Юрий Кублановский: мои руки не замараны олигархическими премиями

«Когда сегодня что-то пишут, а завтра выставляют в Интернете, это, по-моему, омерзительно. Пусть отлежится, пусть прочтут ближайшие потомки, если прочтут, – и поймут, кто прав». Фото: Михкель Марипуу

В апреле гостем международного клуба «Импрессум» стал российский поэт, которого с Эстонией связывает многое: он дружил с Юрием Лотманом и скрывался одно время на эстонском хуторе.

Поэт Юрий Михайлович Кублановский – человек парадоксальный. В советское время он был диссидентом и в 1982 году вынужден был эмигрировать. Однако по возвращении в Россию в 1990-м Кублановский, в отличие от многих коллег, не примкнул к либералам и занял позицию «антикоммунистического патриотизма».

Может быть, поэтому его имя в настоящее время не столь широко известно, хотя в свое время его стихи высоко оценивал сам Иосиф Бродский: «Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина... Его техническая оснащенность изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака... Он лучше, чем кто-либо, понял, что наиболее эффективным способом стихосложения сегодня оказывается сочетание поэтики сентиментализма и современного содержания». Не менее комплиментарно было и мнение о Кублановском Александра Солженицына.

В «Импрессуме» поэт выступал на тему «Куда идет Россия». «В утопичности этой темы нет ничего удивительного, – сказал Юрий Михайлович в интервью «ДД». – Как говорил Достоевский: дай русским мальчикам карту звездного неба – и они наутро вернут ее исправленную...»

– Куда, по-вашему, идет Россия?

– Я думаю, у России сегодня нет особого пути. Весь мир интегрирован в единое целое, нас всех объединяет постхристианская технотронная цивилизация. Коммунисты еще могли рассчитывать на особый путь – в СССР западные «голоса» слушало десять человек, и можно было питать надежды на изоляционизм. Ныне мировая Сеть объединяет все цивилизованное человечество, так что никакого особого пути у России нет. А вот куда идет технотронная цивилизация?.. Думаю, она идет к переделу мира, к сожалению. К большой линьке, которая случится в 20-е и 30-е годы этого века. Цивилизация в нынешнем виде изжила себя идеологически – она зиждется на постоянной стимуляции потребления, а у планеты нет таких ресурсов, чтобы удовлетворять наши потребительские аппетиты. Грядет идеологическая и даже географическая переделка мира. Мало не покажется никому.

Возможно, мое поколение было самое халявное – мы не пережили ни большой войны, ни больших репрессий, мужчины не знали физических перегрузок, связанных с фронтом или лагерем. Моему поколению повезло. Тем более что часть моей жизни прошла при тоталитарном режиме, пусть и слегка поблекшем, а часть – при либеральной свободе... Что будет при переделе мира с Россией – предугадать не берусь. Но настроен я очень тревожно.

– А стоит ли поэту вообще рассуждать о судьбах мира? Многие ваши коллеги словно бы самоустраняются из политики и просто пишут стихи о чем-то своем...

– Знаете, Евтушенко хоть звезд с неба и не хватает, но сформулировал верно: поэт в России больше, чем поэт. Кстати, именно эти слова сказали мне гэбисты, когда в январе 1982 года подняли меня среди ночи. Я говорю: «Что случилось?» А они мне: «Вставайте, Юрий Михайлович. Поэт в России больше, чем поэт...» Возвращаясь к вашему вопросу: тут ведь в чем дело? Русская литература вышла на мировую арену позже западной, в России никогда не было свободной публицистики, и литератору часто приходилось играть роль журналиста, публициста – со времен Пушкина, а то и Державина. В этом нет ничего удивительного и, я считаю, ничего дурного тоже. Это придает русской литературе особый характер, шарм. У русских литераторов, которые ограничиваются решением эстетических задач или передачей своей экзистенции, поэзия все-таки ущербна.

– А Бродского вы бы куда причислили?

– Как он сам говорит: «Я – поэт империи». Уж какой именно империи, воображаемой или реальной, – другой вопрос, но он ощущал себя неким рупором. Хотя и подчеркивал все время: «Я частный человек», – но это было интеллектуальное кокетство. Он и дня не прожил бы, не ощущая себя подключенным ко всем космическим полям, какие существуют на свете.

«Мы жили на ощупь...»

– Вы родились в необычной советской семье: ваши родители были коммунистами, при этом они вас крестили; вы росли в сталинское время, но дома у вас сохранялась дореволюционная атмосфера, и так далее. Все это как-то повлияло на формирование вас как поэта?

– Нет, как поэта меня все это не формировало. Как человека – может быть. Но с годами все это, как ни странно, проявилось. Начинал я как авангардист, даже как последователь поэтов «оттепели», но постепенно, по мере того, как формировалось мое мирочувствование, стала проступать и та составляющая моего детства, которую я получил через бабушку, через близких – один из моих дедов был репрессированный священник... И вот эта составляющая придала моему творчеству дополнительные оттенки.

– Какие именно оттенки?

– Они связаны с моим почвенническим мирочувствованием. Бродский говорил, что у меня самый богатый язык после Пастернака, но на деле он не самый богатый – он просто другой, нежели у Бродского. Потому что Бродский – с Литейного проспекта со всей его питерской аурой, а я – из русской провинции, а там язык немножко другой. И вот этот язык Бродский воспринимал как специфическое богатство. Может, объективно так и есть, – многие говорят, что у меня насыщенный язык. Но это не моя заслуга. Я, в отличие от Солженицына, никогда не изучал Даля и со словарями не возился. У меня так сложилась творческая органика.

– В 1964 году вы вместе с поэтами Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым создали литобъединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», СМОГ. Вы существовали тогда параллельно советскому официозу. Что это было – ребячество или же сознательное противостояние системе?

– Противостояние, конечно. Я воспринимал это как противостояние окружавшей меня несправедливости – с того момента, как я ее почувствовал. Детонатором послужил разгром Хрущевым художников и литераторов в Манеже в конце 1962-го – начале 1963 года. Хрущев собрал всех пишущих и набросился на Аксенова, на Вознесенского...

– Это когда он назвал Эрнста Неизвестного пидарасом, на что тот откликнулся: «Я сейчас спущу штаны и покажу, какой я пидарас»?

– Да-да. У меня даже в стихах этот эпизод обрисован:

За рык «пидарасы!»
зарвавшегося Хруща
ища поквитаться,
мы жили на ощупь, ища
и видя мерцанье
забрезжившей было строки —
всё на расстоянье
лишь вытянутой руки...

Потом чувство несправедливость обострилось. При Брежневе невозможно было говорить о жертвах режима, несметных жертвах, – а они вопияли... И не только потому, что репрессии коснулись моей семьи. Просто какого литератора ни возьмешь из тех, что стали мне дороги, – один в эмиграции, другой в лагере, третий расстрелян... Невозможность говорить об их судьбах выворачивала меня наизнанку. А когда я ощутил себя верующим христианином, мне сделались омерзительны истмат, диамат и весь жаргон, на котором держалась советская идеология.

Бог берег меня от соблазнов

– А то противостояние, которое наблюдается сейчас в России, – от «Пусси Райот» до Макаревича – можно сравнить с сопротивлением советской системе?

– Кто-то сказал, что все повторяется – сначала это трагедия, а потом фарс. У нас на обысках находили «Архипелаг ГУЛАГ» и «Хронику текущих событий» (самиздатовский правозащитный информационный бюллетень. – Н.К.), а сейчас у Ксюши Собчак находят миллион в чулке. О чем тут говорить? Нынешние «диссиденты» респектабельны и в обществе чувствуют себя как рыбы в воде. Мы ходили по лезвию ножа, серьезно рисковали. Я сам не сидел, но оказался на Западе не по своей воле. У нас была жертвенность, а у них вместо жертвенности – гламур...

– «Пусси Райот» тоже сидели.

– Ну, знаете, на миру и смерть красна. Как они сидели, так любой бы посидел... О них говорить вообще не стоит. Таких существ нет! Они не способны ни написать песню, ни прочитать стихи, и то, что их принимают сейчас в Брюсселе и Вашингтоне, говорит скорее о деградации политического истеблишмента западного мира.

– Против чего и как сейчас имеет смысл протестовать в России?

– Я и себя считаю человеком протестным. Но мой протест – другого рода. Я не хочу и боюсь любых революционных потрясений. Думаю, они добьют Россию. Пару раз я ходил на демонстрации, но от них почему-то веет такой фальшью, что я отвратил от подобного протеста свое лицо. В глубине души я в значительной степени оппозиционер. Я в оппозиции ко многим министрам, включая министра образования, к коррумпированности в обществе. Я считаю наше общество глубоко неблагополучным. Просто я против лицемерного протеста.

– Ваша позиция в советское время понятна, однако, вернувшись, вы не примкнули ни к условным либералам, ни к условным патриотам, и не приняли реформы...

– То, что либералы принимали за демократизацию России, было криминальной революцией, и я очень рано это почувствовал. Произошла подмена понятий. Я очень рад, что никогда не получал никаких олигархических премий, что мои руки не замараны деньгами ни Чубайса, ни Березовского, ни Ходорковского.

– А если бы вам дали такую премию, вы бы от нее отказались?

– Не знаю. Бог меня берег от этих соблазнов. И слава Богу. А вдруг бы взял? И сейчас бы чувствовал себя неловко... Я был чужаком как среди патриотов – они у нас с советским, даже со сталинским оттенком, чего я не приемлю, – так и среди либералов, потому что по-другому расценивал то, что происходило в 1990-е.

Будет ли в будущем читатель?

– Какие стихи вы сочиняете сегодня? Сильно ли они отличаются от того, что вы писали раньше?

– Надо думать, это логично, что к старости поэзия становится пессимистичнее. Реальнее приближение кончины, кроме того, ситуация в мире не обнадеживает. Ко всему прочему мы живем в совершенно новых условиях. Тот же Баратынский кончал жизнь в одиночестве, но оптимистично писал: «И как нашел я друга в поколеньи, / Читателя найду в потомстве я». Мы в уникальном положении – у нас нет никакой уверенности в том, что в будущем вообще будет читатель как таковой. Электронные СМИ предполагают совершенно новые формы творчества. Это добавляет поэзии драматизма.

В советское время и я, и Солженицын, и другие поэты и писатели думали, что после конца СССР расцветет сто цветов, что мы станем любимы, читаемы, сможем своим творчеством положительно влиять на идущие в отечестве процессы. То, что этого не произошло, опять же добавляет поэзии холодка. Когда я перечитываю свои стихи, написанные до эмиграции, – а жил я тогда страшно, тяжело, нище, работал истопником, сторожем, – эти стихи поражают меня оптимизмом по сравнению с тем, что я пишу сейчас. Несколько меняется и стиль, хотя, повторю, я терпеть не могу революций, и изменения в стиле у меня происходят исподволь. Это такая новизна в каноне. Я каноничен, но, мне кажется, поэтика моя обогатилась, хотя накал и остывает.

– Поскольку вы не приемлете революций, Майдан, Крым и так далее явно не вызывают у вас сочувствия?

– Это невыносимо. Невыносимо! Я всю жизнь занимался изучением революций и считаю, что революция есть общественная судорога, которая ведет к анархии, обнищанию, а потом и диктатуре. Других вариантов я не вижу. Как я могу относиться к Майдану, если сразу было ясно, что добром это не кончится?

– Что вы думаете о такой актуальной теме, как пропаганда в СМИ? Латвия и Литва уже закрыли российское вещание...

– К тому, что что-то закрывают, я отношусь с отвращением. Что значит «пропаганда»? СМИ – всегда пропаганда. Западные СМИ – пропаганда тотальная. Дошло же до того, что западная интеллигенция аплодировала в СМИ бомбежкам Белграда, когда НАТО в мирное время бомбило столицу европейского государства... У нас, когда войска вошли в Крым, сразу возникла оппозиция – я не говорю, права она или нет, но она возникла. А на Западе как по свистку действуют. Тамошние СМИ управляются словно из единого центра, как у нас при совке... Очевидно, что институт СМИ что на Западе, что в России является идеологическим рупором политики государства или группы государств, как сейчас в Европе. Свободной прессы нет. Это надо принимать как должное. Закрывать каналы как пропагандистские – ошибка. Если вы считаете, что это ложная пропаганда, противопоставьте ей слово правды. Это и есть цивилизованное решение вопроса. А взять и закрыть что-то по свистку – смехотворно, глупо.

Не вскрывать до 2020 года

– Вы – один из немногих людей, удостоившихся похвалы и Бродского, и Солженицына. Насколько эта похвала была для вас важна – и сыграла ли она какую-то роль в вашей судьбе?

– Огромную роль сыграла. Оба ведь говорили очень точные вещи. Дело не в похвале как таковой, а в определении моей поэзии в одном-двух абзацах – таком определении, которого ни одна дежурная критика не даст. Оба ведь были великие люди и говорили по существу, в то время как критические статьи – это всегда болтология и вода. Критики, как правило, мало понимают в поэзии. То, что Бродский и Солженицын, такие разные, оба хвалили мои стихи, внушает мне оптимизм – значит, существует поэзия поверх барьеров: эстетический феномен, который выше политических ориентаций.

– Последние годы вы ведете дневники, причем очень любопытным способом: «Пишу от руки, за год тетрадь кончается, конверт запечатываю, пишу “не вскрывать до 2020 года” и сдаю в Российский государственный архив литературы и искусства». Почему так?

– Я пишу без всякой оглядки на внутреннюю самоцензуру, а задевать при жизни тех или других людей нецеломудренно. И вообще, когда сегодня что-то пишут, а завтра выставляют в Интернете, это, по-моему, омерзительно. Мол, смотрите, какой я. Пусть отлежится, пусть прочтут ближайшие потомки, если прочтут, – и поймут, кто прав. Честнее публиковать дневники, когда ситуация в культуре отстоится. Зачем сразу кого-то кусать, лягать или, наоборот, хвалить?

– Вы оптимистично считаете, что что-то отстоится к 2020 году?

– Да нет, конечно, не отстоится, и читателя не будет как такового к 2020 году... Кстати, в шести номерах «Нового мира» фрагменты моих дневников уже опубликованы. Я получил как светлые отзывы, так и негатив от людей задетых, хотя их обиды, мне кажется, совершенно беспочвенны. В общем, я не хочу, так сказать, плескать водой на раскаленную сковородку. Сейчас важнее и нужнее умиротворение в умах. Разжигание злобы сегодня не нужно совсем.