Мой тихий американец

Фото: Архив ДД

Когда я сегодня вижу стоящих в очереди к окошечкам Кассы страхования от безработицы молодых, полных сил и здоровья, мужчин с неживыми, потухшими глазами, я по странной ассоциации вспоминаю моего «тихого американца»…

Многие, наверное, помнят роман Грэма Грина с таким названием, только без притяжательного местоимения. Я прочел эту книгу уже после знакомства с человеком, о котором хочу написать. И в процессе чтения герой, которому писатель дал такое странноватое определение, в моем представлении невольно приобретал внешние и внутренние черты живого человека, с которым журналистская профессия свела меня на рубеже 60-70-х годов прошлого века.

Странное время

Вообще это было странное время – конец хрущевской оттепели и начало брежневского детанта. С одной стороны, гайки снова стали завинчивать туже: ужесточилась цензура в печати, имена Солженицына, Сахарова, Пастернака сделались нон грата. Но с другой – напротив, начались какие-то послабления.

В частности, где-то году в 1968-м или 1969-м, Новосибирск, в котором я тогда жил, бывший до этого городом, в который иностранцев если и пускали, то исключительно в виде организованных групп под недреманным оком компетентных органов, вдруг «открыли». Не скажу, что заморские гости хлынули сюда неудержимым потоком, но они перестали быть какой-то диковинкой, их стало ощутимо больше, они свободно ходили по улицам, и с ними можно было запросто познакомиться прямо тут же, ни у кого не спрашивая разрешения...

С Максом я познакомился по заданию редакции областной «Молодежки» (газета «Молодость Сибири», носившая до ХХ съезда КПСС не то археологическое, не то этнографическое наименование «Сталинское племя»). Надо было подготовить цикл публикаций под оригинальным заголовком «Два мира – два образа жизни». Мне дали контакт в областном бюро молодежного туризма «Спутник», чтобы я мог получить информацию о приезде подходящей кандидатуры. Так я получил наводку на моего «тихого американца», который приехал в Новосибирск к своей родной тетке и ее престарелой матушке – своей, стало быть, бабке.

Без Сибири – никак!

Здесь прилично будет остановиться на некоторых подробностях биографии самого Макса, которые, видимо, и сыграли роль, когда сотрудники «Спутника» рекомендовали его нашей редакции. Прадед Макса за участие в Польском восстании 1863 года – борьба с проклятым царизмом! – был сослан в Сибирь. Уж не помню точно, прибыл он в эти морозные края с семьей или дети родились уже здесь, но внуки – и в их числе мать и тетушка Макса – стали урожденными сибиряками.
Но когда грянул Великий Октябрь, дед решил, что эта революция – не та, которую он ждал, и эмигрировал со своими домочадцами в Китай, в город Харбин, где, уже после Второй мировой войны, и родился Макс (его отец тоже жил здесь со своими родителями-белоэмигрантами, там он с Максовой мамой и познакомился).

Во времена Великого Кормчего, когда тот шибко поссорился с Никитой Сергеевичем, над русской колонией в Харбине нависли мрачные тучи, и перед ее обитателями снова встал вопрос: куда податься? Мать и тетка с бабушкой предлагали возвратиться в Советскую Россию, отец же категорически настаивал на отъезде в Америку. В результате возобладала позиция главы семьи, и малолетний Макс с родителями отправились в США, а тетка и бабушка – в СССР, где им разрешили поселиться в Новосибирске. Снова Сибирь…

И вот, спустя почти четверть века после харбинских коллизий, Макс решил навестить своих родственниц в Новосибирске.

Не думать о завтрашнем дне

Первое, что меня удивило при нашем знакомстве, – это абсолютно «не американский» внешний вид моего визави. Высокий, темноволосый, худощавый молодой человек в обычных, без особого фирменного дизайна, очках, белой рубашке и темном, видавшем виды, пиджаке, неброских удобных башмаках, он больше смахивал на латыша или литовца. Второй его особенностью был абсолютно правильный, без всякого акцента, русский язык.

В те дни Макс помог мне сделать свое индивидуальное «открытие Америки». От него я с удивлением узнал, что можно жить в стране, не имея вообще никакого гражданства (он сам и был таким космополитом). Но при этом его могли призвать в армию, чего он здорово опасался – был реальный шанс угодить на вьетнамскую войну, которая тогда еще шла полным ходом… Да много чего узнал я от него, о чем не писали наши журналисты, жившие или бывавшие в Америке.

Но больше всего, на всю оставшуюся жизнь, запомнилась мне фраза, сказанная им в тот вечер, когда мы возвращались от памятника сибирякам-гвардейцам. Он был как-то особенно задумчив, и после довольно продолжительного молчания вдруг произнес: «Вы сами не понимаете, в КАКОЙ стране вы живете! Вам не надо думать о завтрашнем дне...»

В его словах мне тогда почудилась даже некоторая печаль, что он не живёт в этой стране. И слова эти – в моем тогдашнем восприятии – были наделены особым смыслом еще и потому, что их произнес не наш номенклатурный партийный пропагандист, не твердокаменный марксист-ленинец, а человек, на своем опыте точно знавший, ЧТО значит – постоянно думать о завтрашнем дне.

Так я и расценил эту фразу, так и написал для «Молодежки» в своем очерке о наших встречах. И только спустя три с лишним десятилетия мне открылся второй, глубинный смысл этих слов. Какая же это на самом деле трагедия – что нас отучили думать о завтрашнем дне! Отучили почти на генетическом уровне. Мы привыкли, что за нас кто-то думает и решает. Неважно – «партия, наш рулевой», лично Вождь и Учитель или просто некое правительство, парламент и вообще – Государство.

…Надеюсь, Макс жив и здоров. И еще сильнее надеюсь, что он больше не завидует нам, которым «не надо думать о завтрашнем дне». Потому что нам – уже надо. И приходится учиться этому заново…