«Детство, которого не было»: о чем не напишет Софи Оксанен

Copy
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Фото: Pm

Два года назад тартуское издательство «Диалог» выпустил книгу Надежды Катаевой-Валк «Там, где я родилась», повествующую о детстве автора в Печорском крае в 1950-х и 1960-х годах.

 Написанные прекрасным языком и обогащенные множеством подробностей, которые нам, нынешним, сложно себе и представить, эти мемуары в том же 2014 году были заслуженно признаны фондом «Капитал культуры» лучшей книгой Эстонии на русском языке. И вот – новая книга «Диалога», «Детство, которого не было»: тоже мемуары тартуского жителя, Николая Васильевича Иванова, но о совсем другом пространстве (деревни новгородского края) и, главное, о совсем другом, военном времени.

В 1941 году младшему сыну новгородского крестьянина Коле Иванову было 12 лет. Его взросление пришлось на Великую Отечественную: он был слишком мал, чтобы идти на фронт, и остался в деревне вместе с отцом и матерью (старший брат ушел на фронт). До зимы 1944 года семья Ивановых жила по ту сторону фронта, на оккупированной территории. Об этом «без прикрас и купюр» и написал еще в 1990-е Николай Васильевич по просьбе внуков.

Или колхоз, или воронок

Конечно, в книге есть и воспоминания о предвоенном времени, они предельно интересны, особенно для поколений, которым промыла мозги черно-белая пропаганда (а она всегда черно-белая: Советский Союз 1930-х у нас либо рай земной, либо адский ад, третьего пропагандисты не предлагают).

Вот новгородских мужиков сгоняют в колхозы, и Василий Иванов, отец Коли, человек с более широким, чем у других крестьян, кругозором – в 1914-м он был призван в царскую армию, служил, между прочим, в Ревеле и был денщиком у генерала, – понимает, что противиться смысла нет.

«Да пойми ты, Настасья! – говорит он жене, которая в колхоз не хочет. – Плохого много в любом новом деле. А главное в том, что люди ищут способ, как сделать жизнь лучше, пусть не нам – нашим детям... А еще я точно знаю, что кнутом обуха не перешибешь. Раз началась коллективизация – никто ее не остановит...»

Но вот – новый поворот: бывшего жеребенка семьи Ивановых местный придурок загоняет во время перевозки зерна, и отец Коли от горя решает выписаться из колхоза. И – выписывается. Если судить по дурным учебникам истории, этот поступок в СССР второй половины 1930-х непредставим, однако же – факт есть факт.

Василий Иванов становится рабочим, но колхозу его золотых рук не хватает, и в итоге составляется своего рода заговор: учитель обвиняет малолетнего Колю, мол, тот «говорил ребятам, что скоро колхозников давить будут», и Василий, вновь верно оценив ситуацию («Политику хотят пришить. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Теперь мне не отвертеться»), соглашается на возвращение в колхоз как альтернативу «черному ворону».

Показательный, если вдуматься, эпизод. Помните, у Дов­латова в «Зоне»: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?» Власть позволила крестьянину выйти из колхоза; обратно в колхоз его загнали вовсе не чекисты, а свои же, используя Большой террор как инструмент.

«А они нас не замечали»

Но главным образом «Детство, которого не было» – о войне. О том, что никак не представить тем, кто не пережил чего-то подобного сам. Ведь и правда – сложно вообразить такую сцену, взятую будто из фильма ужасов про зомби:

«Деревня была забита машинами и болотного цвета мундирами. Папа поосторожничал, остался в лесу. А моя храбрая мама, перекрестясь, повела меня к дому.

Было странно, что немцы не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы пробирались сквозь их толпу, слышали их речь и смех, чувствовали их запахи и даже иногда соприкасались одеждой, а они нас не замечали. Мы для пришельцев были пустым местом, пылью на дороге. И только у двери в родные сени нам преградил путь солдат с автоматом на груди. Он, как от назойливой мухи, отмахивался рукой от мамы, которая пыталась доказать, что это ее дом. Понимать ее солдат не хотел и все повторял, как лягушка: “Weg! Weg!” (нем. «Прочь! Прочь!» – Н.К.)»

Этот абзац лучше любой толстой монографии раскрывает суть нацизма – безоговорочной, бесчеловечной веры в то, что есть люди и недолюди. Ну или суперлюди («истинный ариец, характер нордический») и те, кого даже врагами считать невозможно. Так, пустое место, животные, которых не стоит даже замечать.

Один из потрясающих сюжетов книги – то, как постепенно, месяц за страшным месяцем и год за военным годом меняется отношение немцев к русским крестьянам. Как с глаз арийцев, призванных расчистить для немецкого народа «лебенсраум», жизненное пространство, спадает пелена черно-белой пропаганды – и они начинают видеть в мужиках и бабах таких же, как они, людей.

«Перед сыновьями я чист»

Через год немецкий фотограф делает Колю Иванова моделью, чтобы на обложке журнала «Шпигель» по­явилась иллюстрация: «Безмерно соскучившийся по свободе русский мальчик горячо приветствует солдата-освободителя на своей земле». (Сам мальчик был жутко зол, но сделать ничего не мог – и кто из нас его осудил бы?) Еще через год, когда Коля играл с карбидом и глаза ему забило карбидной эмульсией, сосед, немецкий врач Карл, его вылечивает. «Я сказал ему “спасибо” уже не как солдату, а как человеку, доктору. Я действительно был ему благодарен».

То есть – менялось что-то в обеих сторонах: крестьяне перестают относиться к солдатам-агрессорам исключительно как к врагам и совершают порой бессмысленные акты доброты. 22 февраля 1944 года в деревню вошли очередные немцы, и мама Коли, заплакав, стала штопать одному из солдат шерстяные носки без пяток: «Может, и мой Ванюшка вот так, напробоску, зимой, обувь носит». Ванюшка, Иван Иванов, старший брат Коли, уже погиб под Сталинградом в

1943-м, в свои 19 лет, но мать этого еще не знает. Немецкого солдатика с заштопанными носками убивают назавтра, когда возвращаются наши.

Таких обыденных военных историй – спасения, предательства и смерти, перед которой все равны, – в книге немало, и каждая страница берет за душу. Вот история председателя колхоза, который при нацистах стал старостой и делал что мог для своих людей, умом понимая: «Не перехитрю завтра немца – висеть мне на деревенской улице. Придут наши – меня как старосту если сразу не расстреляют, то в Сибирь на лесозаготовки отправят, и надолго. Одно тебе скажу: перед сыновьями, что бьют фашистов на фронте, – я чист...»

Доброта при оккупации

После войны Коля Иванов вынужден был уехать из родной деревни, которая превратилась в пепелище, к родственникам в Тарту – из-за наступавшего голода. В Эстонии его приютили сначала родственники, потом уже совсем чужие люди.

Среди прочего он описывает свою встречу с православным священником, который накормил «отрока Николая»: «Не мог я тогда знать, что вот этот батюшка переедет из Тарту в Москву, будет назван Алексием Вторым и станет главой Русской Православной Церкви». Скорее всего, тут аберрация памяти: Алексей Ридигер служил в Тарту с 1957 по 1961 год, а во второй половине 1940-х, о которой тут идет речь, был псаломщиком в Таллинне. Но что с того? Доброта священника остается добротой.

17-летний Коля устраивается перебирать картошку в подвале, спекулирует папиросами, потом учится у столяра, старого эстонца Августа Лайдвеэ, который, пишет он, заменил ему отца.

Об этом вряд ли когда-либо напишет Софи Оксанен, но трудные времена всегда усиливают все человеческие качества, не только плохие: доброты, бескорыстия, взаимопомощи тоже становится больше. Когда после войны такие люди, как Август Лайдвеэ, помогали таким, как Коля Иванов, «Коля-маленький», оккупации, национальности и прочие высокие материи их не волновали. В нас, людях, есть кое-что сильнее политической реальности – и ровно по той причине, что наши политики не понимают этого и сегодня, Эстония ныне стала тем, чем стала: страной страшно бедной и при этом ксенофобской.

...Дальше в жизни Николая Иванова была вечерняя рабочая школа, четыре года в Казахстане, работа на целинных землях по комсомольской путевке, заочная учеба на журфаке Казахского государственного университета, возвращение в Тарту, работа на заводе, в редакциях тартуских и рес­публиканских газет. Но все это было потом, после детства. Книга заканчивается на возвращении Иванова в родную деревню, куда он поехал, чтобы помочь голодающим родителям.

Жизнь налаживалась – и наладилась настолько, что мы, нынешние, смотрим на прошлое сквозь черно-белые очки, услужливо предлагаемые новыми идеологами. «Детство, которого не было» – лекарство от черного-белого восприятия. Очень эффективное лекарство.

Комментарии
Copy
Наверх