Все-таки мы похожи

Фото: Архив ДД

Мне очень нравятся рассказы и фельетоны Надежды Тэффи. Только что закончил читать ее воспоминания о бегстве от большевиков на Украину и через Черное море – на чужбину. Книгу, которую, если бы она была переведена, посоветовал бы прочесть эстонцам, которые в конце войны бежали на лодках в Швецию, а также их потомкам.

Еще одна деталь, указывающая на то, что, несмотря на недоразумения и конфликты, у нас намного больше общего, чем мы думаем, или, к сожалению, хотим думать: по расчетам историков, Эстонию в 1944 году покинули около 70 тысяч человек. Первая волна русской эмиграции насчитывает 1,5-3 миллиона человек. Таким образом, количество беженцев и эмигрантов вполне сопоставимо: из Эстонии бежало около пяти процентов довоенного населения, из России – один-два процента. Число русских беженцев и эмигрантов могло быть больше, но бежать из внутренних районов России было намного сложнее, чем переплыть Балтийское море из Эстонии или Латвии. Восставшим тамбовским крестьянам не удалось спастись от карательных отрядов Тухачевского в попытках уйти на Запад.

Но, читая Тэффи, мы находим параллели между эстонцами и русскими не только трагического плана. Цитирую ее фельетон «О русском языке»:

«Очень много писалось о том, что надо беречь русский язык, обращаться с ним осторожно, не портить, не искажать, не вводить новшества.

Призыв этот действует. Все стараются. Многие теперь только и делают, что берегут русский язык. Прислушиваются, поправляют и учат».

По-моему, почти то же самое можно написать об отношении эстонцев к своему языку. Только в отличие от русских эмигрантов, эстонцы восхищаются новшествами, и обновление языка у нас – один из национальных видов спорта. Тут, как мне кажется, не обойтись без русского влияния: теории Йоханнеса Аавика о создании нового, более совершенного языка сильно напоминают мне заумные теории языка и эксперименты русских футуристов – например, Хлебникова и Крученых. Понятно, что русские эмигранты футуризм и заумь недолюбливали. В Эстонии она вошла в «мейнстрим» национальной идеологии вместе с повышенным вниманием к чистоте родного языка. Думаю, многие эстонские националисты были бы очень удивлены, узнав, что в их идеологии сохраняется отпечаток русского футуризма.

Все народы – меньшинства

Может быть, подобный культ языка и его чистоты характерен для малых народов и групп, находящихся под сильным влиянием окружающей иноязычной среды и чувствующих, что их язык и культура в опасности. Это должно быть типичным поведением меньшинств, к коим в нынешнем мире относятся уже все или почти все малые народы. Но не только: кажется, что неуверенно себя чувствуют многие европейцы – немцы, французы, даже русские. Эта неуверенность прежде всего является результатом роста численности иммигрантов, большинство из которых и в России, и в Германии являются мусульманами, носителями совсем другой культуры. Таким образом, мы все потихоньку превращаемся в представителей меньшинств – со своими комплексами и заботами, как эмигранты в чужой стране.

В эстонской самокритике, которая иногда доходит до самобичевания, часто повторяют поговорку «любимое блюдо эстонца – другой эстонец». Не уверен, что соответствующая поговорка есть в русском языке, но и тут нам помогает ознакомление с текстами Тэффи. В очерке «Кё фер» она пишет о русских эмигрантах:

«Живем мы, так называемые ле рюссы, самой странной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетная система, а – вопреки законам физическим – взаимоотталкиванием».

Это почти то же самое. Не знаю, действовал ли такой закон взаимного отталкивания в России до революции. Но то, что написала Тэффи, совершенно точно подходит и к взаимоотношениям эстонских послевоенных беженцев-эмигрантов, а с некоторыми коррективами – и к взаимоотношениям различных групп интеллигенции в нынешней России и Эстонии. Стала ли наша психика более похожей на психику эмигрантов – людей, живущих не в своей стране? Возможно. Что-то, чем могли бы интересоваться исследователи-социологи и психологи.

Возможно, такая наша склонность к конфликтам, отчуждение от власти и государства, отражающееся и в нынешней массовой эмиграции из обеих стран, все же имеет более глубокие корни. Ведь почти без преувеличения можно сказать, что эстонцы и русские несколько столетий жили под властью немцев. Немцы – многие из них здешние, прибалтийские – имели огромное влияние на государственные дела в Санкт-Петербурге, руководя министерствами, государственными учреждениями, армиями, полицией. У нас немцы владели землей, крестьянами-крепостными; до реформ конца XIX века эстонцам было почти невозможно продвинуться в обществе.

Классово-сословный характер нашего общества был усилен тем, что и буржуа, интеллигенция и дворяне тут говорили преимущественно по-немецки. В России дворяне долгое время предпочитали по мере образованности и возможности говорить по-французски. И их русский язык был далек от разговорного языка крестьян.

Заумь нашей культуры

Все это способствовало усугублению классовых конфликтов и вело к кровавым беспорядкам, вандализму и террору. Большевики хитро и бессовестно использовали отчужденность масс от власть имущих, от их культуры, разжигая ненависть и желание «разрушить весь старый мир». В некотором смысле все мы, потомки бывших подданных Российской империи – замечательной страны, до войны переживавшей огромный экономический, социальный и культурный подъем, живем на развалинах этого старого мира, уничтоженного и искалеченного большевиками, их приспешниками и подстрекаемой ими необразованной толпой.

Эстонский поэт Юхан Лийв пишет, что у того, кто не знает своего прошлого, нет будущего. Об этом я невольно думал недавно, читая яростную полемику в эстонской прессе вокруг замены главного редактора еженедельника Sirp. Издание на короткое время стало глашатаем идей молодой богемы, называющей себя ZA/UM и считающей себя целителями умирающей эстонской культуры. Я сразу вспоминаю о «зауми» русских футуристов, о кампании имажинистов, которые объявили «мобилизацию» против «смердящего влияния Бунина и Мережковского» в литературе, что чекистами было воспринято с улыбкой. История повторяется, хотя иногда в пародийном ключе.