренние барьеры вы разрушали, когда писали «Untitled 12»?
– Все, что нашел, но это далеко не предел. На самом деле, «Untitled 12» должна стать частью трилогии. В первой части – Inim-Inetus – действует уродливая пара извращенцев, но в них все же есть человеческое. «Untitled 12» – вторая часть, в ней преобладает дьявольское: персонажем движет неутолимая похоть, с ее помощью дьявол правит миром. Третью часть я пока не дописал, но у меня есть план сделать ее раз в 50 хуже, чем «Untitled 12».
– Куда уж хуже?
– Это снова вопрос о внутреннем менте и о том, как найти табу, которые нужно разрушить. Я тоже сидел так и думал: может ли моя новелла быть концом литературы, может ли быть так, что я создал произведение, дальше которого уже некуда двигаться, что я своим текстом полностью закрыл одну из литературных ниш? Я, конечно, себя очень ценю, но не настолько, чтобы считать себя гением, дальше которого некуда идти. Поэтому я посидел, подумал и нашел еще кое-что.
Пока не буду говорить, о чем будет третья часть, иначе будет неинтересно писать, но могу точно сказать, что она тоже будет на тему сексуальных перверсий, потому что сексуальность больше всего табуирована. Но после того как против меня год назад возбудили уголовное дело, я не могу писать прозу на эстонском языке вообще. Посмотрим, может, когда суд закончится, я смогу продолжить работу. Литература ведь, как наркотик, это непередаваемый кайф, когда можешь ею заниматься и у тебя получается.
Наркотики и литература
– Кстати, о наркотиках. Ваши персонажи употребляют их регулярно, а вы сами пробовали писать под кайфом?
– Нет, я могу писать, только когда я на сто процентов трезв. По-другому очень тяжело. Под кокаином ты такой же, как обычно, только в восемь раз тупее и самоувереннее. А когда ты тупее, ты же не можешь ни о чем писать. И почти все, кого я знаю, не могут творить под чем-то.
– Ну а опиаты? Как же Булгаков?
– Опиаты работают иначе: обычные наркотики ты употребляешь, чтобы опьянеть, а опиаты употребляют, чтобы быть трезвым, чтобы быть без проблем. От опиатов кайф бывает только вначале, потом человек привыкает и употребляет их для того, чтобы просто чувствовать себя нормальным. Он вынужден постоянно увеличивать дозу.
Булгаков тоже употреблял морфин не для опьянения, а просто для того, чтобы быть как все. Я на прошлой неделе очень много думал о нем, о его творчестве. Мне кажется, что в «Мастере и Маргарите» он описал все так, как было. И кот этот приходил, и Воланд – все это было на самом деле. Я сравнивал себя с Булгаковым и понял, что самая большая разница между нами состоит в том, что я не смягчаю боль морфином. На прошлой неделе мне пришлось вытерпеть много боли.
– Какие писатели кроме Булгакова повлияли на ваше творчество?
– Автором, сделавшим из меня не только писателя, но и человека, которым я сейчас являюсь, был Дэшил Хэммет. Мы даже в один день родились – 27 мая. Его книга «Стеклянный ключ» – для меня недосягаемая высота, куда я всегда стремился. В произведениях Хэммета много жестокости. Он одним из первых начал писать в жанре hardboiled (буквально: круто сваренный / сваренный вкрутую), который сейчас становится все более популярным. Очень люблю Рэймонда Чандлера, Брета Истона Эллиса.
Из русской литературы мне раньше нравился Пушкин. Помню, профессор Михаил Лотман на одной из лекций сказал, что Пушкин жил спокойно, как нормальный человек, до тех пор, пока не узнал, что он негр. Мне тогда очень нравился гангста-рэп. В этот момент я понял, что Пушкин – это как гангста-рэп. Я начал его читать и понял, что Пушкин для русской культуры – как Тупак Шакур для гангста-рэпа.
Из современных российских авторов Сорокина не особо люблю. Мне всегда нравился Пелевин. Некоторые друзья говорят, что наши с Пелевиным биографии слишком похожи: он тоже работал в рекламном агентстве, про это он написал «Generation П», а я – «Yuppiejumal». У нас в «Нигилисте» (nihilist.fm) рабочий язык – англо-угорский пиджин. Пелевин в последних книгах использует англо-славянский пиджин, так что многие приемы похожи. «Священная книга оборотня» безумно мне нравится, это очень смешно. Мне ее подарил верующий друг, очень правильный человек. Сказал: «Каур, читай, но это все против Бога».
Ненавижу Набокова
– Говоря об «Untitled 12» все почему-то вспоминают о «Лолите» Набокова…
– Я ненавижу Набокова. В чем самая большая разница между Набоковым и Кендером? Я ненавижу педофилию, я в этом не вижу ничего красивого. А этот негодяй написал целую книгу о мужике, якобы жертве, над которым доминирует эта малолетка. Я в такое никогда не поверю!
– Если проводить параллели, то «Untitled», на мой взгляд, ближе к Достоевскому. Помните, когда Ставрогин изнасиловал девятилетнюю девочку, после чего та повесилась?
– Это интересная параллель. Я ориентировался в основном на маркиза де Сада и его «120 дней Содома». В финальной сцене девочку взрывают с помощью петарды – это почти прямая цитата из «120 дней». Там тоже взрывают людей. Я сделал прямую аллюзию, чтобы показать всю безысходность происходящего. Развязки нет, возмездия нет – это черная дыра безнадежности.
Финальная сцена — кульминация всей новеллы. С помощью намека на маркиза де Сада я хотел указать читателю, куда нужно смотреть. Мы незаслуженно забыли о маркизе, мы забыли, что он сидел и в тюрьме, и в сумасшедшем доме для того, чтобы мы, писатели, могли писать обо всем, что мы считаем важным.
– Почему для вас так важен маркиз де Сад?
– Я считаю, что человечество стоит только на подступах к тому, чтобы создавать настоящую литературу. Литература должна выходить за пределы того, что принято считать нормой. Изображая сцены жестокости, мы получаем власть над той чернотой, над тем бессознательным злом, которое сидит в нас самих, в каждом человеке. Меня никогда не интересовали глобальные темы, я никогда не писал о народе, об эстонцах и русских. Мне интересны люди и то, что у них внутри.
– Во время чтения вашей новеллы у меня периодически возникало ощущение, что на самом деле вы достаточно жесткий моралист…
– Меня уже обвиняли в морализме, когда я написал свой первый роман «День независимости». Его главный герой крайне жестоко обращается с женой. Многие критики говорили, что я аморален. А писатель Пеэтэр Саутер сказал, что я самый большой моралист в эстонской литературе. Дело в том, что я не высказываю свою точку зрения в тексте, не даю оценок поступкам героев, я просто изображаю их так, что читатель сам придет к выводу, что они аморальны.
Но я не хочу быть только моралистом. Я хочу, чтобы у человека, читающего мои книги, хотя бы на несколько минут возникло ощущение, что он не самый плохой, что он не самый жестокий. Меня самого литература столько раз этим спасала. Я открою книгу и думаю: «А у него все настолько хуже, он же в миллион раз чувствительнее меня, и ему в миллион раз больнее». Так же и мое творчество – хочу, чтобы люди чувствовали, что у них все не так плохо, как у меня.
– Для кого вы пишете свои произведения?
– Мои читатели часто умнее меня. Среди них так много умных людей, что иногда мне даже становится неловко. Но затем я понимаю: чтобы быть писателем, не нужно быть самым умным человеком на Земле. Это все-таки игра с языком, и у меня это получается по-своему, не так, как у других.