Хорошие примеры заразительны не меньше, чем дурные. Театры «Ванемуйне» и «Угала», решив пойти по стопам Эстонского театра драмы и Таллиннского городского театра, объединили усилия на постановке пьесы Тома Стоппарда, третьей части его трилогии «Берег утопии».
Слишком долгая агония революций
Название пьесы исчерпывающе подводит итог борениям русских вольнодумцев середины XIX века: «Выброшенные на берег». Две первые части – «Путешествие» (Городской театр, постановка Прийта Педаяса) и «Кораблекрушение» (Театр драмы, постановка Эльмо Нюганена).
Совместный проект лучших столичных театров имел глубокий эстетико-философский подтекст. Оба театра стоят на фундаменте психологического реализма; этот фундамент не такой броский, как гибнущие на корню образчики «лабораторного театра», но его сила в том, что он постоянно, хотя и не быстро совершенствуется. Выросшие на его почве два побега успели далеко уйти друг от друга – и театрам-партнерам было важно узнать, возможно ли сближение, если перемешать две труппы и поменять местами режиссеров: Педаясу выпало вписаться в камерное пространство Адской сцены Городского театра, а Нюганену довелось вести корабль второй части трилогии по просторам открытой и широкой сцены Театра драмы, чтобы в итоге бросить его на рифы.
Вводить эстонскую театральную публику в круг русских революционных демократов, о которых зрители постарше что-то смутно помнили из школьных программ, а зрители помоложе вообще ничего не знали, – рискованно и дерзко. Но опыт удался блестяще.
История не знает цели
Одним из факторов успеха была влюбленность Нюганена в драматургию Стоппарда (вспомним его постановку «Аркадии» в БДТ имени Товстоногова). Любовь взаимна: драматургия Стоппарда у Нюганена очень хорошо получается; удивительно, что он до сих пор не поставил «Рок-н-ролл», в котором абсолютно по-стоппардовски неразрывно переплетаются личное и социальное, а люди интересны не столько своими победами, сколько заблуждениями и горьким обретением истины.
Герцен. История не знает цели. Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь переделывает нас, и нет другого утешения, кроме зарницы личного счастья...
Это из третьей части «Берега утопии», поставленной не Педаясом и не Нюганеном, а Хейти Пакком, который до недавнего времени был директором «Угала», а в декабре ушел, признавшись, что не удовлетворен своей работой. Актеры «Угала» требовали уволить и худрука Маргуса Кастерпалу, который бестрепетно вел творческий коллектив на дно. И в «Ванемуйне» с режиссурой все не слава богу. Не так давно худруком драматической труппы был назначен Урмас Леннук – хороший драматург и инсценировщик, средний режиссер и непонятно какой руководитель. Он тоже честно ушел по собственному желанию.
Ставить в такой ситуации Стоппарда – ну что же, безумству храбрых поем мы песню. На главную роль Герцена в обеих труппах актера не нашлось, и из пярнуского «Эндла» пригласили Индрека Таальма.
Их время ушло, их одежда пообтрепалась, как пообтрепались и надежды. Они живут прошлым, взаимными упреками и фантазиями – заговорщики, мечтатели, безумцы, обломки каждого потерпевшего крах восстания.
(Том Стоппард)
По бурному морю – в разбитом корыте
Готовясь к постановке «Кораблекрушения», Нюганен попросил меня составить нечто вроде «объективки» на персонажей. Мы с ним много говорили о трилогии; естественно, я спросил, почему отсечена третья часть. Из слов Нюганена следовало, что она ему не очень интересна, так как написана слабее предыдущих.
Так оно и есть. У Стоппарда путь, пройденный человеком, переделывает человека, и к финалу «Кораблекрушения» все, кого можно было переделать, переделаны; вольнолюбивые мечты русских диссидентов и обманчивые отблески пламени европейских революций 1848 года оказались напрасны; герои выброшены на берег, осознали свое поражение, и все, что с ними творится в третьем акте, происходит post factum. Характеры сложились, а события продолжают накатывать.
Руководствуясь то ли иллюзией (в крахе которой они убедились), то ли чувством долга (перед кем? да перед Россией, от которой герои давно оторваны и не знают ее, нынешнюю), они по инерции продолжают что-то делать: Герцен издает «Колокол» и кормит всю «революционную» эмиграцию, как русскую, так и иностранную, которая бессовестно вымогает у него деньги. Неистовый Бакунин, бежав из тюрьмы, выпрашивает деньги на очередную «р-революционную» авантюру, конспирируется и шлет в Россию эмиссаров, которых на границе отлавливает охранка. Огарев спивается и вместе с Герценом страдает от любовного... не то, чтобы треугольника, а более сложной геометрической фигуры. Тургенев жалуется на то, что литературная критика лишена эстетического чутья, и мучается из-за статьи Чернышевского «Русский человек на rendez-vous». Кажется, будто герои, собравшись у остатков разбитого корабля, сооружают из того, что осталось, подобие корыта, садятся в него, берутся за весла – и делают вид, будто выгребают в открытое море, хотя весла цепляют песок...
У Стоппарда – и так, и не так. Чтобы принять главных героев «Берега утопии» такими, какими они выведены в последней части, необходимо внедриться в две первые, успеть полюбить героев такими, какими они были в молодости и на пороге 40-летия. Смотря постановку Пакка, я держал в памяти нюганеновских Герцена (Майт Мальмстен) и Тургенева (Хендрик Кальмет) – и никак не монтировались с ними ни тяжеловесно резонерствующий Герцен – Индрек Таальма, ни суетливо комичный Тургенев – Маргус Яановитс.
Сон Герцена порождает чудовищ
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
(Наум Коржавин).
Спектакль «Угала»/ «Ванемуйне» рушится под тяжестью длинных несценичных монологов (в таллиннских постановках они не казались несценичными: и Педаяс, и Нюганен добивались от актеров, чтобы мысль рождалась у их героев здесь и сейчас, в присутствии зрителя, а не была затвержена за сценой). Проблема – в умении найти единственно верную интонацию, без которой монологи грозят превратиться в иллюстрации к известному (или неизвестному) публике мировоззрению героев. Таальма – очень хороший артист, но его Герцену в спектакле не дано выстрадать мысль, он резонерствует, докладывает ее со сцены целыми блоками, а так как сама мысль временами очень смела, узнаваема и ошеломляюща, то зал благодарен и за это!
Лучшая сцена в постановке Пакка – первая, сон Герцена: будто на Парламентском холме в Лондоне собрались потрепанные герои 1848 года со всей Европы. Все красуются, произносят речи; Лайош Кошут – все еще верховный правитель Венгрии, Ледрю-Роллен – все еще министр французского правительства и так далее, – и все терпеть не могут друг друга, так как играют на одном политическом поле, а электората на всех не хватит; все в глаза приветствуют друг друга, а за глаза – злословят, выходя за рамки приличия. Эффектный гротеск. Одно жаль: в этой сцене все уже высказано, историко-политическая линия исчерпана. Дальше пойдут статичные споры и личные неурядицы, а также воспоминания о прошлом, которые зрителя, не видевшего две первые части, почти не заденут.
Пытаясь поднять неподъемный груз, Пакк не отделил главное от второстепенного. Поверхностное знакомство с материалом играет с режиссером злую шутку. «Заболтанной» оказалась одна из ключевых сцен: встреча Тургенева на острове Уайт с врачом-нигилистом из России, который стал для писателя прототипом Базарова. Янек Вади играет не Базарова, а, скорее, Нила из «Мещан» Горького: нужно все-таки видеть разницу между тем, кто режет в глаза правду-матку, потому что на вежливую пустую ложь не хватает времени, и высокомерным пролетарием, который хамит собеседнику за то, что тот не дорос до классового самосознания!
К концу третьего акта спектакль окончательно теряет энергию. Приход нового революционного поколения, тех, кто зовет Русь к топору, показан, но не берет за душу, не страшит. Приходится прибегать к банальным приемам. Огромные тени изображают покушение Каракозова на Александра II. Пирамиды, которые все время стоят на сцене, вдруг воспаряют, превратившись в воздушных змеев, устремленных в небо утопии. Но важно-то нечто другое. Ключевой монолог Герцена и трагифарсовое вторжение Карла Маркса, размахивающего красным знаменем:
Герцен. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: «Да, да, все это было разрушено революцией». Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду. Они разрушают и думают, что они радикалы. А на самом деле они – разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе. Но такой страны нет, и поэтому она зовется утопией. Так что пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем.
Маркс. ...Наступит последняя титаническая схватка. Финальный поворот великого колеса прогресса, которое должно раздавить поколения трудящихся масс ради конечной победы... Разбитые жизни и ничтожные смерти миллионов будут осознаны как часть высшей реальности, высшей морали, которым бессмысленно сопротивляться. Мне видится красная от крови Нева, освещенная языками пламени, и кокосовые пальмы, на которых болтаются трупы по всей сияющей дороге от Кронштадта до Невского проспекта...
Эти слова бьют по сознанию, и после них о слабостях спектакля говорить уже не хочется. Увы, утопию продолжают строить, насильственно сменяя один плохой режим другим, тоже плохим, но по-иному. И некуда от этого деться.